№17 2012


Содержание


Анна Людвиг (Германия). «Я росла под надзором Атлантов…». Стихи.
Семен Каминский (США). Гудбай, Руби Тьюздэй. Рассказ.
Владимир Порудоминский (Германия). Странники. Рассказ.
Мария Розенблит (Эстония). Брошка. Рассказ.
Лариса Щиголь (Германия). Стихи разных лет. Стихи.
Инна Иохвидович (Германия). Отцовская кожанка. Рассказ.

Михаил Хейфец (Израиль). Спасти камер-юнкера Пушкина. Повесть.

Павел Грушко (США). Четверостишия. Стихи.

Алексей Ланцов (Финляндия). Перекати-море. Верлибры.

Юрий Герловин (Германия). Северная Пальмира. Стихи.

Балтийские строфы
Елена Скульская (Эстония). Триптих. Стихи.
Юрий Касянич (Латвия). Рижская метель. Стихи.
Виталий Асовский (Литва). На старом пустыре. Стихи.

Сергей Пичугин (Латвия). Времена любви. Стихи.

Молдавская тетрадь
Лео Бутнару. Открой книгу. Стихи.
Сергей Пагын. «Кончается прозрачный керосин…». Стихи.
Михаил Поторак. Корабли. Миниатюры.
Александра Юнко. Время вечернего чая. Стихи.
Вика Чембарцева. Однажды зимой. Стихи.
За стеной Кавказа
Владимир Саришвили (Грузия). «Жизни поток…». Стихи.
Тамерлан Тадтаев (Южная Осетия). Русская рулетка. Рассказ.
Молодые голоса
Полина Витман (Израиль). «листья фикуса под ногами...» Стихи.
Кристина Маиловская (Финляндия). Обыкновенное чудо. Стихи.
Голос минувшего
Ольга Бешенковская (Германия). «Знаю: Родина – миф...». Стихи.
(публикация Алексея Кузнецова)

Новые переводы
Отт Ардер. Образ жизни. Стихи.
(перевод с эстонского Елены Скульской)

Бируте Марцинкявичюте (Мар). Вильнюсский ноктюрн. Стихи.
(перевод с литовского Виталия Асовского)

Петербургские династии
Петр Ильинский (США). Следы на бетоне. Статья.
Людмила Агеева (Германия). Дети счастливого дома. Статья.

Елена Крикливец (Белоруссия). «Хочу все наши дни…». Стихи.

SnowFalling

Михаил ХЕЙФЕЦ

СПАСТИ КАМЕР-ЮНКЕРА ПУ­­­­­ШКИНА

История одного несостоявшегося подвига

Пушкина я возненавидел еще в детстве. Можно сказать, как-то сразу не заладилось. Еще с детского сада. Помню, сидим мы группой, воспиталка чего-то нам читает. Занудное такое, в стихах. Не помню, что уж я там сделал. Но только вдруг слышу:

– Питунин! Я, между прочим, к тебе обращаюсь!

Я аж вздрогнул.

– Питунин! Тебе что, не интересно?

Мне хоть и пять лет было, но уже понимал, что вопрос с подвохом. Сижу, молчу. А воспиталка не унимается.

– Питунин! Ты что, Пушкина не любишь?

Мне бы опять промолчать. А я возьми да и ляпни:

– Не люблю.

Пять лет. Дурак еще был. Откуда я знал, что не любить Пушкина нельзя. Это я уже потом узнал, что любимый поэт – Пушкин, композитор – Чайковский, ну, а художник, естественно, – Репин. Но тогда я еще этого не знал. Вот и ляпнул.

Воспиталка аж подскочила на месте.

– Питунин! Как ты можешь не любить Пушкина? Все любят, а ты… Пошел в угол! И про подъемный кран можешь забыть навсегда.

А вот это уже было серьезно.

Машинка эта, подъемный кран, была на весь детский сад одна. И из-за нее всё время возникали конфликты. Потому что всем хотелось в нее поиграть. Там было три таких маленьких ручки. Крутишь одну – стрела крана поворачивается. Крутишь другую – стрела поднимается или опускается. Крутишь третью – веревочка начинает наматываться или разматываться. И если на крючочек что-нибудь подцепить, то можно по-настоящему поднять какой-нибудь кубик. Или еще чего…

А если еще добавить звук… Например, при повороте делать так: «Д-жж-ж-ж-жж». А когда вверх-вниз, то «бр-р-р-р-р». А когда наматывается веревочка, то это уже «тук-тук-тук-тук»…

И чтобы мальчишки постоянно не дрались, у нас на эту машинку очередь была на месяц вперед расписана. И надо же – именно сегодня как раз должна была быть моя очередь. А я стою в углу!

Все уже Пушкиным насладились. Кто чем занимается. А Соловьев – его очередь, между прочим, только завтра – с подъемным краном специально, гад, напротив меня: «д-ж-ж-ж… бр-р-р-р»… Вверх-вниз… «Тук-тук-тук»… Это – груз пошел. Гад! Гад! Гад!

И так мне обидно стало, что я не выдержал и разревелся. Стою, слезы текут. А всем почему-то очень весело. Смеются. А Соловьев еще пуще: «Д-ж-ж-ж-ж… Бр-р-р-р»…

А воспиталка:

– Ну что, Питунин? В следующий раз будешь, как все, Пушкина слушать?

Ну и как я после этого должен был относиться к Пушкину? Вот убили его – и правильно сделали! Раньше еще надо было!

На самом деле могли и раньше. Чего стоила одна только дуэль с офицером генерального штаба Зубовым. Не понравилось Пушкину, как тот в карты играет. Слово за слово… Кончилось дуэлью.

Помните повесть «Выстрел»? Еще фильм был классный с Казаковым и Яковлевым. Там Казаков, ну, по повести – Сильвио, стреляется с Яковлевым. А тот стоит напротив него и черешню ест. Да еще и косточками плюется. Так это Пушкин с себя писал. Это он вот так вот стоял под пистолетом и плевал косточками, когда с Зубовым дрался. Только его противник, в отличие от Сильвио, благородства особенного не проявил и пальнул в Пушкина совсем нешуточно. Чудом не попал. Но не попал.

А что Пушкин? А ничего. Поставил своего противника к барьеру, доел не спеша вишню. А потом пальнул в воздух, да и поехал себе домой. А ведь стрелялись с 12 шагов. Что это значит?

На самом деле барьер не один. Их – два. Скажем, втыкают две сабли на расстоянии 10 шагов. Противники становятся еще на пять шагов каждый от своего барьера. Потом по сигналу начинают сходиться. Стрелять можно в любой момент после сигнала.

Пушкин, видимо, больше доверял судьбе, чем баллистике гладкоствольного пистолета, которая и впрямь была никудышней. Одному богу известно, куда полетит пуля. Поэтому он никогда первым не стрелял. В этом был свой резон. Тот, за кем оставался выстрел, мог не спеша подойти к барьеру. Потом потребовать, чтобы и противник подошел вплотную к своему барьеру. И уже после этого спокойно стрелять с минимального расстояния. С расстояния, на котором даже недостатки баллистики гладкоствольного пистолета вряд ли могли кого-то уберечь. Но об этом я узнал уже потом, когда пошел в школу.

У меня день рождения – 31 августа. Не знаю почему, но я очень этим гордился. Вот исполнилось мне семь лет, и на следующий день я уже в школе. Какой-то был тут несвойственный мне в остальном порядок. Кому-то приходится ждать еще чуть не полгода. Кому-то, наоборот, идти раньше времени. А у меня – вот положено идти в школу в семь лет, я и пошел. И почему-то мне казалось, что уже только поэтому у меня в школе всё будет хорошо. Не то, что в детском саду.

Помню первый день. Заходим мы с мамой в школу. Старинное такое большое здание на углу Кировского проспекта, ну, сейчас-то – Каменноостровского, и Скороходова.

Вестибюль. На входе – огромный бюст в человеческий рост. Ну, рост семилетнего человека. Весь – черный. Кудрявый. Я сначала подумал: Ленин. Потом присмотрелся – нет, не похож. Думаю, кто ж еще может быть? А мама говорит: «Ты будешь учиться в 69-й школе имени Александра Сергеевича Пушкина. Бывшем Царскосельском лицее».

Приехали. Я-то думал, что с Пушкиным покончено. Что он навсегда остался там, в детском саду. А он – вот он. В мой рост. И здесь за мной увязался.

И понял я, вот сразу как-то почувствовал, что ничего хорошего меня в этой школе не ждет. Спрашивается: зачем надо было отправлять меня в 69-ю, когда на одну остановку ближе, на Малой Монетной – 86-я школа, и там почти весь наш дом учится? Вот чего спрашивается мне лишнюю остановку плюхать? Ради Пушкина? Да мне его еще в детском саду хватило.

Бывший лицей – старинный четырёхэтажный особняк. Длиннющие коридоры. Лепка. Зеркала. На втором этаже – огромный актовый зал. А в фойе что-то типа музея. Ну, конечно, про Пушкина. Про кого же еще?

И вот в первый же день повели нас туда. Наша классная училка битый час: бу-бу-бу… бу-бу-бу… Стихи еще какие-то читала. Я думаю: это что ж, так все десять лет и будет? Вот чего меня в 86-ю не отдали?

Смотрю, на одной из витрин фотография: пистолеты такие старинные. Я, естественно, туда. А на что еще смотреть?

И тут училка:

– Мальчик, тебе что, про Пушкина не интересно?

Она даже наших фамилий тогда еще не знала.

Ну, я-то в детский сад все-таки не зря ходил. Кое-чему научился.

– Нет, – говорю, – интересно.

А эта свое:

– А мне кажется, что нет.

И потом уже ко всем:

– Страшно подумать, что кого-то может оставить равнодушным гибель поэта.

И на меня с укором так смотрит. И все тоже вслед за ней на меня уставились, как будто я самолично этого Пушкина пристрелил.

– Неужели, – спрашивает, – тебе совсем не жалко Пушкина?

– Нет, – говорю, – жалко.

Спасибо детскому саду.

Она головой покачала. Типа, не верю.

– Мне кажется, тебе следовало бы выбрать другую школу.

Да я это уже и сам понял.

Фойе с музеем практически всегда было закрыто. Но иногда нет-нет да удавалось туда заскочить. И тогда я неизменно шел к картине, на которой был изображен раненый Пушкин, целящийся из пистолета в Дантеса. Там еще табличка была: «Дуэль Пушкина съ Дантесомъ-Геккеренъ 27-го января 1837 г., рис. Коверзневъ, грав. Герасимовъ». Еще с твердым знаком на конце.

