№17 2012


Содержание


Анна Людвиг (Германия). «Я росла под надзором Атлантов…». Стихи.
Семен Каминский (США). Гудбай, Руби Тьюздэй. Рассказ.
Владимир Порудоминский (Германия). Странники. Рассказ.
Мария Розенблит (Эстония). Брошка. Рассказ.
Лариса Щиголь (Германия). Стихи разных лет. Стихи.
Инна Иохвидович (Германия). Отцовская кожанка. Рассказ.

Михаил Хейфец (Израиль). Спасти камер-юнкера Пушкина. Повесть.

Павел Грушко (США). Четверостишия. Стихи.

Алексей Ланцов (Финляндия). Перекати-море. Верлибры.

Юрий Герловин (Германия). Северная Пальмира. Стихи.

Балтийские строфы
Елена Скульская (Эстония). Триптих. Стихи.
Юрий Касянич (Латвия). Рижская метель. Стихи.
Виталий Асовский (Литва). На старом пустыре. Стихи.

Сергей Пичугин (Латвия). Времена любви. Стихи.

Молдавская тетрадь
Лео Бутнару. Открой книгу. Стихи.
Сергей Пагын. «Кончается прозрачный керосин…». Стихи.
Михаил Поторак. Корабли. Миниатюры.
Александра Юнко. Время вечернего чая. Стихи.
Вика Чембарцева. Однажды зимой. Стихи.
За стеной Кавказа
Владимир Саришвили (Грузия). «Жизни поток…». Стихи.
Тамерлан Тадтаев (Южная Осетия). Русская рулетка. Рассказ.
Молодые голоса
Полина Витман (Израиль). «листья фикуса под ногами...» Стихи.
Кристина Маиловская (Финляндия). Обыкновенное чудо. Стихи.
Голос минувшего
Ольга Бешенковская (Германия). «Знаю: Родина – миф...». Стихи.
(публикация Алексея Кузнецова)

Новые переводы
Отт Ардер. Образ жизни. Стихи.
(перевод с эстонского Елены Скульской)

Бируте Марцинкявичюте (Мар). Вильнюсский ноктюрн. Стихи.
(перевод с литовского Виталия Асовского)

Петербургские династии
Петр Ильинский (США). Следы на бетоне. Статья.
Людмила Агеева (Германия). Дети счастливого дома. Статья.

Елена Крикливец (Белоруссия). «Хочу все наши дни…». Стихи.

SnowFalling

Владимир ПОРУДОМИНСКИЙ

СТРАННИКИ

Тарахтелов, наш сосед по квартире, повесился ночью под 7-е ноября. Он был высокий, костлявый, с длинными руками. Носил всегда военную гимнастерку, как многие тогда носили, хотя военным не был, служил в какой-то конторе. Сам он произносил свою фамилию через «э» — Тарахтэлов — и говорил, что он ассириец. Тетя Таша за глаза именовала его Ашурбанипалом. У него была круглая черная борода на подбородке и на шее, совсем не похожая на прямоугольную до пояса бороду ассирийского царя. Портрет Ашурбанипала я видел в учебнике по истории Древнего мира.

Мы уже давно спали, — нас разбудили громкие удары в дверь и отчаянные крики Риты Матросовой. Рита, как и Тарахтелов, была наша соседка. В квартире было три комнаты: одну, самую просторную, занимала тетя Таша, рядом, за стеной жил Тарахтелов, следом, в небольшой комнате у входной двери помещалась Рита. Я знал, что до революции вся квартира принадлежала отцу тети Таши, потом тетя Таша и тетя Маня, ее сестра, остались в ней вдвоем, их уплотнили, в квартире появились посторонние съемщики, и она превратилась в коммуналку. Про отца тети Таши мама сказала однажды, что он был «духовное лицо». «Поп, что ли?» – спросил я. «Духовное лицо», – повторила мама. Больше мы об этом не разговаривали.

