САРАТОВСКИЕ ГОСТИ

В ЛАБИРИНТЕ ДУШИ

Павел Шаров. Роза за шкафом. Саратов, 2010.

Новая книга стихов саратовского поэта Павла Шарова охватывает значительный отрезок времени – с начала 1990 по 2009 год. Целая эпоха в жизни человека, переломный момент в жизни страны. И действительно, перед нами попытка честного, серьезного и чуть ли не окончательного суждения о времени и о себе.

Поэзия Павла Шарова покоряет мощью поэтической интонации и отталкивает степенью погруженности лирического героя этой книги в стихию мирового зла. Оба эти фактора свидетельствуют о подлинности запечатленного в стихах экзистенциального опыта.

Представление о безобразии мира для автора есть некая данность, изначальная настройка слуха/зрения, неустранимая призма, сквозь которую он наблюдает за окружающей жизнью. С огромным художественным мастерством и неистощимой изобретательностью Павел Шаров рисует картину мира – цитадели зла и юдоли страдания:

Огни витрин. 12 ночи.

Калеки вязы вдоль обочин

Культями машут. Мерзлый ветер

Мне когти запустил под свитер,

И я один в багровом свете

Рекламных литер.

Тревожно. Облачные орды.

Кровоподтеки лунной морды.

Фонарь – бельмом в глазу. А мне бы

Хотелось, чтобы звездной пылью

Покрылась будничная небыль

И стала былью.

Опыт поэзии XX века показывает, что представление о мире как о зловонной клоаке – богатая тема для творческой фантазии. Однако в поэзии Шарова этот уже набивший оскомину сюжет раскрывается с потрясающей полнотой личной сопричастности, для Шарова это – не литературная игра и вообще явление не литературного ряда, но личного опыта. Метафизическая основа такого мировидения названа с последней прямотой – мир находится во власти Сатаны:

Уже давно распалась связь

С Отцом - Владычествует Князь.

При нем семь псов.

Он как хозяин

швыряет души в пасти псам

А люди смяты, и нельзя им

Возвысить голос к Небесам.

Поводом для осознания катастрофичности бытия может послужить что угодно, хотя бы дурная погода:

Все дождь и дождь. Проклятая мигрень!

И как им, прости Господи, не лень?

«Кому?» Да тем, кто отвернули вентиль

на небесах – не лужи, а моря .

И пса не выгнать, честно говоря,

в такую ночь на грязь и мокрый ветер.

<…>

Мой верный стих… плотину лет… прорвет.

Но тихо, слышишь, кто-то там ревет,

похоже, полоумная соседка.

Она за стенкой, выжив из ума,

решила, что вокруг нее тюрьма,

хотя конечно – лестничная клетка.

Плач, рвущая душу тоска для поэта, – это естественное состояние мира или болезнь, не поддающаяся лечению. Впрочем, и хорошая погода не спасает:

Зимнее ясное небо.

Снегом рожденная небыль

елей разлапистых. Диск

солнца, как дедушка, ласков.

И ребятни на салазках

смех и дурашливый визг.

И далее, почти без перехода:

Вот эти дети. Они же

прошлое наше. Разжижен

мозг биосферы. Грядет

(трубы дымятся котельной)

не парниковый – смертельный,

но не эффект, а исход.

Душевный мрак герой, как кажется, вполне независим от внешних обстоятельств, в той личностной катастрофе, свидетелем которой мы являемся, внешние факторы не играют никакой роли. Душа его, блуждающая по лабиринту городских трущоб, вполне свободна, чтобы сказать «да» или «нет».