Я всё никак не мог понять: почему Дантес убил Пушкина, а тот Дантеса – нет? Мы с моим соседом по парте Дубасовым не раз это обсуждали. И пришли к выводу, что Дантес, конечно же, лучше стрелял, потому что он военный.

Еще мы спорили: какое между ними было расстояние? По картине выходило метров десять. Может чуть меньше. Даже если и десять.

Мы с Дубасовым специально проверяли, если встать на таком расстоянии, соединить указательный и средний палец, как будто это дуло пистолета, и вытянуть руку по направлению к противнику… Чуть прицелиться… Бах! Ну, просто невозможно промазать. А Пушкин – промазал! Мы с Дубасовым – не могли промазать, Дантес не промазал, а он промазал. С десяти метров! Вот вам и Пушкин… Школу именем его назвали…

На самом деле, там было меньше чем десять метров. От силы – семь. Десять шагов, почти по колено в снегу отмеренные секундантом среднего роста… Максимум – семь метров.

Пушкин к тому времени участвовал уже более чем в 20 дуэлях. Какие-то заканчивались полюбовно. Какие-то – выстрелами. Самая безумная была с подполковником Старовым во время Кишиневской ссылки.

Спор наиглупейший вышел. На балу. Типа, как сейчас на танцах. Не поделили, что танцевать: мазурку или вальс. А условия были еще жестче, чем на дуэли с Дантесом. Куда уж жестче? А вот куда: не десять шагов, а восемь! И, главное, из-за чего? Мазурку или вальс танцевать!

Пушкин по своему обыкновению – стоит, ждет. Полковник стреляет первым. В голову, сволочь, целил. И почти попал. А Пушкин до своего барьера дошел. И того заставил тоже вплотную к барьеру стать. Руку с пистолетом вытянул. А там расстояние – от силы пять метров. Можно сказать, чуть не уперся дулом в башку дурную этого полковника. Тот стоит – ни жив, ни мертв. Сам-то он целил по-настоящему. И за такой выстрел полагается отвечать тем же. Постоял так Пушкин, погрозил ему пистолетом, а потом пальнул в сторону, да и поехал себе восвояси. Вот вам и писака-бумагомарака…

Но мы тогда этого ничего не знали. Нам про это ничего не рассказывали. Фигне всякой учили… Может так и надо было, но только учился я хреново. Стали вызывать в школу мать. Они с отцом уже к тому времени разошлись, так что мы с сестрой только с мамой жили. Мама была врачом. Работала на полторы ставки, чтобы больше зарабатывать. Возвращалась домой поздно. Конечно, ей было не до того, сделали мы уроки или нет.

Спросит:

– Уроки сделали?

Что я скажу – «не сделал»? Нет, конечно. Так и учился кое-как… Постепенно привык. Школа, как школа. Уроки, продленка…

Где-то в классе втором училка однажды говорит:

– Надеюсь, все помнят, в школе имени кого вы учитесь?

Забудешь тут.

– Мы решили провести выставку рисунков, посвященных творчеству Пушкина. Младшие классы рисуют что-нибудь по его сказкам. Дубасов! – это моему соседу по парте. – Дубасов, какие сказки Пушкина ты знаешь?

Все-таки мне повезло, что в классе еще есть Дубасов. Если бы не он, так мне бы одному доставалось. А так – сначала Дубасов. Может, потому что он на «Д», а я в журнале на «П», дальше стою. Всё легче.

Потом, когда уже ему двойку поставили, Дубасов в сердцах и говорит:

– Вот чего Дантес не мог Пушкина чуточку раньше пристрелить? Пока тот еще эти сказки не написал?

Хотя у Дубасова не только с Пушкиным проблемы были. В старших классах, когда мы начали мурыжить «Муму», училка возьми да и спроси:

– Дубасов, а ты бы утопил Муму?

Вот как тут отвечать? Вроде как Герасим этот – хороший. И сделал всё правильно. Хотя, конечно, Муму жалко… Короче, решил Дубасов, что правильно будет, как Герасим.

– Да, – говорит.

Не потому что он действительно эту Муму утопить хотел, а так, чтобы училке угодить.

А училка как заорет:

– Живодер! Пошел вон из класса!

Вот и угодил.

Учим дальше эту «Муму». Проходит еще пару недель. Дубасов немного расслабился. А тут училка возьми, да и опять спроси его:

– Дубасов, тебе хоть немножко жалко Муму?

– Да, – отвечает. – Жалко.

Вроде правильно ответил.

А она опять как заорет:

– Врешь! Пошел вон из класса!

И вдогонку еще:

– Живодер!

А какой он живодер? У него дома в трехлитровой банке хомяк живет. И Дубик за ним ухаживает. Семечки ему покупает. Пять копеек маленький стаканчик, 10 – большой. Только на большой никогда денег не хватает. Сам не ест, хотя и очень хочется. Всё хомяку. Ну, и какой он после этого живодер?

Но это потом уже было, через несколько лет. А тогда посадили всех рисовать сказки эти. С рисованием у меня – полный облом. Даже еще хуже, чем с математикой. Это при том, что с математикой у меня хуже некуда.

Все сидят, что-то рисуют. Кто – золотую рыбку, кто – Руслана с Людмилой. Но это больше девчонки. Стал я думать: как бы так нарисовать, чтобы при этом поменьше нарисовать. Думал, думал… Придумал.

Нарисовал холмик такой. На нем крест. На кресте – табличка. На табличке написал: «Поп». Потом нарисовал рядом мужика. По принципу: палка, палка, огуречик. Ко рту его пририсовал такой полукружок, как в карикатурах, когда говорят что-то, – и там написал: «Ха-ха-ха!» Вроде, как мужик смеется.

Если честно, мне самому понравилось. И Дубасову тоже. Почему-то я решил, что это и училке нашей непременно должно понравиться. Даже размечтался, как мой рисунок в фойе, где музей, выставят. Дубасов даже предложил, давай, мол, еще побольше крестов и могил нарисуем. Как будто он не одного, а много попов замочил. Но я подумал, что это уже будет лишнее. В сказке все-таки только про одного попа...

Сдали мы работы. Я, не поверите, первый раз за два года ждал следующего урока.

Дождался.

– Питунин! Это что за сказка?

Чего тут непонятного?

– Про попа, – говорю, – и его работника.

– Где же здесь поп? – спрашивает.

– Умер, – говорю, – уже. Это как бы уже после третьего щелчка.

Сказал и подумал: хорошее название для картины – «После третьего щелчка». Сейчас бы я уже, конечно, сформулировал по-другому: «Эпилог».

– А это что? – дуру из себя строит. – Что это за «ха-ха-ха»?

– Радуется, – говорю.

– Чему?

– Наверное, что попа убил, – отвечаю.

И ведь не отстает.

– А что тут смешного?

– А я почем знаю? Что я – Пушкин?

Зря я, конечно, так сказал. Даже Дубасов понял, что зря. Толкнул меня, да уж поздно.

Началось…

– Да как ты смеешь имя Пушкина… Ничего святого…

Короче, выгнали меня из класса:

– Иди, покажи своё художество завучу.

Вот слоняюсь я со своим «художеством» по коридорам. Что я, дурак, к завучу идти? Слоняюсь, короче, по коридорам, а там – Сека с Витьком. Один – второгодник, а другой – просто дебил. Но здоровенный. Хорошо ему. Если ты – здоровенный, так можно и дебилом.

Меня увидели – обрадовались:

– О! Пит, ты чего здесь?

Рисунок посмотрели. Одобрили. Хороший, говорят, рисунок.

– Дура она, – говорят.

Да я и сам знаю. А что толку? Но всё равно приятно, что кому-то понравилось.

Сека предложил:

– Давай, в трясучку по копеечке сыграем.

Типа, в компанию они меня берут. Ну, как тут откажешься? Вот, как он так трясет, что ни разу угадать невозможно! Короче, проиграл я десять копеек. А больше и не было. Это сейчас десять копеек – фигня. А тогда… Если с умом потратить…

Например, можно было купить фруктовое мороженое за семь копеек. И ещё останется три на газировку с сиропом. А если пить воду без сиропа, то хватит на один выстрел из воздушки в тире. Или, даже лучше: два раза выстрелить в тире из воздушки, это – 4 копейки. За пять копеек купить маленький стаканчик семечек и ещё оставалась копейка на стакан газировки без сиропа. Или вот ещё: купить коржик с глазурью за семь копеек… Да мало ли как можно было потратить десять копеек?

Да только не было у меня уже десяти копеек. А кто, спрашивается, виноват, что остался я без десяти копеек? Как ни крути, – Пушкин. Ведь из класса-то меня из-за него выгнали. Прав был Дубик: чего его раньше-то не убили?

А, кстати, когда он написал эти свои сказки?

Между прочим, не убили его раньше, потому что так было на роду написано. Как-то еще по молодости, почти сразу после лицея, пошел Пушкин со своим приятелем, неким капитаном Измайловского полка, к гадалке. А та возьми да и нагадай Пушкину погибель через «белого человека». А дружку его, капитану, – вообще скорую смерть, прямо на днях. В двадцать лет кто такую фигню всерьез воспринимает? Ну, прикололись. Посмеялись, да и забыли… Да только буквально на следующий день дружка пушкинского, капитана этого, какой-то солдатик штыком приколол. Насмерть.

Вот вам и развлеклись. Тут поневоле суеверным станешь.

А если полностью, то вот что гадалка сказала: «Проживешь долго, если на 37-м году жизни не случится беды от белого человека, белой головы или белой лошади». Потому он никого и не боялся. Потому и стоял спокойно под пулями. Знал: еще не время.

А «белый человек» появился в Петербурге 11 октября 1833 года.

Вообще-то, правильно говорить: д’Антес. Как д’Артаньян. Ну да это не важно. Вот чего, спрашивается, его принесло в Россию?

Да он и не собирался. Ему главное было унести ноги из Франции. Всё «нажитое непосильным трудом» у его семейки во время революции отобрали. И болтался он по Европе, искал, куда бы пристроится. При дворе прусского принца Вильгельма с грехом пополам выклянчил чин унтер-офицера. Только одно название, что чин. Да только и туда еще надо было доехать. А не на что! Совсем поиздержался в дороге. Застрял, что наш Хлестаков, в каком-то уездном трактире без всякой надежды расплатиться. И вот тут начинается для него счастливая череда событий.