Тетя Таша считала Риту безнравственной женщиной. Рита ее боялась. К Рите иногда приходили мужчины и оставались ночевать. Она выбегала в кухню ставить чайник, ее толстые щеки пылали. Мы с Женькой делали вид, что идем в уборную, на самом же деле по очереди подкрадывались к Ритиной двери и подслушивали. Двери в квартире были старинные, тяжелые, почти ничего не слышно, – иногда звякала посуда, мужской голос басил что-то, всего явственней был высокий, заливистый Ритин смех, но нашему воспаленному воображению и того было довольно. Одно время у Риты был роман с инженером Седовым, который со своей семьей занимал всю квартиру под нашей, на первом этаже. Я дружил с дочкой инженера, Татой, у нее были коротко подстриженные светлые, почти бесцветные волосы, в школе и во дворе ее называли «Седая». Потом инженер исчез, Тата с матерью быстро и незаметно съехали, а в квартиру вселились сразу две семьи.

Последнее время Рита по ночам пробиралась к Тарахтелову, что, конечно, не было для нас с Женькой секретом. Женька врал, что однажды ночью, выйдя по нужде, видел, как Рита с Тарахтеловым мылись вдвоем в ванной, позабыв затворить дверь, и сообщал такие подробности, которые вызывали у меня смех и вместе сводили с ума. Женька был четырьмя годами старше меня — ему уже исполнилось шестнадцать — и несравненно более наслышан и начитан по вопросу отношения полов.

В округе Риту называли «Вестингаузом». В ту пору на площадках железнодорожных вагонов означался надписью тип тормозного устройства: «тормоз Матросова» или «тормоз Вестингауза»; когда Рита Матросова с могучей грудью и тесно обтянутым юбкой подвижным задом бодро шагала по переулку, ребята кричали: «Вестингауз, тормози!». Рита звонко смеялась, щеки ее пылали.

Тетя Таша поднялась. Накинула халат, зажгла свет и пошла отворять. Она всегда держала дверь запертой на ключ. Рита стояла на пороге в длинной белой ночной рубахе, облегавшей ее большое тело. Сквозь тонкую ткань просвечивали соски огромных грудей, темный треугольник лобка. При виде тети Таши, которая стояла перед ней строгая, прямая, руки в карманах халата, Рита перестала кричать, выговорила, будто подбирая слова: «Там... висит...». Я слышал, как стучат ее зубы. «Подите, пожалуйста, оденьтесь, здесь – мальчики, – сказала тетя Таша. – Я позвоню в милицию».

Минут через сорок прибыли трое: главный, с неприметным лицом, в шинели без петлиц, туго перетянутый портупеей и в военной фуражке с синим околышем, доктор в неопрятном белом халате поверх пальто и наш дворник дядя Костя, крепкого сложения рябой татарин, которого на самом деле звали Абдул.

Дядя Костя с худенькой, тихой женой Фатимой и шестью детьми жил в полуподвальной комнате рядом с красным уголком, где на стене, на обтянутой кумачом доске висели портреты вождей. В красном уголке, посредине, стоял небольшой с малиновым сукном бильярд — играли на нем металлическими шарами-подшипниками, у стены — стол с газетами и журналами и в углу — отдельный шахматный столик. Шахматные фигуры были красного и белого цвета, они изображали пехотинцев, кавалеристов, вместо ладей были танки, уже не помню подробно, что там еще было. Неожиданность игры состояла именно в цвете: для нас, тогдашних, красные были главнее белых, им предоставлялся первый ход, открывалась возможность выбора дебюта и инициатива, за них болели, — то есть белые оказывались как бы черными, и не только колористически, но нравственно, что ли. Красным уголком заведовал на общественных началах инвалид гражданской войны Зиссерман, толстый, малоподвижный старик (каковым он нам казался) с пересекавшим пустую глазницу глубоким шрамом на оплывшем лице; прозвище его было «Кутузов». По вечерам Зиссерман с дядей Костей допоздна сидели за шахматами. Зиссерман, побеждая, говорил про дворника: «Тактически мыслит, но — не стратег».

Полуподвальное окно дворницкой никогда не бывало завешано, и мы, играя во дворе, любили заглядывать в помещение, где, кроме стола и нескольких кроватей, на которых дети спали по двое, ничего и не было. Когда у дяди Кости умер младший мальчик Мансур, мы целый день, раззадоривая один другого, подбегали к окну и с ужасом, от которого всё внутри скручивалось, как белье, которое выжимала, доставая из окутанной паром лохани, Фатима, взглядывали на лежащее посреди стола завернутое в простыню тельце.