Диагноз миру, зафиксированной в лирике Шарова, – это бред параноика, но он страшно материален; он есть, в то время как во всем остальном можно бы усомниться. Состояние бреда передано не сюрреалистическими, а вполне реалистическим образами. Вселенская панорама зла – этот тот холст, на котором Шаров рисует картину собственной жизни. Однако поэт не ограничивается фиксацией бредового состояния мира и сознания (кого сейчас этим умением удивишь?), а стремится прорваться сквозь пелену антибытия, выше к свету, которого он, нужно признать, почти не видит. Удивительно, насколько неистребима в нем жажда жизни, вера в возможность жизни, переживаемая с интенсивностью религиозного чувства. Вера есть уверенность в невидимом. Так и поэт уверен в почти невидимом его поэтическому глазу: в том, что все ужасное скоро кончится, но не зловонной могилой, а чем? Непредставимо…

Павел Шаров готов бесконечно уговаривать себя в том, что «все хорошо», словом он пытается изъять мир из сетей устойчивого кошмара:

Я был на психе и на взводе,

казалось, мир ужасно плох,

а на дворе снежинок стая

кружилась в белом хороводе.

Смотря на снег, считал до ста я,

покуда облегченья вздох

с губ не сорвался. Словно детство

вернулось; стало на душе

спокойно. Ибо мир на место

встал.

Состояние ожидания чуда вписано в контекст времени: вот закончится осень и пойдет снег, вот закончится февраль, вот начнется весна, затем – лето, а там... но ничего не происходит, поэт попадает в западню времени. Кошмар повторяется бесконечно:

Весна зачем-то медлит. В этом

апреле ребра батарей –

не обожгись! Когда же летом

запахнет?

Я прошу: скорей,

о, птенчик-солнышко, проклюнь

небес скорлупку: май, июнь,

июль и … август – дождь зарядит,

туман и сырость на заре.

Я пережил (чего же ради? –

не стал умнее, постарел)

три месяца зимы – конца ей

все не видать.

Хронос в поэзии Павла Шарова – один из псевдонимов Князя мира сего, но даже не потому, что время несет человека к смерти (она уже наступила), а потому, что во времени ничего не меняется, кроме, пожалуй, степени омерзения от жизни. Круговорот бытия – еще один повод сойти с ума:

Как зиму зимовать?

Как дальше жить? Ума я

не приложу. Опять

апреля ждать и мая?

Так ждать за годом год

весны – обетованной

земли? Но в свой черед

год, как состав товарный,

пройдет порожняком,

гремя на сердца стыках…

Как слепой, не видящий света, он придумывает его, рассказывает о нем, уговаривает и заговаривает себя – да, вот именно! – словом. Именно поэтическое слово для Шарова – тот инструмент, щит или лекарство, которое спасает его от ужаса повседневного бытия. Единственное лекарство, которое не подводит:

Как разгадать этот ребус:

Едет куда-то троллейбус –

Дуги свободно повисли.

Это, наверное, сон.

Я не забочусь о смысле,

Просто пою в унисон

Дождику.

Замечено, что хорошие поэтические книги являются не просто сброшюрованным хранилищем неких текстов, но создают особое лирическое пространство, внутри которого стихи обрастают дополнительными смыслами. Так происходит и с книгой «Роза за шкафом», в которой кроме поверхностного сюжета встреч-разлук-обид-прощений вырисовывается и внутренний сюжет – главный сюжет судьбы поэта, стержень его лирики: попытка прорыва из непоэзии в поэзию, попытка с помощью слова прорвать завесу антибытия. Поэт прорывается к красоте невероятным усилием воли. Именно воля определяет его поэзию. Воля верить в том, что жизнь прекрасна. Не видя в ней красоты, он воспевает ее вслепую, единственное в чем ему дано ее ощущать – это в поэтическом слове. Шарову даны голос поэта, призванного не проклинать, а воспевать, врожденная интонация лирика с эпическим размахом, широкое дыхание. Особенно пленительно звучат его любовные стихи, этот тот случай, когда поэта узнаешь по первой строчке:

Ты – лунная ночь: синяки под глазами.

Я жил до сих пор – будто руки связали,

И – к стенке лицом... Но на свет из потемок

Я вышел – худой и паршивый котенок, –

Лакаю я солнце с тарелки луны –

Слепые глазенки от слез солоны.