В Россию тем же временем возвращается голландский посол, некий барон Геккерен. И надо же так случиться, что ломается у его кареты колесо как раз неподалеку от того самого трактира. Судьба!

Познакомились. И так друг дружке понравились, что старик-барон берет молодого Дантеса и везет с собой в Петербург. Дальше – больше. Усыновляет. Делает наследником титула и всего состояния. Выводит в свет. Представляет императору. А тот, недолго думая, назначает его в гвардию. О-ба-на! Вся гвардия стоит на ушах! Какого-то французишку – в гвардию! Так, за здорово живешь!

Еще вчера и унтер-офицером был рад пристроиться. Это же вообще ничего. Хуже прапора. Только портянки на складе выдавать. А тут – на тебе, поручик Кавалергардского полка!

Остается только добавить, что форма у них была белого цвета, и ездили они в полку на белых лошадях. И сам он был блондин.

Вот всё и сошлось. Знала гадалка свое дело.

А Пушкин? Он что, забыл, чего ему нагадали? У него что, с памятью плохо было? Типа, как у меня?

У меня всегда с памятью были проблемы. Страшнее всего, даже хуже математики, было учить тексты. А поскольку мы учились в 69-й имени Пушкина, то там решили, что мы чуть не всего его должны наизусть знать.

Мама говорит, она ж врач, это из-за того, что у меня было сотрясение мозга. Играли мы как-то во дворе в пожарников. Дело было зимой. У нас во дворе горка стояла. Высокая. Метра три. И с одной стороны перил не было. А я забыл, что их нет. Облокотился. А перил-то – нет! Ну, и полетел три метра вниз головой. Хорошо, там еще немножко снега внизу было. Но приложился крепко. Зато потом две недели дома сидел. Если честно, я бы так согласился каждые две недели вниз головой летать, только чтобы потом в детский сад не ходить.

Не знаю, это или что другое, а тексты наизусть мне действительно давались трудно. Правда, не все.

Вот ведь какая странность. Скажем, поют старшие во дворе какую-нибудь пахабень. Типа: «Ах, Зоя, кому давала стоя?» Или про курву с котелком, что пешком по шпалам… И прочее… И ведь прилипает без всякой зубрежки. А начнешь зубрить Пушкина…

Хотя, опять-таки, зависит от того, что это за Пушкин. У нас во дворе того же «Евгения Онегина» почти все назубок знали. Правда, в несколько необычной редакции. И ведь никто специально не учил. Жаль, привести пример нельзя. Так сказать, не для публичного исполнения.

Переделывали у нас во дворе всё, что угодно. Ну и Пушкину, конечно, больше всех доставалось. На то он и – «наше всё».

Иногда получалось смешно. Иногда – похабно. Он, кстати, и сам был на это мастер. Но это я уже потом узнал, когда вырос. И, разумеется, не в 69-й школе.

Но чаще все-таки выходило смешно. Мне больше всего «Лукоморье» нравилось.

У Лукоморья дуб срубили,

Златую цепь в музей снесли,

Кота в зверятник запустили,

Русалку в бочку посадили

И написали: «Огурцы».

Нам с Дубасовым нравилось. Да и не только нам. Вот чего только только не переделывали! Тогда как раз всякая музыка из за кордона стала до нас доходить. «Битлз», ну и всякое такое… Английского, конечно, никто толком не знал. Ну что мы там учили? «Май нейм из… Айм – пайния…» и прочую хрень.

А петь то хотелось. Вот и переделывали. Круче всего повезло «Шизгари», которые – «Shocking Blue». Там ещё вступление такое классное: «Ту-ту ту-ту, ту-ту ту-ту…» Ре минор – соль мажор, ре минор – соль мажор, ду-ду-ду-ду - ля септ. А потом надо все струны отпустить и только одну пустую, пятую – ля - со всей силы оттянуть… Бемс! И пошло:

Я после пьянки очень злой,

Я после пьянки сам не свой.

Хотел бы очень выпить я,

Но нету денег у меня.

Хабарик! Я нашел хабарик!

Он валялся в туалете на газете.

Ре минор – соль мажор, ду-ду-ду-ду…

Большой был репертуар. И ведь никто не заставлял специально учить, но все знали. Вот почему Пушкин так не учится? В смысле, тот, настоящий Пушкин, которого в школе.

Добрались мы с грехом пополам до «Евгения Онегина». Конечно, сразу наизусть дают учить. Первые пять глав. Дубасов так даже и не пытался. А я решил попробовать. Честно ходил с книжкой. Учил. Старался. Сам себя проверял. Вроде, получается. Решил показать Дубасову. Сунул ему книжку.

– Проверяй, – говорю.

Надо было видеть, какими глазами смотрел на меня Дубасов.

– Чё, – спрашивает, – все пять?

– Пока две, – отвечаю.

И вот стою я, хочу начать и вдруг понимаю, что не могу. Конечно, первые строчки помню. Кто ж их не знает? А там, дальше… Руки почему-то вспотели…

Дубасов говорит:

– Ты начни, а там само пойдет…

Ни фига.

А Дубасов:

– Да наплюй ты. Может, не вызовут.

Но, конечно, вызвали. Стою, потею. Училка хищно смотрит. Скалится. Но для приличия ждет. А может, просто поиздеваться решила.

– Ну, – подсказывает училка. – Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог… ну…

А у меня в голове только одно продолжение - то, дворовое: «…кобыле так с утра заправил, что дворник вытащить не мог…» И ни в какую уйти от этих строчек не могу. А дальше там и того хуже. Но не стану же я это ей читать. Даже трудно представить, что с ней тогда будет. Хотя… Она же местная, с Петроградской. Здесь и выросла. А раз так, то не может не знать… У нас все знают. И девчонки и мальчишки.

Короче, двойка. Вызов родителей в школу. У меня всех родителей – одна мама. Жалко ее. Себя жалко. Дубасова жалко. Всех жалко, кроме Пушкина.

Мама начинает опять рассказывать про мои два сотрясения мозга. На жалость хочет взять. Да не на ту напала.

Тогда мама говорит:

– Может, ему в виде исключения, раз у него такие проблемы с памятью, вместо того, чтобы учить наизусть, переписать этот текст от руки в тетрадку?

Я в ужасе смотрю на маму. Это что же, всего «Евгения Онегина» в тетрадку? Это сколько же тетрадок надо?

А эта, смотрю, заинтересовалась. Глаза так хищно загорелись.

Короче, сторговались на двух главах.

И вот, как сейчас помню: сижу я, переписываю этого долбанного «Онегина». Переписываю и понимаю, что так люто, как Пушкина, я еще никогда никого не ненавидел. Что ненавижу его больше чем Секу с Витьком, когда они у меня 20 копеек отнимали, больше, чем Гитлера, больше, чем Каплан, которая Ленина убила, больше чем… Больше чем… Убил бы своей рукой!

Пушкина, вообще-то, ненавидели многие. Может, оно и было за что. Может, больше завидовали. Хотя чему там особенно завидовать? Это сейчас мы знаем, что он гений, и что он - наше всё. А тогда мало кто об этом догадывался. Ни ростом, ни лицом, ни чином особенно не вышел. В тридцать с лишним лет – камер-юнкер. Это же стыдно кому сказать. Самый нижний придворный чин. Да и ясно было всем, что не за заслуги перед отечеством и русской словесностью чин этот дали.

А ради жены. Чтобы имела возможность дворцовые балы посещать. Женскую красоту при дворе ценить умели. И судя по всему, там было на что посмотреть. Ничего не скажешь, хороша была Наталья Николаевна. И в шахматы играет. И всё остальное при ней…

Хотя, с другой стороны посмотреть – тот еще брак. Наталья Николаевна ведь, по большому счету, бесприданница. И сидеть бы ей при всей своей красоте и талантах в девках. Кабы не Пушкин, который заплатил своих 11 тысяч в качестве приданного. А в придачу еще получил двух сестер, которые быстренько перебрались в Петербург на его квартиру.

Устроил себе коммуналку. Вот это я совсем понять не могу.

У нас на весь класс только я один жил в отдельной квартире. Все остальные – в коммуналках. Потому что – Петроградская. У нас половина класса обитала в одном доме: 26 дробь 28. Это только название, что один дом. На самом деле там целый лабиринт из домов и проходных дворов. Входишь на Кировском, а выходишь метров через двести на Кронверкской. Такой вот домик. И что не квартира – коммуналка.

Правда, говорят, что одна отдельная квартира там все-таки была. Ходили слухи, что в ней жил Райкин. Но это только говорили. А живьем его там никто никогда не видел. А в нашем доме не было коммуналок, потому что он был почти новый. Его построил завод, на котором работал отец.

Место для нового дома на Петроградской найти не просто. Там уже лет сто как всё застроено. Но вот нашли. В самом конце Рентгена, там, где улица упирается в набережную Карповки и Большой Невки. Последний дом по улице. Не бог весть что, но зато у всех отдельные квартиры. Почти, как у Райкина.

И вот, нате вам! Пушкин, оказывается, тоже в коммуналке жил. В семейной. Это когда все съемщики – родственнички. Кстати, Пушкин с Дантесом на момент дуэли тоже ведь уже были родственнички. На родных сестрах женаты. В гробу только Пушкин таких родственничков видал.

Ну да бог с ними. Сейчас бы сказали: «бытовуха». Дел-то: один родственничек другого пристрелил. И никаких тебе загадок литературоведения.

А у нас с Дубиком тогда и без Пушкина своих проблем хватало. И чем дальше, тем хуже.

Доучились мы с ним кое-как до восьмого класса. Чувствую, больше сил моих нет. Вот мне где уже эта 69-я школа имени А. С. Пушкина.

– Давай, – говорю Дубику, – в какой-нибудь техникум свалим.

Тогда можно было после восьмого уйти либо в техникум, либо в ПТУ.

Дубасов говорит:

– Нет. В техникум надо экзамены сдавать. Сочинение писать… Я лучше в ПТУ. Туда без экзаменов берут.

Вот до чего, сволочи, парня довели. Сочинение боялся написать. Он же чего не напишет, ему обязательно двойку поставят. Ну, как с этим жить?

Короче, разошлись наши с ним пути.