Иногда Фатима пекла одуряюще вкусно пахнувшие круглые мясные пирожки, беляши, и выносила доверху наполненную ими миску в красный уголок, чтобы угостить тех, кто там находился. Беляшами соблазнялись немногие, поскольку готовились они из конины. Мы с завистью, глотая слюни, смотрели, как жадно поедают лакомство дядикостины дети, но сами попробовать не решались. Только старый Зиссерман брал из миски беляш, и другой, и третий: во время гражданской войны ему, по его словам, частенько приходилось есть лошадиное мясо; однажды они с товарищами после боя даже добили и съели раненого коня белогвардейского генерала.

У дяди Кости были две девочки-близняшки, мои ровесницы Роза и Галя. Розка с отчаянно блестевшими глазами и пунцовыми круглыми губами, дразня мальчишек, непристойно щелкала пальцем одной руки по сложенным кружком пальцам другой, кричала визгливо: «Хочешь беляша!» Галя, хоть и близняшка, нисколько на нее не похожая, с вытянутым белым лицом, урезонивала ее басом: «Заткнись, дура!»

Хотя тетя Таша велела нам наружу носа не высовывать, мы с Женькой, конечно, оделись, выскользнули в коридор и оказались у отворенной настежь тарахтеловской двери. Прибывшие по вызову были уже в комнате. Рита и тетя Таша стояли на пороге. Рита натянула праздничное цветастое платье, приготовленное назавтра, чтобы идти на демонстрацию, длинная белая ночная рубаха вылезала у нее из-под подола.

Тарахтелов повесился на большом железном крюке, ввернутом в самой середине потолка. Тетя Таша говорила, что когда-то на этом крюке держалась люстра, не то в свое время конфискованная, не то позже проданная. Вместо люстры у Тарахтелова была лампочка под самодельным бумажным абажуром, прилаженная к стене над диваном. Тарахтелов вытащил на середину комнаты старенький письменный стол, который стоял обычно в углу и служил хозяину чаще обеденным, чем письменным, поставил на него стул — дом был старый и потолки очень высокие, — а когда затянул петлю, отбросил стул. Стул лежал теперь кверху ножками довольно далеко от стола.

Невысокий полный доктор в белом халате поверх пальто поставил стул обратно на стол и, опираясь на плечо дяди Кости, взобрался наверх. «Темно. Ни хрена не видно». Человек в шинели подошел к лампе, сорвал с нее абажур. Комнату, до этого затемненную, сразу наполнил ровный тусклый свет. Я не помню, чтобы у Тарахтелова вывалился язык, как обычно рассказывают про удавленников, помню только, что меня поразила странно изогнутая набок, будто переломленная шея и непомерно длинные руки и ноги, казавшиеся очень большими и тяжелыми. Он был одет в обычную гимнастерку и высокие желтые ботинки со шнуровкой на крючках. «Всё ясно», – сказал доктор и стал осторожно спускаться в распахнутые ему навстречу объятия дворника.

Главный в шинели, задрав голову, неспешно обошел стол, точно любуясь висевшим Тарахтеловым, произнес почему-то: «Вот паразит!» – снял фуражку, пригладил ладонью редкие белесые волосы и снова надел фуражку. «Ладно, снимай!» – приказал он дяде Косте и повернулся к доктору: «Вызывайте перевозку. Да пусть побыстрее пришлют. Не до утра же тут возиться. Телефон где?» Тетя Таша повела доктора к телефону.

