ОТЦОВСКАЯ КОЖАНКА

Ведь нельзя же залезть в душу человека

и узнать всё, что он ни думает!

Н.В. Гоголь. «Шинель»

Леня Якименко ненавидел бром, которым его как возбудимого и впечатлительного ребенка, поила мать. Он покорно глотал резко пахнувшую валериану и противный пустырник, бром же вызывал почти рвоту, впрочем – нервную. И вот почему. Едва Леня на цыпочках (хотя раньше сбегал со своего пятого) достигал первого этажа, за одной из дверей начиналось склочное погавкиванье, яростно нараставшее по мере его приближения. Это лаял проклятый Бромик – крохотная гладкошерстная собачурка, тельце которой еле держали тонкие кривоватые лапки – радость, гордость и успокоение старого доктора, жившего на первом этаже. Бабушка говорила Лене, что бром – успокоительное средство, и врач-старик, нажившийся на подпольных абортах, специально так и назвал собачку – свою усладу. Бабушка беззлобно называла Бромика «еврейской овчаркой», и сама смеялась при этом и вытирала слезы в уголках глаз.

Лене было не до смеха. Бромик являлся ему во сне, но только – неожиданно огромным, правда, такими громадинами во сне была и прочая, внушавшая ему ужас нечисть: тараканы, клопы, летучие мыши, крысы, устроившие себе на дворовой мусорке посиделки... От ночных страхов он писался в постель, от дневных – слезами заливался. Действительно, странным мальчиком он рос, к тому же смешливым и дурашливым. Единственно безопасными местами ему представлялись: постель, в которой, укрывшись с головой одеялом, он был скрыт от ночных напастей, да старое отцовское кожаное пальто на вешалке в коридоре. Обвернувшись им, пропахшим кожаной пылью, будто в новую неприступную кожу, он был неуязвим; пальто было и броней, и щитом, успокаивало. Кроме того, оно было неотделимо от во все сезоны ходившего в нем отца, хоть строгого и большого, но защитника и спасителя.

Отец был удивительной фигурой в этом женском, не считая Леонида, царстве: среди матери, бабушки и обеих сестер. Видно, не мог он сладить с ними со всеми,и потому, придя со службы и отобедав, подолгу лежал он обездвиженно, лицом к стене. Мальчик точно знал, что не спит отец, слишком выразительно-бодрствующей была его спина. Он словно отгораживался ею от них от всех, как-то автоматически зачислив и сына во враждебный бабский лагерь.

К тому моменту, когда отец внезапно и быстро умер, Леню приняли в пионеры. Бабушка рассказывала внуку, что отцу неправильно поставили диагноз, что то был аппендицит, а врачи считали, что колика, и засадили в ванну с горячей водой. И хоть как ни кричал, ни выл, даже бился отец, его не выпустили из ванны: держали насильно. В ней он и скончался.

Так третьеклассник Леня впервые попал на кладбище, где его прилюдно заставили прощаться с мертвецом. Обливаясь слезами, поцеловал его мальчик в холодную щеку, а потом, сконфузясь, вытирал слезы концами нового алого галстука. Всё время, пока оркестр играл похоронный марш, а гроб на полотенцах спускали в могилу, Леонид держал «пионерский салют», так, что под конец рука заныла, а опустить – ведь он себе «честное пионерское» дал – нельзя было. Больше всего хотелось ему побыстрей очутиться дома, чтобы забраться под отцовскую кожанку, где тихо и мирно, и не было всех этих жизненных страхов. Дома он тотчас забрался под нее и заснул, и ему даже сон приснился: отец, как всегда, лицом к стене, и спина его вечным укором, молчаливо протестовала – и в этом было счастье.

В шестнадцать лет Леня сам одел отцовскую кожанку; как и для многих старых вещей, для нее не было разрушительным это самое время. В ней он блаженствовал, она была для него вроде каркаса, который держал его сущность, не давая расползтись.

Бромик подох, умер и его хозяин, да и бабушки, подхихикивавшей над стариком-врачом и его собакой, не было в живых. Леня с матерью остались вдвоем; сестры поехали в столицы (одна в Москву, другая в Питер) учиться, повыходили замуж да и пооставались там.