<...>

Ты – лунная ночь; и мерцают во мраке

Созвездия – знай, это нотные знаки,

И – ангельский хор: я их слышу... и вторю

Насколько умею. И черному горю

Нет места: весь мир просветлел и притих.

Пусть ты не невеста, но я-то – жених.

Да, чудо любви, в конце концов, оказывается иллюзией. И если и происходит в мире поэта какое-то чудо, которое не оказывается обманом, это чудо поэзии.

Но есть у Шарова и другая интонация, не менее характерная для его поэтического «лица», складывающаяся из обрывков внутреннего монолога, прорвавшегося вовне, но не успевшего стать поэзией. Звучат слова, не рожденные для того, чтобы стать стихами, слова - изгои, как и люди, затерянные в этом полубессмысленном гуле эмоций – восклицаний – упреков. Гармония творится из ничего. Не поэзия хочет стать поэзией и становится ею. Волевым усилием поэт навязывает этим словам ритм, гнет их под спасительное иго рифмы, выстраивает в ряд, который отнюдь не сразу становиться единственно возможным.

Я купил – 6 руб. – новый стержень

для гелевой авторучки.

Вот сижу и пишу, что во мне есть внутренний стержень,

т.к. я ведь дошел до ручки,

т.е. до точки, но выкарабкался, вылез

победил (но кого?)

Да, нужно признать, что слово не всегда в лирике Шарова обретает дополнительную валентность поэтической свободы, но когда это происходит, то происходит всерьез. Ситуация написания стихотворения – главное «событие» книги.

Павел Шаров – поэт с обостренным ощущением метафизической природы зла. Инфернальная сторона мира в его лирике абсолютно осязаема и достоверна. Поэт с завидным постоянством называет себя психопатом, неврастеником, истериком, остолопом, но распад мира – не плод его больного воображения. Наоборот, вопреки самоаттестациям, он с трезвым отчаянием фиксирует причину подобного положения вещей– мир подсуден за свои грехи:

... А мир висел на волоске

в то утро... Но того не видя

и строя замки на песке,

спешили люди: коля, витя

и прочая.

А между тем

столкнулись звезды на орбитах,

и мир – замешан на обидах,

противоречиях систем –

готов сорваться был ко всем

чертям!

... Он удержался чудом,

отяжелевший от греха.

Уездный город N, город трущоб и подворотен становится ареной для Апокалипсиса. И тут же автор раздваивается на судью и подсудимого, ловит себя, в безумном исступлении кричащего о своей ненависти к обезображенному миру, за руку – а сам - то ты кто?

Холеный клиент. Как увлекся он торгом!

Да, редко увидишь столь видного парня.

Как жаль, что для парня все кончится моргом,

по-русски мертвецкой (она же «трупарня»).

А ты – чем ты лучше?! Мечтаешь о мясе,

о водке, о девках, не хочешь в каморке

лежать на продавленном драном матрасе,

а что, для тебя все не кончится в морге?

В лирике Павла Шарова представление греха так же изначально, как представление об уродстве мира, оно дано ему вживе, въяве, но нет противоположного – представления о праведности. Об антиподе зла поэт, кажется, только подозревает, почти не веря в истинность своей догадки.

Грех – не норма мира, но болезнь. В лирике Шарова эта болезнь неизлечима. Поэт балансирует на грани безумной надежды и трезвого отчаяния и, соответственно, между поисками Бога, иступленной жаждой веры и богоборчеством.

В современной литературе к богоборческим текстам или к текстам «смешанного», то есть одновременно богоборческого и богоискательского содержания принято относиться восторженно, благосклонно. А между тем, далеко не все современные, да и классические тексты выдерживают часто приводимое в данном случае сравнение с праведным Иовом. Масштаб не тот, талант не тот. Да, сегодня такие тексты принято воспринимать с пониманием, а лучше было бы – не понимать и откровенно признаться в своем недоумении. В данном случае ситуация непонимания была бы гораздо продуктивнее, честнее, в конце концов. Ведь, если сочетания молитвы и хулы не ужасает, значит, стихи никуда не годятся, и крамольный текст становится личной, хотя и очень серьезной проблемой не читателя, но автора.