Дядя Костя ловко влез на стол. Военный вытащил из кармана большой складной нож с деревянной ручкой, открыл, протянул ему. Дядя Костя провел ножом по туго натянутой над головой Тарахтелова веревке. Тарахтелов медленно (мне показалось), как снежная баба в теплую погоду, стал оседать, ноги будто укоротились, руки бессильно упали на плечи дяде Косте. «Эй, помогай давай!» – дядя Костя, касаясь щекой лежавшей у него на плече головы Тарахтелова, кивнул Женьке. Женька поджал губы, побледнел и шагнул от порога к столу. Потом Женька хвастался, что ничуть не боялся, хотя покойник был ужасно тяжелый и холодный; но это он врал, что не боялся, я-то видел, что он едва соображал, чего от него хотят. Вместе с дядей Костей они перенесли Тарахтелова на диван; Женька держал под мышками, а дворник за ноги. «Ладно, – сказал главный, снова снял фуражку и пригладил волосы. – А вы одевайтесь, с нами поедете», – сказал он Рите. «Чего мне ехать, – дерзко завопила Рита, мощной грудью надвигаясь на военного. – Убила я его, что ли?» «Ладно, без глупостей, – сказал человек в шинели, легонько от нее отмахиваясь. – Документы захвати»...

Тетя Таша, тихо и ровно дыша, лежала на своей кровати, и я, притворившись, будто думаю, что она спит, тихо перебежал босиком со своей коротенькой тахты на диван к Женьке. Обычно тетя Таша не позволяла нам спать вместе, считая это неполезным с точки зрения гигиены и нравственного развития, как она объясняла, но в ту ночь она тоже притворилась, что не замечает этого. Мне было страшно. Мне виделась переломленная, как у птицы, шея Тарахтелова и его висящие ноги в желтых со шнуровкой ботинках до колен. Женька почти беззвучно шептал мне в самое ухо, какой тяжелый и холодный был Тарахтелов, даже сквозь суконную гимнастерку чувствовался холод тела, и руки уже начали коченеть.

«Смерть не красит, – вдруг сказала в темноте тетя Таша своим негромким ровным голосом. – К этом жутко привыкнуть, но к этому привыкаешь. Человек жил, любил, страдал и вдруг превращается в «тело», мертвую оболочку, из которой ушла душа, жизнь; этой оболочке нет уже места среди живых людей, они спешат убрать ее прочь, упрятать навсегда, чтобы не получилось нечто вовсе ужасное. Вот и задумаешься: неужели самое совершенное творение, человек, является на свет, чтобы в конце концов превратиться в «тело», в нечто, в ничто. Страшен не мертвый Тарахтелов, страшно представить себе, что он передумал, перечувствовал, чтобы по собственной воле совершить это. И страшно предположить, что это — всё».

Я спросил: «Тетя Таша, вы верите в тот свет?» Один великий писатель назвал тот свет Великим. «Быть может», – ответила тетя Таша.

Утром — в то утро, 7-го ноября, раньше обычного, чтобы не опоздать на демонстрацию, — тетя Таша стояла в кухне у плиты и помешивала в кастрюле овсянку. Мы с Женькой ненавидели овсянку, но тетя Таша была неколебима: всякий день начинался для нас тарелкой овсяной каши. «Лёв Николаевич Толстой, – отвергала она наши протесты (тетя Таша произносила имя через «ё», Лёв, как произносили люди, Толстому близкие), – Лёв Николаевич Толстой говаривал: «У овсянки только один недостаток — всегда хочется еще».

Пройдут года, среди иного прочего я соглашусь с Толстым и в этом.

Я прожил у тети Таши больше семи месяцев, но именно такая, как в то праздничное ноябрьское утро осталась она навсегда в моей памяти: глубоко задумавшаяся, словно отгородилась своими мыслями от всех, коротко подстриженные с сильной проседью волосы, узкие прямые плечи, длинный, до полу, коричневый байковый халат, — она стоит у плиты и неторопливо помешивает ложкой в кастрюле. Я не ведал в то утро, да и тете Таше не приходило в голову, что жить нам вместе осталось всего каких-нибудь двенадцать дней: через две шестидневки (счет времени в ту пору велся не неделями, а шестидневками) мы расстанемся, чтобы никогда не увидеться больше; еще несколько шестидневок спустя, перед первыми выборами в Верховный Совет СССР, тетя Таша отправится на службу (она служила в какой-то экспедиции главпочтамта) и больше домой не вернется. К вечеру на двери ее комнаты появятся две соединенные лохматой бечевкой сургучных печати, — такие печати уже темнели в праздничное утро 7-го ноября, о котором идет речь, на двери Тарахтелова.