Купил я книжку: «Среднетехнические учебные заведения», – тогда еще Ленинграда. Чему только не учат! До хрена! Думаю: чего б такое выбрать, чтоб там поменьше математики было и без Пушкина… В смысле, полегче учиться.

Листал, листал… О! Смотрю – «Кинотехникум». И сразу он как-то мне приглянулся. В смысле, название понравилось. Кино… Уже хорошо. Можно, значит, будет бесплатно все фильмы смотреть. Парень у нас во дворе один был, киномехаником работал. Так с ним все девчонки хотели дружить, потому что он мог кого угодно в кино бесплатно пропустить. Класс!

Экзамен – фуфло одно. Никто эти сочинения, похоже, и не читал.

Занятия начались. Переменка. Все стоят – курят. В открытую. Никто не шухерится. Потому что ты уже не школьник, а студент. И даже стипендия тебе положена. Двадцать рублей. Обалдеть! Это вам не десять копеек. Тут даже и не поймешь: как и на что такие деньжищи потратить. Двадцать рублей! Это ж сколько раз можно в тире из воздушки выстрелить?

Я тогда не курил, но из принципа постоял со всеми с сигаретой. Типа – взрослый. И с девчонками как-то сразу всё по-другому. Не школьник уже. Школу даже не вспоминаю. Как будто и не было этих лет. И школы этой 69-й не было. И Пушкина.

Только Пушкин очень скоро о себе напомнил.

Чего там было? Праздник… Танцы… Короче, познакомился с девчонкой из параллельной группы. Как же ее звали? Не важно. Провожаю. Где-то присели по дороге. Ну, я сначала потихоньку так руками полез. Вроде не возражает. Я – дальше. Потом – еще. Так далеко вообще никогда в жизни не забирался. Е мое! Сердце колотится. Вспотел весь. Неужели, думаю, сейчас получится? Неужели даст? И руками вовсю шурую… Мамочка! Неужто сейчас всё и произойдет? И вдруг чувствую: напряглась как-то… Говорит чего-то. Я сначала и не разобрал. Мне-то не до того… Рукой в какие-то крючки на спине уперся. Что за крючки такие… И никак с ними не совладать… Но она как-то так потихоньку отстраняется, и слышу сквозь биение пульса, вроде как чего-то спрашивает.

– А ты, – спрашивает, – какие-нибудь стихи про любовь знаешь?

Какие еще на хрен стихи? С меня пот градом течет. Трясет всего. Крючки еще эти… Как они их расстегивают? А она про стихи какие-то…

– Чего? – спрашиваю. А сам руками продолжаю шуровать.

А она свое:

– Ну, ты какие-нибудь стихи про любовь знаешь?

И чувствую – напряглась как-то. Отодвигается. Уходит из-под рук.

Какие, на хрен, про любовь? В голове мелькает фигня одна: «Ах, Зоя! Кому давала стоя...» «А я, как курва с котелком…» «Хабарик…»

Короче, дурь всякая. Ничего подходящего случаю. Вот чего ей приспичило? Руками-то еще пытаюсь свое не упустить, да только чувствую – поздно. Ушел поезд.

– Что, – говорит, – вы за козлы? Ты что, даже Пушкина не читал?

Приехали. Опять Пушкин. И чего он ей дался? Короче, ничего у меня в тот раз так и не вышло. И кого тут винить? Себя? Пушкина? А может крючки эти?

Но кое-какие выводы я сделал. На всякий такой случай, на будущее, решил подстраховаться.

Пошел в библиотеку. Взял любовную лирику Пушкина. И несмотря на свои два сотрясения пару стихотворений вызубрил. Крепко вызубрил. Не на оценку учил. Для дела старался. Очень надеялся, что рано или поздно пригодится. Ждать, правда, пришлось долго. Так незаметно и техникум закончил. Чему-то научили. Да только кому это нужно? Всё равно через месяц-два в армию.

И тут я познакомился с отпадной девчонкой. И имя редкое такое – Лера. Я всё хотел спросить: а как будет полное имя? Ну, в смысле, если с отчеством. Элвира, что-ли? Так и не спросил. Если честно, до сих пор не знаю. Лера и Лера…

На худграфе училась. Типа, художница. Старше меня года на два была, а может и больше. Ну да мне это было по фиг.

Жила на Черной речке. Для меня очень даже удачно. Ведь Петроградская это – остров. Кругом мосты. А что это значит? А это значит, что если ты провожаешь девчонку, которая живет на другом берегу Невы, то – всё. Кранты. Стой потом, жди, когда мосты сведут, чтобы домой попасть. И стоял. И ждал. А что делать? Между прочим, мне даже нравилось. Корабли всякие мимо проплывают. Белые ночи. Красиво. Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса... Это, кстати, Пушкин. Точнее и не скажешь. Правильно подметил. А ведь это как раз учить не надо было. Не по программе. А вот, гляди-ка, запомнилось.

Короче, Лера жила на Черной речке. Это через Ушаковский мост, Большая Невка. А он почти никогда не разводился. Вот провожаю я ее как-то. Отношения у нас еще никакие. Так… обняться на прощание. Ну, поцеловаться… Не более. Но я надежды не теряю. Хожу. Провожаю. Жила она на Матроса Железняка, как раз за сквером, где еще памятник на месте дуэли Пушкина. И вот проходим мы как-то мимо этого сквера, а она мне и говорит:

– Здесь Пушкина убили.

Ну, я-то не зря в 69-й учился. Нас сюда водили, и не раз. Чаще – только в музей Революции.

– Знаю, – говорю. – 27 января 1837 года. Тогда еще мороз был минус пятнадцать и ветер…

Она на меня с уважением посмотрела.

– Пушкина, – спрашивает, – любишь?

Я сразу напрягся. Хорошего-то я от него еще ничего не видел. Одни неприятности. Хмыкнул как-то неопределенно. Получилось, вроде как люблю.

Присели на скамейку. Я руками потихоньку полез. Сидим как раз напротив этой стелы, ну, где дуэль была. Лера возьми и скажи:

– А как же так получилось, что его никто не спас? Да погоди ты…

Это она уже мне. Ну, чтоб я, типа, руками не очень… А чего еще делать? О Пушкине, что ли говорить? По мне так его еще бы в лицее грохнули. Или даже раньше… Но молчу. Киваю.

А Лера не унимается.

– Я, – говорит, – всё думаю: а вот если вдруг оказаться там, в девятнадцатом веке. Ведь, наверное, можно было бы спасти Пушкина?

– Ну, – говорю, можно было бы Дантеса еще раньше вместо Пушкина на дуэль вызвать.

И чувствую: правильно, хорошо сказал.

Лера смотрит на меня уже, как-то совсем по-другому… Хорошо смотрит. Вот оно – покатило.

– Но он же, – говорит, – тебя мог убить, как Пушкина.

Головой только так мотнул. Мол, чего не сделаешь ради Пушкина… и чувствую: момент пришел. Ну не зря же я любовную лирику долбил.

Ну, и выдал:

Все в ней гармония, все диво,

Все выше мира и страстей, –

и так далее, до самой «святыни красоты».

Отбарабанил без единой запинки. Слышала бы меня училка! Прослезилась бы. Падла! Хотя стихи и не по программе. Может, и не по программе, но в точку. Поплыла моя Лера. Дуры все-таки девчонки… Смотрит на меня. Хорошо так смотрит. Я опять под шумок руками полез. Губами тычусь. Тут Лера и говорит:

– Дай-ка я тебя поцелую.

Обняла меня и как поцелует…

Мама! Господи, думаю. Так вот оно как бывает! А сам уже ничего не соображаю. Только Лерины глаза. Белые ночи. Пушкин… Сложилось всё. И хорошо как…

И началась у нас с Лерой вроде как игра такая: стали мы придумывать, как можно было бы Пушкина спасти.

Сколько горя мы через него с Дубасовым приняли! Но за этот Лерин поцелуй я был готов спасти кого угодно – хоть Пушкина, хоть Лермонтова.

Сидели мы часами на этой скамейке напротив места дуэли и придумывали различные планы спасения. Времени у меня тогда было полно. Техникум я уже кончил. В армию еще не взяли. Вечера и ночи с Лерой на скамейке. А днем – в библиотеку. Читаю: что там все-таки произошло?

Сначала казалось всё просто: нет Дантеса – нет проблемы. Пришить его на хрен. Вызвать на дуэль. Взять Дубика в секунданты…

Но это только на первый взгляд. Это – если дело в Дантесе.

Да и не понятно, как его вызвать. Он же только по-французски. Ну, еще по-немецки. А мы с Дубиком с грехом пополам по-английски. Айм – пайныя… Ху из дьюти тудэй?

Получается – языковой барьер. Да и социальный. Не будет со мной Дантес стреляться. Даже и разговаривать не будет.

Но все-таки кое-что придумать удалось. Известно, что Пушкин был страшно суеверным. В приметы верил. Был случай: совсем уже было намылился из Михайловского к дружкам своим в Петербург. Едет в санях, а тут – заяц через дорогу. Очень плохая это примета. Пушкин взял и обратно повернул. И правильно сделал. А то оказался бы с друзьями сначала на Сенатской площади, а потом и «во глубине сибирских руд».

Вот я придумал: когда они будут с Данзасом ехать на Черную речку, пустить ему через дорогу косого. Пусть перебежит дорогу. Ну не сможет Пушкин не повернуть! Тогда ведь, в 25-ом году, повернул.

Или можно попом переодеться. Поп – тоже плохая примета. Встать на обочине. Типа, тремп прошу. Небось, шарахнется еще почище, чем от зайца…

Лере понравилось.

Читаю дальше. Меня уже все старушки библиотекарши узнают. Здороваются. Думают, наверное, что я диссертацию про Пушкина пишу.

А я и впрямь столько начитал – на две диссертации хватит. И чем больше читаю, тем больше понимаю: спасти-то можно, только не ясно от кого. От Дантеса этого – проще простого. Можно, например, было бы расстроить его встречу с бароном. Ну, когда он сидел в этом своём трактире без денег. Заявиться туда русским путешественником. Наше вам... Моя твоя не понимает... Не желаете ли перекинуться в картишки? Гибен зи битте… Да и проиграть ему сколько не жалко. Чтобы хватило на дорогу. Пусть себе катится ко двору принца Вильгельма. Унтер-офицером. Ауфидерзейн! Геккерен со своим сломанным колесом прикатит, а Дантеса уже и след простыл. Не встретились. Не судьба. Вот и нет никакого 27-го января.