Сочетание того и другого в книге Павла Шарова – ужасает. И коль скоро стихи Шарова настоящие, то читатель попадает в ситуацию непонимания. Никак нельзя совместить эти строки:

В тела темнице зажат, как в бетоне,

всуе ль Твое поминаю я имя?..

Грешен я, Господи. Держишь в ладони

сердце мое Ты. Прошу, помяни мя

В Царстве Твоем.

И эти:

Все суета сует и затеи ветреные:

в итоге выходит не крестик, а нолик.

Нет ни Божьей любви, ни Божьего гнева.

Мир – воплощенный бред.

Ну а Бог, Он-то кто? Параноик?

Нет, Он – алкоголик

В белой горячке.

Очевидно, что иступленные воззвания к Богу в его лирике не прием, не стилизация, не дань моде, но поэтически выраженные события внутреннего опыта. раскрывающего религиозная перспектива страдания. Человек в страдании уподобляется Христу, его боль – это боль богооставленности:

Но вот – небытия на грани

(Кошмаром – лица, ночи, дни) –

Как искра в памяти: распни!

Распни! и: «...лама савахвани?»

Так! Чтоб пробить безумья панцирь,

Психее, падающей в бред,

Не нужен врач – ей нужен пастырь,

Отец, в котором Жизнь и Свет.

Души не воскресят уколы,

Она в палате № 6

Очнётся от безверья комы,

Лишь только вняв Благую весть.

Но если это – правда, то «правда не вся», как сказано в одном из стихотворений Шарова по другому поводу.

Типологически то, что делает Павел Шаров близко к тому, что делает Г. Русаков, но более непредсказуемо и амплитуда колебаний гораздо страшнее.

Совместить эти настроения нельзя, но нельзя ли оставить их некий неразрешимый метафизический диссонанс, наподобие блоковского финала поэмы «Двенадцать»? Думаю, что именно таков был замысел автора, когда он составлял книгу как целое. Да и «создавать» специально ничего не нужно, потому герой этих стихов живет в состоянии постоянно душевного диссонанса, «маятника эмоций» раскачивается на невероятную амплитуду и автор не может и не хочет его остановить. Здесь поэтика тесно смыкается с этикой: в стихах Павел Шаров стремится зафиксировать каждое, порой случайное, слово, отразить каждое, порой самое черное – движение души. Не скрывать ничего: ссора с матерью, обида на любимую женщину, на себя самого, в конце концов, обида на Бога – всего этого автор не пожелал скрыть ни от себя, когда писал стихи, ни от читателя, когда помешал эти тексты в книгу. Чувствуешь, понимаешь, все это не может быть правдой, что поэт клевещет, по тексту получается – на ближнего, а кажется – на самого себя.

Книга «Роза за шкафом была задумана и выполнена как подводящая некие итоги. Тем сильнее поражает в ней отсутствие финала: точка всегда оборачивается запятой, которая может стать и спасительной и губительной. В книге нет смысловой точки, хотя структура книги и аннотация обещают, что сюжет будет завершен, а есть «смысловая запятая» - изданные в конце книги ранние стихи Шарова. Смысловая запятая, обещающая продолжение:

Фыркнет конфорка. Заварится чай.

Жил или не жил?

... К черту! Довольно змеюку-печаль

Холить и нежить.

Страшно подумать: равнехонько в шесть

радио в гимне-

вопле зайдется. Но если Ты есть,

о, помоги мне!

_______________________________________________

Павел Шаров – поэт, автор поэтических сборников «Рукопись», «В четверг после дождя», «Роза за шкафом», член Союза писателей России. Живет в г. Саратове.

Екатерина Иванова – известный литературный критик, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Государственного музея К.А. Федина. Живет в г. Саратове.