По-прежнему, отцовское пальто умиротворяюще действовало на Леню. Соседи с удивлением взирали, как летом он курил на балконе, накинув кожанку на плечи от легкой вечерней прохлады. Неведомо было им, что так он спасается от страха перед ними, перед тем, что их обкурит, и они будут жаловаться на него в домоуправление. Ведь он запомнил, как зимой, когда он курил в уборной, нервно оглядываясь на ходившую ходуном ручку двери, теребимую нетерпеливым соседом по коммуналке, он спалил газету, вроде бы, чтобы уничтожить за собой неприятный запах, а на следующий день пришли из ЖЭКа проверять дымоходы; соседи сверху пожаловались, что им тянет дымом.

Соседей он боялся смертельно – и нижних, и верхних, и тех, кто и справа, и слева, а, особенно тех, время от времени сменявшихся, что проживали с ними. Конечно, считал он, во многом виновата и мать, находившаяся в извечном конфликте со всеми, с кем приходилось жить. Она подозревала их во всевозможных пакостях, начиная от порчи вещей и пищи и заканчивая покушением на жизнь. Однажды она сообщила Лене, что очередная соседка хочет извести их со свету газом, специально включает газовую колонку, а горелку не зажигает, затем плотно закрывает свою дверь, и, наверное, распахивает у себя в комнате окно, несмотря на трескучие морозы.

– Но, мама, – пытался сначала резонно рассуждать Леня, – она сама задохнется. Подумай, о чем ты говоришь?

– А может у нее иммунитет, невосприимчивость к газу, а нас уморит! Сколько, вон, читаешь, людей позадыхалось – тьма, – объясняла она, победно поджимая губы.

И он начинал чувствовать этот удушливо-лезущий запах, и, задыхаясь, раскрывал окна, вдыхая морозный воздух огромными судорожными глотками.

Вырос Леонид негромко разговаривающим, с вкрадчивой неслышной походкой; ему чудилось, что только ступни он по-настоящему, по-мужски, тут бы соседи и застучали бы негодующе по трубе парового отопления, так он и проносился над полом чуть ли не ангелом порхающим. Любая поломка, выход из строя сантехники, водопровода, газа, электричества, бытовой техники, радио и телевизора – приводили его в отчаянье; казалось, что вот-вот разразится, в чем-то подобная мировой, катастрофа.

Леня решил писать, он слышал, что таким методом можно успешно бороться и победить страхи и прочие недуги. Но дальша фразы: «Я сын несчастного инженера..» дело не пошло. Он задумался и больше уж не написал ни единого предложения за всю свою последующую жизнь. Ему вдруг пришла в голову потрясшая его, обжегшая, как кипятком обварившая всё нутро, мысль: не должно оставаться никаких материальных доказательств процессов мышления.

Он вспомнил, как перехватывали учителя записки, конфисковывали девичьи дневники, зачитывали их перед классом, вызывали на педсовет родителей. «Страшно, когда узнают, что думает человек!» – посетило его. «Нет, нельзя этого делать, никак нельзя», – решил Леня, и вдруг придумал выход: «Можно просто думать!!! И об этом-то наверняка никто, никакие прокуроры и судьи, никакая служба безопасности – не дознаются, а детекторы лжи, слава Те Господи, только в Америке». И стал он в раздумьях проводить всё свое время, свободное от учебы да работы.

Образовалась у него, как у других, библиотеки, фоно- и видеотеки, – своя коллекция. Коллекция мыслей. Леня радовался: ведь то была «незримая» коллекция! Много в ней было различных мыслей. Время от времени он словно бы нырял вглубь себя, вытаскивая на поверхность какую-нибудь из них, перемусоливая ее так и эдак, и снова, драгоценную прятал глубоко. Были у него и любимые, вроде той, что будто бы его вырастили в пробирке, как выращивал зародыши итальянец Петруччио, о котором когда-то много писали в газетах. А теперь, и до конца дней, будут учить всему. Или о том, что бабушку можно было спасти от смерти и, более того, сделать молодой; так же как-то закралась в него, что он великий, может быть, самый великий мыслитель всех времен и народов, только пока что этого никто не знает, да еще о том, что Леонардо да Винчи был самый что ни на есть средний человек, каким и надлежит быть каждому, а если все ниже нормы, то нечего человечеству и существовать: недостойно оно и обречено на гибель...