Только двадцать лет спустя подойду я снова к доживающему свой век двухэтажному дому, укрывшемуся в переулке за широкой спиной нового здания, поставленного на Тверской, тогда, впрочем, именовавшегося еще улицей Горького, поднимусь на второй этаж к знакомой двери, обитой теперь черным дерматином, чего прежде не было, увижу, чего тоже прежде не было, красную стеклянную пластинку с надписью «Квартира социалистического быта», а под звонком список жильцов, где первой — «Матросова М.И. – ответственная съемщица», — и не позвоню. Мне вдруг страшно станет возвращаться в прошлое. Потом однажды я всё же наберусь решимости, но окажется, что от дома и следа не осталось…

Тетя Таша была еще в кухне, когда возвратилась Рита. Она была сильно выпивши. «Праздник! – сказала Рита. Она стояла посреди кухни в расстегнутом пальто, цветастое нарядное платье обтягивало ее грудь и живот. – На улицах народ, флаги, музыка играет, песни под баян. Торгуют со столов в разлив и бутерброды с красной икрой. И чего было вешаться, чего не хватало? Только хлопоты и себе, и людям». Тетя Таша не обернулась, слышно было, как ложка постукивает, как пыхает в кастрюле каша. «А вы бы, Наталья Дмитриевна, с ребятами разобрались, – помолчав, снова заговорила Рита. – Только и спрашивали, кто такие, и откуда, и почему. Я вообще-то подписку дала, о неразглашении, но всё равно ребят жалко...»

«Спасибо, Рита», – не оборачиваясь, сказала тетя Таша, подняла за длинную ручку кастрюлю и направилась в комнату.

На улице, и правда, было весело. По всей улице Горького толпились демонстранты, ожидая сигнала, чтобы построиться в колонны и двинуться в сторону Красной площади, где пока проходил военный парад. Тут и там, совсем близко и где-то в отдалении, духовые оркестры исполняли бодрые песни и марши, звуки труб наплывали один на другой, мешаясь в общий радостный гул. Над головами людей краснели флаги и транспаранты.

На углу нашего переулка стоял, ожидая своего часа, укрепленный на велосипедных колесах громадный плакат, который демонстранты в движении провезут мимо мавзолея: тощий низкорослый человек (даже на праздничном плакате гляделся мальчиком-подростком) в туго перетянутой портупеей военной шинели с большими маршальскими звездами в петлицах, и в военной фуражке сжал огромный кулак, на который была надета богатырская рукавица со стальными шипами; в кулаке корчились схваченные за горло отвратительные уроды со змеиными хвостами. Сверху на плакате было написано: «Стальные ежовы рукавицы», а внизу: «Раздавим гадину!» (В школе на уроках истории мы заклеивали в учебниках портреты и, раздирая страницы, вычеркивали из текста имена, на уроках литературы учили наизусть длинные стихи про стального наркома, верного друга Сталина: «Разгромлена вся скорпионья порода Руками Ежова — руками народа».) Под плакатом пожилой дядька, с привязанным к верхней пуговице пальто красным воздушным щариком на длинной нитке, снова и снова шпарил шпарил на баяне один и тот же лихой мотив, а в возникщем рядом кружке зрителей, пылая щеками и цветастым платьем, отплясывала Ритка Вестингауз.

Уличная весела суета захватила меня, я начал забывать заросшую черной бородой шею Тарахтелова и его желтые ботинки, мое настроение вновь наполнилось тем радостным самодовольством, каким полнилось накануне, пока его не спугнуло страшное происшествие минувшей ночи.

Здесь я расскажу про девочку из нашего класса Наташу Стражевскую. Это была образцовая девочка: русая коса, светло-серые большие глаза, «отлично» по всем предметам. Наташа была из именитой ученой семьи, у нее не только отец и дедушка, но даже прадед, все были профессора и академики. Она и одевалась не так, как другие девочки: юбка из крсной и зеленой клетчатой шотландки, белые блузки с тонкой красивой вышивкой на груди, курточки на ремешках и пальто с пелеринками, какие нашим девочкам и не снились. Вообще в ее обиходе было множество предметов, вызывавших зависть одноклассников: заграничные карандаши необыкновенных цветов с золотой надписью сбоку на корпусе («кохинор», кажется, они назывались), точилка для карандашей в виде карманных часов, пенал из тисненой кожи. Наташа ни с кем отдельно не дружила, но была со всеми одинаково дружелюбна, никогда ни с кем не ссорилась — и потому казалась высокомерной.