Лере снова понравилось. Потом я уже сообразил, что проще было бы Геккерену колесо починить. Наверное, не сложнее кинопроектора. Уж как-нибудь бы справился. И всё. Гудбай, трактир, где я не буду никогда. И хрен с ним, с Дантесом, пусть сидит в этой харчевне.

Но это, если дело в Дантесе… А если нет? Оказывается, много было таких, кому Пушкин не нравится. Оказывается, не одни мы такие с Дубасовым.

Разные были версии. Читаю: «В то время в высшем свете было развито бугрство». Я сначала подумал, что это какое-то вольнодумное сообщество. Вольтерьянцы какие-нибудь, карбонарии… А потом вдруг – у князя Трубецкого: «Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном или Геккерен жил с ним...» Вот тебе и вольтерианец!

Пидарас он был. И папаша его приемный, барон – такой же. Пидарасов целая семейка! Вот вам и вся тайна столь быстро возникшей симпатии. И что же получается? Получается, что Пушкина погубили голубые. Потому что Пушкин их не любил. Даже эпиграммы на их счет писал, и не одну. Вот они ему и отомстили.

А еще масоны. Была и такая версия. Поговаривают, что граф Нессельроде, тогдашний министр иностранных дел, – чуть ли не самым главным масоном и был. Потому на его жену и на всех тех, кто собирался в ее салоне, в первую очередь и подумали, как на авторов того злополучного пасквиля.

Итак, уже как минимум две версии: голубые и масоны. А еще школьная. Типа, царь. Хотя, это, конечно, вряд ли.

А ещ – Идалия Полетика… Но тут вообще отдельный разговор.

А чего Дантес тогда с его женой, если он голубой? Или он бисексуал? В смысле, ему всё равно кого и как. Или он это для отвода глаз? Вроде ширмы была для него Наталья Николаевна. Но опять-таки, от чего и от кого ширма? Чтобы связь свою с бароном прикрыть? А может, с другой женщиной, например, с Идалией?

В общем, чем больше читаешь, тем больше не понятно: от кого спасать-то? От пидарасов? От Царя? От Идалии? От масонов? Знать бы точно, как там и что… Совсем у меня голова кругом пошла от всех этих хитросплетений. Даже ночью Пушкин снился.

Если бы только Пушкин! Однажды такое… Хорошо ещё, что сон. Встречают меня Сека с Витьком. Я уже про них и думать забыл, а тут – на тебе! Двор какой-то проходной. А других в нашем районе практически и не было.

Сека мне:

– Пит, ты чё, совсем дурак? Ты чё, взаправду Пушкина, типа, спасать собрался?

И как они узнали?

– А чего такого, – говорю.

– Ты чё, совсем… Он сколько уже всего понаписал? А, если ты его того… спасешь, так он сколько ещё понапишет?

– Тебе-то, – говорю, – не всё равно? Один хрен ты ничего не учишь.

А он:

– Я, может, за других…

И тут Витёк:

– Слышь, Пит. Если тебя всё равно засылать будут. А нельзя сделать так, чтобы туда, пораньше. Чтобы его вообще на хрен в младенчестве еще удавить. Чтобы он, сука, вообще ничего не написал. И няньку эту его, Арину Родионовну, сказочницу хренову. Это тебе, сколько пацанов спасибо скажут.

А тут Сека:

– Двадцать копеек гони!

И как даст мне в ухо.

Тут я и проснулся. Доспасался, думаю. Пора с этим кончать.

И тут вдруг повезло. Родители Леры уехали на дачу, и квартира осталась совершенно пустой. И все наши мероприятия по спасению Пушкина из сквера переместились в Лерину квартиру.

А там как-то сам собой Пушкин отошел на второй план. Совсем не до него стало. Хорошо нам, просто отлично, было и без Пушкина. Оба молоды были. Месяц май. Белые ночи. Квартира без родителей… Не до Пушкина.

Хотя в чем-то я ему должен был быть благодарен. Если бы не он, в смысле, не его спасение, то, может, и не было бы у нас с Лерой ничего.

Тут пришла мне пора в армию идти. Страшно не хотелось. Да куда денешься? Я, дурачок, у Леры спрашиваю:

– Ты меня ждать будешь?

Вроде так заведено, что кто-то солдата должен ждать.

Она рассмеялась.

– Нет конечно. Да и зачем? Лучше уже не будет.

Тем и кончилось наше спасение Пушкина. Потом-то я понял, что Лера была права. На прощание она нарисовала и подарила мне картину: «Михаил Питунин спасает камер-юнкера Пушкина». Там всё почти так же, как на картине «Дуэль Пушкина съ Дантесомъ-Геккеренъ 27-го января 1837 г., рис. Коверзневъ, грав. Герасимовъ». Только Пушкин не лежит, а стоит, целый и невредимый. А перед ним – я. Вроде как защищаю его от пули, как Матросов. Даже уже защитил и падаю. А Пушкин – вот он, целехонек. С удивлением смотрит на меня и даже пытается поддержать, чтобы я не упал.

Хорошая картина получилась. Мне понравилась. Жаль, Дубасов не видел. Тем у нас с Лерой всё и кончилось. И больше мы никогда не виделись.

Все-таки правильно я выбрал техникум для учебы. Окончательно мне это стало понятно в армии.

– Киномеханики есть?

Я – бац! Шаг вперед. И остался при клубе с его двумя раздолбанными аппаратами модели КН-15. Не самая плохая техника. И уж всяко лучше, чем ходить строем и получать тычки от стариков.

Служу себе потихоньку. Кино показываю. Радиоузлом заведую. Про Пушкина, как-то само по себе забылось. Уж в армии-то, думаю, наши пути не пересекутся. Кому он тут на хрен сдался?

Не тут-то было. Вызывает меня как-то замполит и говорит:

– Слышь, Питунин. Ты тут вроде один среди этих чурок более не менее нормальный.

Это он к тому, что у нас в части вся последняя партия сплошь из южных республик. Дрючат их нещадно. Кому-то это всё потом отольется.

Замполит продолжает:

– Питунин, ты хоть помнишь, что через два дня 7-е ноября?

– Помню, – говорю.

Сам, конечно, ни фига не помню. Помню только, что мне ещё полтора года до дембеля. А остальное мне по барабану.

А он:

– Надо бы это… как-то поторжественней это отметить. Ты Пушкина любишь?

Ну, я так уклончиво ответил:

– Я в 69-й школе имени Пушкина учился.

Замполит сразу повеселел.

– Ага, – говорит, – значит, прочтешь нам его стихотворение про декабристов. Ну это… помнишь… Во глубине сибирских руд, храните… храните… чего–то там… терпенье… Как там дальше?

А откуда я помню? Я в школе так и не смог его целиком выучить.

– А почему я? – спрашиваю.

– А кто еще? Мамедов? Он по-русски не то, что читать – говорить толком не умеет.

И потом так подозрительно:

– А ты что, Пушкина не любишь?

Ну что тут скажешь? Делать нечего. Пошел в библиотеку. Два дня ходил – бубнил. Вроде, чего-то выучил. Да только понимал, что зря всё это. Что будет опять, как с «Евгений Онегиным». Выйду и всё забуду. Потом я уже узнал: актерский зажим это называется. И что тогда делать? Про сотрясение мозга ему рассказывать? Это же армия. Кому тут на хрен твое здоровье интересно?

Седьмое ноября. Торжественное построение. Потом праздничный обед. Потом все в клуб. Лекция и кино «Ленин в Октябре». Хорошая программа, если бы еще не надо было читать про декабристов.

Замполит вышел на трибуну. Морда красная. Уже принял. Начал всякую фигню про достижения. Все сидят скучают. Вдруг, смотрю, оживились. А скоро и вообще в покатуху ржут. Прислушиваюсь. А это замполит решил отметить в докладе, что теперь по выходным каждому солдату стали давать на завтрак по два яйца.

– Вот вы службу служить не хотите. А партия отрывает для вас от народа последние яйца.

Оживление. Тогда, действительно, с яйцами напряг был.

Он дальше развивает:

– Партия делает всё, чтобы каждый воин хоть раз в неделю мог съесть свои два яйца.

Народ уже со стульев валится. Замполит чувствует, что чего-то не так. Не по содержанию, а по форме. И выдал:

– Смотрите, если узнаю, что кто-то вместо того, чтобы жрать свои яйца, жрёт яйца молодых…

В первый раз слышал, чтобы доклад про достижения партии и народа пользовался таким успехом. Наконец, окончательно запутавшись с этими яйцами, замполит решил, что пора выпускать меня. Так сказать, гвоздь программы.

– А сейчас, – говорит, – рядовой Питунин прочтет стихотворение Пушкина про декабристов.

Потом как заорет:

– Встать!

Я аж испугался. Это что же, думаю, он хочет, чтобы меня все стоя слушали? Но нет. Обошлось. Это вроде как для дисциплины. Пару раз встали-сели. Успокоились. Готовы к восприятию про декабристов. Мой черед. Стою. Молчу. Ни фига не помню. Как тогда, с «Онегиным». Но я уже и не удивляюсь. В принципе, я ведь знал, что так оно и будет. Еще, думаю, минутку постою и хватит. Да пошли они все!

Кто-то уже прикалываться начал. Замполит глазами зыркает. А мне по барабану. Совсем уже собрался уходить, но тут замполит как гаркнет:

– Читай, мать твою! Хоть что-нибудь читай! Сгною!

Ладно, думаю. Будь, что будет.

– Пушкин, – говорю, – был очень маленького роста.

Тут кто-то:

– Меньше Мамедова?

– Ну, – говорю, – не больше. И страшный. Все его обезьяной называли. Да он и сам так про себя шутил.

Краем глаза вижу: замполит заерзал. Нервничает. Да только мне плевать.

– Но при этом женщин у него было – немеряно.

Чувствую – затихли. Заинтересовались. Особенно Мамедов. Продолжаю:

– Он, когда на своей Наталии женился, то так ей и сказал: ты, говорит, у меня сто тринадцатая. Ходок был, каких мало.

Вздох одобрения. Проникается аудитория интересом к личности Пушкина.

– Вот почему так, – спрашиваю, – страшный, маленький, а любая была готова с радостью ему дать?

Все сидят, глаза вытаращили. Даже замполит притих.

– Потому что, – говорю, – секрет знал.

Мамедов не выдержал:

– Какой такой секрет?