Но раз с ним всё же случилась промашка. Не сдержался он, выпустил свою внутреннюю, потаенную жизнь наружу. Произошло это в исполкоме, куда пришел он в очередной раз о квартире хлопотать. С очереди, давней, их сняли еще когда отец умер; увеличивались подушные метры на каждого, хоть и стоял покойник на очереди с сорок шестого года, сразу после фронта. Потом в очереди всё же восстановили, но умерла бабушка, не дождавшись заветной изолированной, разъехались сестры, и стало вовсе туго: получалось, что у них в двух смежных комнатах в коммуналке – большой метраж. И, отправившись в свой поход в жилотдел исполкома, Леня негодуя раскричался, о том, что стоят они в очереди больше тридцати пяти лет, и неужто его матери, не дождаться, тоже в коммуналке сгнить?! Он орал о мертвой бабке, о врачах, сгубивших отца, о старшей сестре, умершей несколько лет назад при родах, о младшей, живущей в Ленинграде в общежитии, о себе, неприкаянном... И, незаметно для себя, выплеснул ужасавшую его мысль, одну из самых секретных в его «коллекции» мыслей: «Да вся эта система – и здравоохранение, и соцобеспечение, и коммунальная, и жилстроительство, и суд – всё-всё направлено против человека! Это геноцид собственного народа!»

Он в запале и не заметил, когда они успели вызвать милицию. Те забрали его в подрайон, проверили данные в паспортном столе и вызвали другую бригаду. Леня вздрогнул, увидев санитаров-гигантов, – это была расплата за выплеск. Про дальнейшее – поездку в «псиихиатрической скорой», «буйняк», в который его засадили по приезде в больницу, весь последующий месяц в психушке – он не любил вспоминать. Да и невозможно жить человеку с такими «воспоминаниями»! Он и похоронил их в себе. Разве что стал носить с собою хоть какие-нибудь деньги: обозленные санитары, обшарив все его карманы, обнаружив лишь двадцать копеек да талончики на транспорт, избили его, как и в милиции, – умело, без следов.

Из-за ночного недержания мочи не взяли Леню в армию; повезло ему очень, ведь в те годы брали всех, даже заведомых инвалидов. Отучился он, не без трудностей, в вечернем электромеханическом техникуме.

Он часто подумывал о женитьбе, да что-то никак не выходило. Может быть из-за постоянной привычки думать он не решался с девушками ни на что. Подчас ему казалось, что и к лучшему это, что в мечтах можно проделывать с ними всё, что заблагорассудится. А всякий раз, когда приходилось ему действовать, то пропадал к этому интерес, становилось блекло, скучно и тоскливо. К тем девушкам, что нравились ему, он и приблизиться боялся – могли подумать, что он назойлив, что пристает, – так ни разу он и не осмелился, хотя сотни раз проделывал это мысленно. А женщины, что были постарше и, как он знал, охотно пошли бы навстречу его желаниям, были и совсем не нужны ему. Ходил он со своими тревогами к сексопатологу, тот его заверил, что с физической стороны всё у него в порядке, нужно только побольше уверенности в себе, а, главное, ни о чем в тот миг не думать, а тем более о последствиях. «А как можно было быть самоуверенным или не думать?» – недоумевал и терялся он. Со времени неудачного занятия писательством думать он приучил себя всегда! Быть же уверенным в себе он мог только в видавшей виды отцовской кожанке. Но не ляжешь в постель с женщиной в кожаном пальто?

Работа его в пусконаладочном управлении была связана с разъездами и с командировками. Бригадой выезжали они, и месяц-полтора проводили на объекте. Жили в гостиницах. Коридоры и номера провинциальных отелей были для Лени продолжением коммуналки, где невозможно было уединиться.

Обычно, вечерами собирались бригадой в чьем-нибудь номере – выпить, закусить, поговорить. Леня сдавал свою долю денег в общую кассу, в складчину, но на пьянку старался под каким-нибудь предлогом не пойти или улизнуть после первой же стопки. Ему претили одни и те же разговоры про баб, его даже не утешало, что на свете есть еще большие изгои, чем он: женщины. Ему только и хотелось, что побыть одному, порыться в «коллекции», получить от этого удовольствие. Он был равнодушен к молве о себе, дескать, занимается в номере онанизмом; а не пьет потому, что шизик – лекарствами накачанный.