В Наташу я влюбился с первого взгляда, как только мы с Женькой стали жить у тети Таши и перевелись в эту школу. Я еще не успел понять, что она ровна со всеми и полагал, что она холодна со мной, и потому всячески старался предъявить ей себя в самом привлекательном виде. Однажды на перемене стая девочек, и Наташа в их числе, щебетала в коридоре у окна; я вертелся тут же и вмешивался в разговор, чтобы обратить на себя внимание. Наташа вдруг сказала: «Когда я кончу школу. Я стану поэтессой». И тут красивое, изысканное слово «поэтесса» вызвало в моей памяти другое, такое же красивое, изысканное слово, которое, я полагал, точь-в-точь годилось под пару «поэтессе». «Нет, – сказал я Наташе, всей душой желая передать восхищение ею, – ты будешь не поэтесса, ты будешь куртизанка». Кто-то из девочек фыркнул. Наташа побледнела, внимательно посмотрела мне в лицо своими большими светло-серыми глазами, резко повернулась и направилась в класс, где во время перемены никому, кроме дежурных, находиться не разрешалось.

После уроков классная руководительница Капитолина Павловна (русский язык и литература) велела мне задержаться в классе. Ученики Капитолину Павловну не любили. В школе ей дали прозвище «Трамбовка». Это была грузная старуха (нам тогдашним казалось), с маленькими глубоко упрятанными глазками на круглом лице, придирчивая и подозрительная. Она одевалась в просторные темные платья с белым кружевным воротничком. Рыжая, остроносая Люся Коптякова, моя соседка по парте, которая всё про всех знала, говорила, что Трамбовка из бывших, отец у нее, может быть, даже вообще помещик или фабрикант.. В Наташе Стражевской Трамбовка души не чаяла. По словам той же Люси Коптяковой , она лечилась у Наташиного дедушки, знаменитого врача.

Я стоял перед Капиталиной Павловной и боялся. Обращаясь к нам, Капитолина Павловна говорила: «Кому как не тебе должно быть понятно...» – и от такого обращения в душе возникало чувство какой-то особой, сокровенной, вины. Приблизив ко мне лицо, так, что я чувствовал на щеках ее тяжелое дыхание, Капитолина Павловна требовала от меня ответа: как я посмел оскорбить ужасным словом советскую девочку, пионерку, лучшую ученицу. «Кому как не тебе должно быть понятно...» Нелепость положения состояла в том, что именно мне понятно не было. В слове куртизанка я не предполагал ничего оскорбительного. Куртизанка представлялась меня не похожей на других, особенной прекрасной женщиной, вызывающей всеобщий интерес и всеобщее поклонение. Капитолина Павловна и Наташа знали, оказалось из разговора, лишь иное, вульгарное и мне как раз неведомое значение слова. Мы прозревали одновременно: я начал понимать, что имела в виду классная наставница, тогда, как она, сдается, понемногу уверовала всё же, что этого-то я в виду не имел. Тяжело дыша, Капитолина Павловна придирчиво выспрашивала меня, откуда мне известно злополучное слово. Я, честное пионерское, не помнил: может быть, слышал от кого-нибудь или, может быть, прочитал. В моем дневнике, в примечаниях за шестидневку Капитолина Павловна вписала каллиграфическим почерком: «Поддается дурному влиянию товарищей. Прошу следить за читаемыми книгами» — и вывела «неуд» по поведению. «Пусть подпишут... – она хотела сказать «родители», но запнулась и докончила: – ...те, с кем ты живешь».

Тетя Таша скрепила примечание подписью.

«В одной умной книге, – сказала она при этом, – я как-то прочитала: Мука — молчать, но еще большая мука — говорить и быть ложно понятым. Старайся говорить с теми, кто в силах тебя понять. А лучше всего — помалкивай».