Все опять заржали. Но по всему видно, что вопрос интересен не только Мамедову.

– Пушкин, – продолжаю, – знал, что женщины любят ушами. И важно, Мамедов, не то, как ты выглядишь, а то, как говоришь. Вот была в Петербурге одна красавица. Ну, самая-самая. Все ее хотели. Там такие мужики крутились: графы, князья, гусары под два метров ростом. Ясное дело, Пушкин тут как тут. От горшка два вершка. Его и не видно за этими гусарами. И что вы думаете?

Мамедов аж ахнул:

– Неужели дала?

А меня уже понесло.

– Подходит, – говорю, – как-то она к Пушкину и просит написать чего-нибудь в альбом. У них там у каждой барышни был свой альбом. Вроде дембельского. Они туда всякие стихи, рисуночки собирали. Фоток-то тогда ещё не было. Ну, Пушкин для приличия поломался. Чтоб раззадорить ее. А потом, конечно, написал. Такое написал, что всем этим князям и гусарам после него нечего было ловить.

И выдал свою коронку. Это-то я крепко знал.

Все в ней гармония, все диво,

Все выше мира и страстей…

Читаю, а сам Леру вспоминаю. Душевно прочел.

Никто, конечно, ни хрена не понял. Но слушали. Черт их знает, почему они слушали. Может, представляли себя на месте Пушкина. Или наоборот: как она потом Пушкину… Разве их поймешь?

Короче, полный успех. Кто-то даже хлопал. Потом подлетел ко мне замполит. Орет:

– Ты чего творишь, Питунин! Ты чего, забыл, какой сегодня день? Седьмое ноября. Годовщина революции! Мать твою… А ты про блядей! Седьмого ноября! Где декабристы?

Где, где… Сказал бы я ему – где.

– Виноват, товарищ подполковник.

Глядишь, оно бы всё и обошлось. А тут он возьми и спроси:

– Может она хоть это… женой декабриста была? В Сибирь потом пошла?

Не знаю, что на меня нашло. Позлить его хотел.

– Сукой она была последней, товарищ подполковник. Может, через нее Пушкин и погиб. Загадка литературоведения.

Замполит как заорет:

– Твою мать! Седьмого ноября! Питунин, десять суток ареста!

Еще грозил, что в роте сгноит. Короче, тот еще праздничек получился. Но вот, что странно. Сидел я вроде как за Пушкина. Но почему-то впервые в жизни не испытывал к нему никакой неприязни. Даже наоборот. Получается, вроде мы с ним на пару всех уделали. Особенно замполита. И стихи эти, кстати, потом вся рота списала.

На самом деле, никакой особой загадки литературоведения нет. Да и наврал я тогда замполиту. Так просто, чтобы позлить. Да простит меня Елена Завадовская. Это – которая «Все в ней гармония, все диво». Она-то как раз ни при чем.

Но и сука тоже была. Я ту, другую, и имел в виду. Звали ее Идалия Полетика. Как знать, может, если б не она, так и не было бы той роковой дуэли. Во всяком случае, 27-го января.

Спрашивается, за что она так ненавидела Пушкина? Неужели за давнюю историю с альбомом? Достала она как-то Пушкина: напишите, да напишите что-нибудь. Он – пожалуйста. Все читают, нахвалиться не могут. А тут кто-то обратил внимание на дату под мадригальчиком. Первое апреля! А на дворе совсем не апрель месяц! Типа, всё выше написанное – шутка, неправда и полная фигня. Прикол такой.

А может, там еще что-то было, посерьезней. Даже точно было. Ехали они как-то вместе с Пушкиным в одной карете. И бог знает, что там такое Пушкин сделал. Ляпнул чего не то, за ножку схватил, а, может, и чего похуже… Озорник был. И уж больно до дам охочий. В общем, что-то там в этой карете стряслось такое, чего Идалия ему по гроб жизни не простила. А папаша её, граф Строганов, у себя в дневнике потом записал: «Преступник наказан». Во как! Преступник! Чем же так Пушкин не угодил семейке?

Вряд ли мы это когда-нибудь узнаем. Достоверно известно одно: большего врага у него на то время не было. И отомстила она Александру Сергеевичу по полной.

Можно спорить, кто там стоял за дипломом рогоносца, который послали Пушкину. Типа, поздравляем: вы теперь полноправный и почетный член нашего общества. Выше рога, товарищ!

Но первую дуэль точно Идалия подстроила. Пригласила к себе жену Пушкина. Наталью Николаевну. Ну, это нормально. Чего еще было делать в те времена? Визиты наносили целыми днями. Но пригласила она не только Наталию, но еще и Дантеса. А сама свалила из дома. Наталия явилась, а там – нате вам из под кровати, – Дантес! Заманили дурочку. Будете знать в другой раз, Александр Сергеевич, как над дамами прикалываться.

Что там было – еще одна загадка литературоведения. Но, якобы, всё обошлось. Побегал Дантес вокруг Наталии с пистолетом, поугрожал прямо тут себя и кончить от несчастной любви. Но не кончил. Может, не успел. А может, на понт брал. Тем и кончилось.

Тем и могло кончиться. Да только дошла история до Пушкина. Тот, недолго думая, за перо и давай строчить вызов. А что оставалось делать? Плевать ему уже было и на предсказание, и на белого человека… Но на первый раз обошлось. Папашка Дантесовский, барон, прибежал к Пушкину, да так, потихоньку, потихоньку и отмазал сыночка. Это, говорит, он не за вашей супругой ухаживает, а за ее сестрой, Катериной. А Наталья Николаевна тут ни при чем. И в подтверждение Жоржик, мол, даже согласен на сестричке жениться.

И женился ведь. Никто ничего не понял. Одна только Катька, Наташкина сестрица, вроде осталась довольна. Та еще красавица была. Да и лет не мало.

Вроде – всё! Проехали. Кончено. Родственнички. Радоваться надо: в квартире больше места стало. Съехала уже хоть одна сестрица. Хотя еще и не как у Райкина. Но всё свободнее… И вдруг, нате вам! Опять всё с начала. Да так стремительно завертелось, что никто и охнуть не успел.

Ровнехонько через две недели после Дантесовой женитьбы – повторный вызов. А через два дня уже и пистолеты пошли в ход.

Вот ведь какая странная штука судьба: а не будь того альбома… А не окажись они там вместе в одной карете…

Может оно бы всё и обошлось. По крайней мере, на этот раз.

А после армии жизнь пошла какая-то совсем скучная. Вкалывал на каком-то заводе. Ну, женился. Квартиру купил кооперативную, где-то на Комендантском. Для меня, после Петроградской, это как на другой планете оказаться. Лунный пейзаж – и то краше. А потом вообще фигня какая-то: перестройка эта долбанная…

Правда, поначалу вроде неплохо пристроился. Я тогда фотографом работал в ателье рядом со станцией метро Василеостровская. Аккурат угол Среднего и 7-й линии. Так я это ателье под перестроечный шумок приватизировал.

Сначала всё было хорошо. Видеосалон открыл, а следом и вовсе комиссионный магазинчик. Место-то какое! Метро! Но нашлись ребята, которые поняли не хуже меня, что это за место. Пришли. Объяснили популярно. Пришлось делиться. Потом еще. Потом опять. А потом уже и делить нечего было…

Короче, еще хорошо выскочил. Могло быть и хуже, Но с магазинчиком пришлось попрощаться. Зато цел остался. Для девяностых – редкая удача.

А потом и всё остальное сыпаться началось. Жене надоело, что я без дела целыми днями дома торчу. Подала на развод. А я и не возражал. Мне уже всё по фиг было.

Тут как раз моя сестра вдруг за еврея замуж вышла. Я вообще-то к евреям не очень, но тут вышло неплохо. Сестра в Израиль укатила. А за ними и мама. Получилось, что наша квартира на Рентгена стала моя. И только моя. Так я опять перебрался на Петроградскую.

Раньше улица Рентгена была не проездная. Теперь деревянные мосты через Карповку и Большую Невку снесли, а вместо них построили новые – каменные. Движение по улице пустили.

Но Гренадёрские казармы не тронули. Памятник архитектуры. Там морской штаб какой-то. Часовой стоит на проходной. Как и 20, как и 30 лет назад. И от этого мне так спокойно! Как тогда, когда я был маленьким мальчиком и боялся один оставаться дома. Но вот выйдешь на балкон, а оттуда часовой виден. И сразу становится не страшно. Потому что кажется, что он тебя охраняет. Даже, если и не тебя. То – вот он. Рядом.

А в двух остановках моя 69-я школа имени А. С. Пушкина. Правда, там теперь не школа, а какое-то ПТУ долбанное. Козлы. Даже обидно мне стало за Александра Сергеевича. Все-таки бывший Царскосельский лицей. Хотя, кому сейчас до этого дело?

Из дома я поначалу почти не выходил. Потом как-то осмелел и пошел прогуляться. По привычке, в сторону метро. Если на прямую, через Первый Медицинский, всего пять минут хода. Площадь Льва Толстого. Спасибо – не переименовали. Дворец культуры – бывшая «Промка». Подземный переход. Киоски всякие. Книжный лоток. Чего только нет! Обложки яркие. Журналы с голыми девками. Господи! Да мы бы за такие журналы 30 лет назад… Хрень всякая: детективы, фантастика…

Продавец – услужливый такой. Заметил, что человек интересуется. Спрашивает:

– Что-нибудь ищете?

Неловко сказать, что я так просто стою. И вот черт меня дернул…

– У вас, – спрашиваю, – Пушкина нет?

Зазря человека в неловкое положение поставил. Ну, откуда здесь Пушкин? На хрен он тут кому сдался? Да и мне, если честно…

– Что? - переспрашивает.

Делать нечего. Надо идти до конца.

– Пушкина, – повторяю, – нет?

Мужик напрягся. Изучает. Типа, прикалываюсь я или просто конченый придурок.

– Нет, – говорит.

– А что так? – спрашиваю.

Мужик еще раз меня оценил. Чувствуется, что терпение его кончается. Но пока не грубит.

– Нет спроса, – отвечает.

Вот оно как! Я раньше думал, что Пушкин только нам с Дубасовым не нужен. А он, оказывается, никому не нужен. И мы с Дубасовым тут ни при чем. И то хорошо.

Чувствую, что нарываюсь, но продолжаю:

– Что, вообще никто не интересуется?

Нарвался. Надо было раньше уйти. Слышу откуда-то сзади:

– Проблемы?