За стеной слышались взрывы хохота, но, отключив внешний слух, Леня как бы услышал голос сестры, хлопотавшей по обмену квартир – две их смежные комнаты на одну, тоже в коммуналке, но в Ленинграде. Перед своим отъездом она разговаривала по телефону с наблюдавшим Леню врачом-психиатром, и тот разъяснил ей, что у них могут быть трудности с обменом из-за того, что после исполкомовского случая Леня состоит на психучете. «И как еще можно квалифицировать это, как не нарушение прав человека, как не геноцид», – спокойно, не как перед посадкой в психушку, констатировал он.

Лежа, он мирно размышлял, пока равномерное течение его мыслей не стала вытеснять тревога. Отчего она родилась? В чем были ее истоки? Он бы не мог сказать. Он пытался анализировать события последних дней – ничего особенного, если не считать, что начитался он научно-популярных журналов и фантастики. Что было еще? Да вроде бы и ничего, вчера в кинотеатре смотрел старый фильм, гоголевскую «Шинель» с несчастным Акакием Акакиевичем в исполнении Ролана Быкова. И странно связывалось вот что: буквально за день до вчерашнего фильма в одном из журналов, в какой-то статейке, он прочел, что «акакия» означает «прах». И что «акакию», горсть праха в мешочке, держал в одной руке византийский император, уравновешивая скипетр в другой. Но не это, нет, не это его взволновало. «Что же? – заметался он снова. – Кажется, кажется... В одной из фантастических книг было про мыслеулавливателей, про специалистов-«щупачей», схватывавших чужие мысли. Фу, бред какой-то!»

Был он весь дрожащим и вспотевшим. Но, несмотря на то, что обругал себя, в нем продолжалось: «Нет, этого не может быть! И в СССР этого не будет – не то развитие науки и техники! А если всё-таки будет? Куда же скрыться? Некуда бежать? Ты весь на виду, на ладошке, и прихлопывать даже не надо, ты – комашка, даже и прихлопа не стоишь, чего об тебя руки марать! М-о-о-жно контролировать, манипулировать, роботизировать...ровать...ровать...ровать...»

Леня вскочил с дивана, но в тот же миг радостно-возбужденно вновь плюхнулся на него Он ликовал! Он нашел выход! И это было так же просто, как и всё гениальное! Эта мысль вспышкой озарила темноту его естества. И как же это он раньше не дошел до этого? «Если придумают что-нибудь эдакое, что и мысли станут известны, и деться некуда будет, я перестану думать!» Уснул он успокоенным, считая, что нашел выход из самой главной, грозящей ему опасности.

Стояло погожее апрельское утро, но Леня решил надеть кожанку, чтобы полностью ощутить душевный комфорт после посетившего его вчера конгениального решения. Он полез в гостиничный шифоньер. Пальто, еще вчера им бережно повешенное на пластмассовую вешалку, исчезло. Обмякнув, он рухнул на стул. Вертевшийся тут же молодой, с симпатичным румянцем на всю щеку, похожий на киношного Леля из «Снегурочки», Витек, хихикнул:

– Ленчик, мы еще вчера, это твое, прости Господи за название, «пальто» выбросили на мусорку.

– А-а-а, – Леня не мог даже отвечать, он только, раскачиваясь, стонал.

– Чего расстраиваешься, Лень! Мы с ребятами сбросились и купили тебе классную куртку на толчке, фирмовую! Рассудили так, сколько ты уже денег на выпивку сдал, а сам ни капли. Мы тебе должны, мы и купили.

Словно в фильме, дверь в номер распахнулась и, под звуки исполняемого ими самими туша, вошли еще трое парней, неся куртку.

– О-о-о, – монотонно выводил Леня.

– На, носи на здоровье! Носи! И сам не срамись, и нас не срами, как в том кожане, – торжественно, как праздничную речь, произнес бригадир.

Леня продолжал стонать, раскачиваясь и не отводя взгляда от темной пустоты раскрытого платяного шкафа.

– О-о-о-а-а-а-у-у-у-ю-ю-ю-а... – выливались из него гласные звуки, будто весь он состоял из них, а слова и не появились вовсе.

___________________________________________

Инна Иохвидович родилась в Харькове, окончила Литературный институт имени Горького, автор двух книг прозы. Живет в Штутгарте.