Не знаю, много ли стихов написала Наташа Стражевская, что решила стать поэтессой, — нам, одноклассникам, известно было лишь одно. Едва не всякое классное собрание или пионерский сбор завершались у нас тем, что Трамбовка объявляла с торжествующей (нам казалось — с заискивающей) улыбкой: «А теперь Наташа Стражевская прочитает нам собственное стихотворение». Наташа в тонко вышитой белой блузке при шелковом алом галстуке выходила к учительскому столу, закидывала косу за плечо, красиво поднимала голову и объявляла: «Георгин». После этого следовали читаемые всегда с одним и тем же выражением восемь строчек, завершающиеся стихом: «Что за чудесный цветок георгин!» Мы дружно аплодировали. Никто другой в классе стихов не сочинял.

У нас дома владычествовал Маяковский. В ту пору Маяковский был уже объявлен лучшим и талантливейшим. Комсомольцы собирались в бригады — не помню, как они назывались, — читали вслух стихи поэта, устраивали вечера на предприятиях и в вузах. Женька тоже вступил в такую бригаду; свою речь он то и дело перемежал цитатами из томика в сером переплете, страницы которого были густо исчерканы красным карандашом и переложены множеством закладок. Галя Гарьковая заметила однажды, что он похож на Маяковского (по-моему, вовсе не похож: у него был толстенький нос и щеки пухлые), и Женька, читая стихи, то и дело встряхивал бережно лелеемым, спадающим на лоб хохолком, таким, как на профиле поэта, тисненном на переплете книги.

За неделю до праздника Трамбовка задала нам домашнее сочинение на тему: «Привет Двадцатой Годовщине Великого Октября» (все с прописных). Признаюсь, я не сильно мучился над текстом. На столе передо мной лежала получаемая тетей Ташей многотиражная газета «Сталинский связист». Передовая в ней была озаглавлена слово в слово как заданное нам сочинение. Перемахивая ее в тетрадь, я только обходил фразы, определявшие очередные задачи советских связистов. Я бойко чертил прямо набело про беспосадочные перелеты Чкалова и Громова через Северный полюс в Америку, про славных полярников-папанинцев, про открытие канала Москва-Волга и про смертный приговор врагам народа.

Здесь я вспомнил Женькину мать, тетю Клаву, жену умершего маминого брата. Тетя Клава жила в Н. Она работала в швейной артели — изготовляла круглые наволочки на диванные подушки. Наволочки шились вручную из располагаемых кругами, один в другом, разноцветных лент; в центре пришивалась целлулоидовая или матерчатая кукольная головка. Одну такую подушку, называемую «Арлекин», из оранжевых и черных лент, с головкой клоуна в колпаке посредине, тетя Клава подарила нам, — мне она очень нравилась. Никто у нас дома — ни мама, ни папа — не верил, что тихая тетя Клава шпион, диверсант, наймит фашистской разведки. Когда ее арестовали, мама быстро направилась в Н. и привезла к нам Женьку, которого уже было упекли в детдом.

Поразмыслив, я густо зачеркнул весь абзац про врагов народа. Из-за этого надо было переписывать уже почти готовое сочинение в чистую тетрадь. Мне сделалось нестерпимо скучно. Я даже нарисовал что-то на покрывавшей стол клеенке, за что мне непременно доставалось от тети Таши, всякий раз заставлявшей меня оттирать намыленной щеткой мои художественные пробы (но тот, кто еще помнит, какое блаженство рисовать обмакнутым в фиолетовые чернила пером № 86 на гладкой поверхности столовой клеенки, тот поймет, кек трудно отказать себе в этом удовольствии), — я тянул время, так мне не хотелось еще раз выводить на бумаге готовые фразы газетной статьи.

Уже не помню, как явилась мне в голову дерзкая мысль попробовать свои силы в стихосложении. Я не задумывался в ту пору над основами психологии творчества и не запечатлел в памяти исторический момент рождения первых моих стихотворных строк. Между тем с того дня версификаторство на долгие годы завладеет мною. По счастью, природа обделит меня энергией заблуждения, а любовь к литературе вовремя подскажет разницу между сочинением стихов и поэией, — мои стихи никогда не выберутся из-под обложек домашних тетрадей (разве только шутливое что-нибудь, ко дню рождения кого из друзей). Пройдут не годы — десятилетия, пока однажды, пробудившись, я не пойму с какой-то холодной ясностью, что никогда больше не стану придумывать (а если придумаю, не запишу) ни одной стихотворной строки. Словно струп отпал от зажившей раны, и под ним новая чистая кожа. Так же я бросил курить (а курил много и жадно): проснулся утром, потянулся за первой, любимой, еще не вылезая из-под одеяла, натощак, сигаретой, почувствовал – нет охоты, и ни разу больше не поманило.