Оборачиваюсь. Смотрю, стоят: Сека с Витьком!

Мужик сразу засуетился. Заподличал. Конверт из под прилавка достает и Секе сует. Точно, как я, когда у меня магазинчик на Василеостровской был.

– Да вот, – показывает на меня, – мешает работать…

Сека ко мне так оборачивается:

– Мужик, у тебя - чё, проблемы…

И тут он меня узнал!

– Пит! Ты чего тут?

– Да вот, – говорю, – книжку хотел купить… Здорово, Сека.

– Здорово, – отвечает. – Так в чем проблема? Так возьми. Тебе какую?

Мужик нас слушает. Скуксился. Мне его даже жалко стало. Ну что он виноват, что Пушкин никому не нужен.

– Да тут нет, – говорю. – Нет, чего я хочу. Ладно. Всё путем. Проехали.

Но Сека уже завелся.

– Чё значит, нет? Ты чё хотел?

Делать нечего.

– Да, – говорю, – Пушкина хотел купить.

Сека сначала так на секунду… Только на секунду оторопел, но потом надо отдать ему должное, собрался. Боец.

– И чё? – спрашивает.

– Да, нету, – отвечаю. – Бог с ним. Проехали.

Но не для Секи.

– Ты чё? – это он уже мужику. – У тебя чё, Пушкина нет?

И опять ко мне:

– Ты ему сказал, что мы в 69-й учились?

– Не успел, – отвечаю.

– В общем, так, – снова мужику. – С тебя для начала штраф. Штука сверху. А завтра, вот тут вот, не будет лежать Пушкин – счётчик включу. Понял, сука?

Мужик оказался понятливым. А куда ему деваться? Я и сам таким понятливым когда-то был. Потому и жив остался.

Я уже хотел по-тихому слинять. Но не тут-то было. Сека меня за рукав держит, не выпускает.

– Слышь, Пит, а клево ты это придумал, с Пушкиным. Давай так: мы сейчас все точки по ветке прошерстим. Ты – первый. Типа, где Пушкин? А потом – мы с Витьком. Штраф и счетчик.

Ну, что тут скажешь? Предложение, от которого невозможно отказаться.

Поехали. Сначала я: «Пушкин есть?» Потом Сека с Витьком. Всё по плану: штраф и счетчик. До шести вечера катались. Если честно, я даже в азарт впал.

– Где Пушкин, мать вашу? Где наше всё? Продали, суки, Россию с лотка. Блядями голыми только и умеете торговать!

А тут и Сека с Витьком:

– Вы чё? Пушкина нет? Да мы в 69-й…

Развлеклись, одним словом. Под конец мне Сека такую солидную стопку отсчитывает.

– Держи. Твоя доля. Честно заработал.

В бригаду свою звал.

– Нам, – говорит, – люди с идеями нужны.

Я бабки взял. Телефон тоже взял. Пообещал подумать. А чего тут думать? Но забавно мне стало, что кроме нас с Секой и Витьком у Пушкина больше защитников не нашлось.

На следующий день я, чисто для любопытства, по ветке проехал. И что вы думаете? У всех на прилавках по томику Пушкина лежит. Правда, не новые. Свои, наверное, из дома принесли. Или в библиотеку сгоняли. Не важно. Но почему-то мне за нас с Пушкиным радостно сделалось. Почти как тогда, когда я сидел из-за него 10 суток на губе.

Пушкин – Forever! Так наши пути вновь пересеклись.

На прощание Сека поинтересовался:

– Ты всё там же, на Рентгена живешь?

Вот как он помнит?

– Живу, – говорю.

– Один что ли?

– Один…

– Ну, так я к тебе, если что, заскочу.

Вот на хрена он мне сдался?

И точно: через пару дней звонок в дверь. Сека с Витьком.

– Привет.

– Привет.

– Что так бедно живешь? Почему не ремонтируешь?

– А на фига?

– Дороже квартира будет стоить.

– Да я, вроде, не собираюсь продавать.

– Как знать… Как знать… Чё, правда один живешь?

Вот чего спрашивается приходили? И ведь не раз. Но потом пропали. Может, убили их? Нынче это – проще простого. Не то, что раньше. Раньше, если вы действительно хотели кого-то убить, то надо было потратиться на хороший пистолет.

Три часа дня. Данзас, выражаясь его словами: отправляется сделать нужные приготовления. Нанимает парные сани и оправляется в оружейный магазин Куракина за пистолетами.

Пришлось Александру Сергеевичу ради такого дела столовое серебро заложить. Дуэльный пистолет – такая штука: в долг никто не даст.

«Лепажа стволы роковые…» Вообще-то, правильно – Ле Паж. Раздельно. Жан Ле Паж. Лучше него тогда никто пистолетов не делал. Диаметр пули – двенадцать миллиметров. Это, между прочим, 45-й калибр. Как у Клинта Иствуда в фильме «Грязный Гари». Помните, он там со здоровенной такой пушкой ходил? Больше и не бывает. И штука не менее убойная. Если только попадет.

Переехал я после развода назад, на Рентгена. Полез как-то не помню уж зачем на антресоли, и вдруг… Е-мое! Среди всякого хлама, смотрю, батюшки! Рисунок Леркин: «Михаил Питунин спасает камер-юнкера Пушкина». И неплохо сохранился. Потом даже увеличил, распечатал и повесил на стену. Понастальгировал: как мы тогда с Лерой Пушкина спасали. Хорошие были времена. Ведь чего только не придумали? А чего еще можно было бы придумать?

И так незаметно для себя начал потихоньку чего-то про Пушкина читать. Теперь-то времена другие. Интернет. Не надо никуда ходить. Всё равно целыми днями дома сидел. Время – всё мое… Жаль, в наше с Лерой время не было интернета. Много всякой полезности можно узнать.

Вот, например, попалась мне небольшая статейка про Лермонтова. Нет, Лермонтова я спасать не собирался. Пусть этим занимаются учащиеся школы имени Лермонтова. Есть, наверное, и такая.

Но факт биографии примечательный. Лермонтова, как известно тоже на дуэли убили. Да и на Кавказ его сослали, кстати, из-за дуэли. И вот возвращается он как-то из отпуска со своим дружком и родственничком Алексеем Столыпиным. Дорога им прямая в полк. Предписание у них яснее ясного: вернуться в полк. Точка. А Лермонтов говорит:

– Слушай, а давай заедем ненадолго в Пятигорск.

Типа, потусуемся… Хотя, конечно, чистой воды «самоволка».

А тот:

– Да нет… В полк надо… Служба…

Лермонтов возьми да и предложи:

– А давай монетку бросим. Решка – едем на воды. Орел – в полк.

Вот так вот: сам загадал. Сам и монетку бросил. Выпала решка. Ну а потом всем известно: меньше, чем через два месяца, дуэль, и погиб еще один «невольник чести». А выпал бы орел?

Вот я всё думал: где в судьбе Пушкина начала свой полет та роковая монетка, которая легла не той стороной? В салоне у Идалии? В захолустной гостинице, где застрял поиздержавшийся Дантес? Или, когда папаша Гончаров, промотал состояние, так что дочки остались без приданного? Ведь год к ним сватался Пушкин. Год не давали ответа. Всё ждали: может, появится кто другой, повыгодней. Не дождались. А если бы – дождались? На ком бы тогда женился Пушкин? И чтобы тогда было?

Скоро четыре пополудни. Пушкин и Данзас встречаются в кондитерской. Сейчас Пушкин выпьет стакан лимонада и они отправятся на Черную речку. Пожалуй, пора и мне.

Им тогда был только один путь на Черную речку: наискосок по льду через Неву к Кировскому, ну, тогда-то Каменноостровскому. А там всё время прямо, к островам. А мне надо сначала пешком до «Петроградской». Оттуда прямая ветка, без пересадок. Всего одна остановка – и Черная речка.

Мне-то быстро. А им еще ехать и ехать.

А ведь пока не доехали, был еще шанс у монетки лечь нужной стороной. Почти в самом начале, на Дворцовой, встретили возок с Натальей Николаевной. Должно быть, с визитом куда ехала. Не углядела муженька. Она же натурально косая была. А туда же – красавица!

А он, типа, в другую сторону смотрел. Нет, чтобы крикнуть:

– Наташка! Женушка моя!

Остановились бы. Поболтали. Может, оно всё по-другому и сложилось.

Но разъехались. Не судьба.

Да ведь не упала, не легла еще монетка окончательно. Летит, кружится в воздухе. Навстречу им народ с катаний едет. Все назад, с островов, а он – туда. А что там делать, в такое время? Глядишь, кто и спросит. А там слово за слово… И ведь встретили. И не одного, и не раз. Останавливались. Болтали. Да и дальше ехали, всяк своей дорогой. Вот чтобы кому спросить: «Ну что, брат Пушкин… Чего это у тебя там в ящике? Не пистолеты ли?» Не спросили... А ведь Данзас специально их ронял. Думал: может, кто спросит?

Вот я почти добрался. Осталось только немного пройти пешком. От станции «Черная речка» налево через площадь в сторону улицы Савушкина. Там по светофору на другую сторону, сворачиваем направо, метров через тридцать – еще светофор. Переходим дорогу, и вы на набережной Черной речки. Это сейчас тут чуть не центр города. А тогда – глушь да окраина. Специально такое место выбирали, чтобы никто не мешал.

Ну что? Всё? Конец? Вот она – Пушкинская решка? Что еще может случиться? Разве что чудо. Приедут они, а там наряд жандармов. А почему бы и нет?

Легенда гласит, что начальник третьего отделения Бенкендорф якобы послал жандармов. Да вот незадача! Не в ту сторону. В Петергоф их почему-то занесло. И с чего бы это? Кто ж в Петергофе-то стреляется?

А ведь сказал ему Николай – не допустить! И что? Хрен через плечо! Порядка, конечно, мало тогда было. Бенкендорф ведь при Николае – вроде как Берия у товарища Сталина. Вот сказал бы Сталин Берии:

– Товарищ Берия. Надо сделать всё, чтобы поэт Пушкин, который «наше всё», ни с кем не стрелялся. Вы там повнимательней проследите…

Уж можно не сомневаться – проследил бы. И жандармы бы поехали куда надо.

Но опять не легло… Но и не окончен, нет, не окончен еще полет той монетки… Есть, остается еще последний шанс. Вот такусенький: время.

Пять вечера, в Питере зимой – почти сумерки. Ну, если и не сумерки, то вот-вот начнет темнеть. Поздно баре стреляться выбрались.

Вот и сейчас уже зажгли фонари. Мост уже почти не виден. Надо перейти по нему на другой берег, там для ориентира на углу – «Макдональдс». Мимо не проскочите. Потом, если стоять спиной к реке, то идти налево. Первый перекресток – Ланское шоссе. А вот на втором нужно повернуть направо и идти по Коломяжскому проспекту до железнодорожного переезда.

Действительно, дрянь погода. Градусов пятнадцать-двадцать. Почти как тогда. Ветер с моря дует такой не слабый. Место открытое. Только три березки и стоят. Да толку с них.

Вот они подъехали. Надо ещё место выбрать. Утоптать снег. Барьеры отмерить. Опять-таки по колено в снегу. Это сейчас здесь асфальт и переезд. Переходим через него, немного еще вперед, и справа сразу увидите небольшой сквер. Ориентир – напротив «М-Видео». В центре сквера увидите стелу. Место и по нынешним временам глухое. Дрянь место. Самое подходящее место для убийства. Что тогда, что сейчас…

Могли бы еще секунданты, между прочим, побазарить: типа, а не желают ли господа помириться и прочее. Пусть и без толку, но время-то идет. Поземка метет, солнце садится. На повторные выстрелы, дойди до них дело, уж точно бы не хватило времени.

Но не дошло до повторных выстрелов. Да и уговоров не было. Отмерили десять шагов, секунданты зарядили для каждого по паре пистолетов…

К барьеру!

Вот и всё. Дзинь! Кончился полет монетки. Исчерпаны все повороты судьбы. Осталась только одна прямая и пять шагов до барьера.

Пушкин тянуть не стал. Быстро прошел свои пять шагов. Как тогда, с полковником Старовым. Как тогда, когда черешни сплевывал. Может, хотел по привычке оставить за собой последний выстрел. Может, хотел подпустить поближе, чтобы потом уже наверняка. Да только Дантес ближе не пошел. Пальнул, шага не дойдя до барьера.

Дальше – известно. Пуля в живот на уровне бедра. Пушкин падает. Пистолет летит в снег. Все к Пушкину бросаются. Но он хочет стрелять.

Attendez! Je me sens assez de force pour tirer mon coup!

Я, говорит, могу стрелять. Ну, всё, как на картине.

Дураки мы были с Дубасовым, когда думали, что Пушкин промазал. Ни хрена он не промазал. Он сделал, может быть, лучший выстрел в своей жизни. Он целился почти две минуты. Две минуты! Это как же он хотел попасть! Понимал, что второго шанса не будет.

Ветер, мороз минус пятнадцать. Из него кровища хлещет… А он две минуты целится! Попробуйте на минус пятнадцать голой рукой держать в руке пистолет две минуты.

Дантес стоит боком. Руку, сука такая, в локте согнул, пистолетом прикрылся. Но это по правилам.

Наконец, Пушкин выстрелил. И попал. Отлично попал: на уровне груди. Простелил Дантесу руку, которой тот прикрылся. И если бы не стрелял он почти лежа, снизу, так, что пуля летела под углом, – вошла бы она, как миленькая, тому в грудь. И уложила бы его прямо там.

Но снизу он стрелял, почти лежа. И пуля прошла через руку под углом, ткнулась в медную пуговицу на мундире, срикошетила и вместо того, чтобы полететь в грудь, совсем в другую сторону полетела. А пришей кто эту долбанную пуговицу на полсантиметра в сторону…

Но нет. Пуговица была там, где ей и положено по уставу.

Что и говорить, хороший был выстрел. Просто отличный. Только не повезло. Хотя какая разница – жив или нет остался бы Дантес? Что бы это изменило? Он-то уже выстрелил. Ну, может, Пушкину не так обидно было бы.

Нам с Дубасовым так очень было обидно. Вот ведь странная штука: не любили мы Пушкина, сколько горя из-за него хлебнули, а почему-то всё равно обидно было за него. Получается, что он вроде как наш. Как в фильмах про войну, где наши и немцы. Дантес-то, кстати, больше немец был, чем француз.

Вот, в общем, и всё. Время почти шесть. Совсем темно уже. Пушкина везут в карете Дантеса домой. И получается, так его никто и не спас. А ведь столько было возможностей!

И не нашлось никого, кто бы кинулся в последнюю минуту между ними, как на Лериной картине «Михаил Питунин спасает камер-юнкера Пушкина».

Получается и тогда Александр Сергеевич был не очень-то кому нужен. Не нашлось. Никого…

Я часто фантазирую: вот окажись я там… А что? Почему бы и нет? Я ведь точно знаю, где надо оказаться и когда.

Вот Пушкин делает свои пять шагов, но это еще рано. И вот Дантес делает свои. Главное считать: три, четыре… А пятого не будет. Пушкин этого не знает, потому и ждет, потому и не стреляет. А я-то знаю.

Сейчас. Пора. И чтоб голова на уровне пушкинского бедра. И пусть потом гадают: кто это, что за придурок такой выскочил. Одной загадкой литературоведения будет больше. И пропади оно пропадом всё, что было в этой жизни.

А что, собственно, было? Детский сад? 69-я школа? Армия эта долбанная? Завод? Магазинчик на Василеостровской? Что еще? И что еще будет?

Да уж лучше под пулю Дантеса. Всё бы больше толку.

Жаль. Жаль, что нельзя… Телепортация какая-нибудь, порталы времени… Жаль, что вся фигня эта так и осталось из области фантастики. Жаль…

И всё, что остается – так это приходить сюда раз в год, только для того, чтобы убедиться: спасти камер-юнкера Пушкина нельзя. Да и зачем?

Ну, написал бы он еще пару томов. Ну, может, восстановил или переписал десятую главу «Онегина». А на фига, если на него «нету спроса». На все книжные магазины Секи не хватит. И всех на счетчик не поставишь. А для школьной программы он и так более чем достаточно написал, чтобы его все школьники страны возненавидели. Так что спасай его или не спасай, а выходит – разницы никакой особой нет.

И остается только приходить раз в год на это место. Приходить и думать: как же все-таки хорошо было во времена Пушкина. Как это здорово, что была возможность вызвать любого гада, который тебе мешает жить. Совсем, как в песне: «Три-четыре гада мешают жить, три-четыре гада мне портят кровь…» Поставить на расстояние десяти шагов и вкатить ему пулю. Да только кого я могу поставить напротив себя?

Соловьева, который вместо меня без очереди в подъемный кран играл? Заодно уж тогда и воспиталку из детского сада. Как же ее все-таки звали? Училку по литературе можно. Секу с Витьком. Замполита. Мамедова – за то, что салаг дрючил. Козлов этих, которые у меня магазин отобрали…

Выстрел прозвучал так неожиданно… Если бы не боль в боку, я, наверное, и не понял, что это – выстрел. А я даже и не удивился. Видимо, внутренне был уже готов. Только одна мысль и мелькнула: неужели получилось? Ну, в смысле, телепортация…

Это что же – я действительно спас Пушкина? Схлопотал его пулю? И еще подумал: прямо как на картинке, которую нарисовала Лера. И еще подумал: жаль, что она меня сейчас не видит. А больше ни о чем подумать не успел, потому что внезапно раздался еще один выстрел. На этот раз резануло где-то в районе левого плеча. Это кто же стреляет? Пушкин, что ли? Что же он – в своих? А потом ещё выстрел. Но на это раз боли уже не было. Меня только развернуло. И, к своему удивлению, я увидел Секу и Витька. В руке у Секи был пистолет. Почему-то мелькнуло: «Неужели из-за 20 копеек?»

А потом я упал. Секу уже почти не было видно. После пяти темнеет очень быстро. А может, это потемнело у меня в глазах.

И тогда я подумал: это действительно очень неудобно стрелять снизу. Когда ветер. И минус пятнадцать. И пальцы одеревенели и не гнутся. И что-то мокрое. Ну да… это кровь.

Потом различил какую-то тень.

Сквозь поземку донеслись голоса:

– Ну чего, кончился?

– Щас посмотрим…

Вспомнил, как мы с Дубасовым, представляя себя на месте Пушкина, соединив указательный и средний палец, как будто это дуло пистолета, вытягивали руку по направлению к противнику…

Тогда это казалось так легко. А сейчас рука почему-то была странно тяжелой и непослушной. Это действительно очень неудобно стрелять снизу. Но ведь Пушкин попал. И мы тогда с Дубасовым в фойе музея…

Приближается.

Почему он идет? Он же должен остановиться и стоять у барьера. Ждать, пока я выстрелю. Но он не остановился.

И тогда я выстрелил. Бах! Выстрела почему-то совсем не было слышно. Показалось, что кто-то упал. Или только показалось? Помню, успел спросить: «Попал?» Почему-то по-французски. Совсем, как Пушкин. Только никто не ответил.

Потом еще успел почувствовать, как шарят по моим карманам. Вытаскивают документы. Ключи от квартиры… Потом куда-то понесли. Бросили. Потом вроде куда-то едем. Куда? Ах, ну да: это меня в карете Дантеса везут вместе с раненым Пушкиным. Сейчас приедет лейб-медик императора Николай Федорович Арендт. Осмотрит рану…

Да что на нее смотреть? Ведь я-то знаю, что это – всё. Вот если бы у лейб-медика были антибиотики… Да только откуда у него антибиотики? Так что, Александр Сергеевич, наша песенка, похоже, спета. Что за песенка?

Как? Вы разве не знаете? Ну, ее же все пели. На каждом углу. «Шизгари», которые – «Shocking Blue». Только по-английски никто не знал, так мы на Петроградской ей переделали. Хотите послушать? Жаль, гитары нет. Там еще вступление такое классное: «Ту-ту ту-ту, ту-ту ту-ту…» Ре минор – соль мажор, ре минор – соль мажор, ду-ду-ду-ду – ля септ. А потом надо все струны отпустить и только одну пустую, пятую – ля – со всей силы оттянуть…

Бемс!

_______________________________________________

Михаил Хейфец родился в Ленинграде в 1954 году. Режиссер, драматург. В настоящее время его пьеса «В ожидании Его» идет в театрах Москвы и Новосибирска. Лауреат международного конкурса драматургии «Баденвайлер-2010». Живет в Иерусалиме.

Проза Михаила Хейфеца публикуется впервые.

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.