Но в тот день! Господи! Двенадцать лет, и дерзость мысли, и первая проба! И томик Маяковского, распухший от закладок, испещренный пометами на полях. Нет сил пережевывать увязающими зубами холодную тягомотину газетной статьи. Я хочу, как Маяковский, пересказать всё, что написал (переписал из газеты) — про беспосадочные полеты, про полярников-папанинцев, про Москву — столицу пяти морей, — не угодными Трамбовке вымеренными фразами сочинения, а решительными, горячими строчками стихов.

Стихотворение получилось довольно длинным, тем более, что писалось, конечно же, лесенкой, у меня в памяти зацепились лишь первые четыре строчки:

Привет тебе,

Октябрь Двадцатый!

Стальной

печатая

шаг,

мы, твои,

Октября,

солдаты

шагаем

через Земной

шар!..

Что-то вроде. (Обращаю внимание на рифму «шаг — шар»: в те годы привычнее было, пожалуй, «шаг — враг», «шар — удар»...)

Женька пришел от моих творческих достижений в совершенный восторг: «Молодец! Это тебе не «засадила садик мило», вроде Стражевской вашей! «Что за чудесный цветок георгин!» – понимаешь!» Тетя Таша ему возразила: она вспомнила строчку из Фета про георгины, опаленные морозом. К моим поэтическим начинаниям она отнеслась с заметной прохладой.

Через несколько дней Трамбовка, не раздавая тетрадей, зачитала отметки за сочинения. Мне она поставила «хорошо», что, не скрою, меня уязвило: я твердо рассчитывал, что на этот раз вырву у нее «отлично».

Накануне праздника в классе проходил торжественный пионерский сбор. На сбор неожиданно пожаловала директор школы Вера Леонидовна, которую все — ученики и даже, кажется, учителя — называли «Комиссар». Вера Леонидовна участвовала в Гражданской войне, имела орден Красного Знамени. Ее представляли: «учительница-орденоносец» – не щедро раздаваемые ордена были тогда еще приметой. Маленькая, легкая на ногу, с пучком редких волос, она носила пиджак мужского покроя и рубаху с галстуком. Голос у нее был прокуренный, от нее несло табаком; другое прозвище ее было — «Табакерка». Люся Коптякова говорила, что Комиссар нашу классную руководительницу терпеть не может, и, попадись ей Трамбовка во время Гражданской войны, она, не раздумывая, отправила бы ее в расход. Вера Леонидовна скомандовала своим хриплым голосом: «Садись!» (мы встали при ее появлении), легким шагом прошла по классу и устроилась за последней партой.

Сбор был как сбор. Отчетный доклад. Выполнение соцобязательств. Поэтический монтаж из стихотворений о Великом Октябре. Под конец Капитолина Павловна объявила с умильной улыбкой: «А теперь Наташа Стражевская прочитает собственное стихотворение». Я, признаюсь, напрягся — вместе с первыми рожденными строчками в моей душе затлела профессиональная ревность. Наташа вышла к доске, перекинула косу через плечо... Это оказался всё тот же «Георгин». Все похлопали. И тут — я очень боялся Капиталины Павловны, но я всё-таки поднял руку, встал и спросил: «А можно я тоже — свое собственное?» И чтобы не отказали, прибавил: «К празднику». Все с интересом на меня уставились. «Ну, прочитай», – без охоты согласилась Капитолина Павловна и недовольно опустила лицо. Всё с той же испуганной торопливостью я прокричал, не сходя с места: «Привет тебе, Октябрь Двадцатый!»

«Молодец!» – крикнула Комиссар, едва я кончил читать. И, продолжая хлопать, быстрым шагом вышла к учительскому столу: «Что же вы, Капитолина Павловна, от нас таланты прячете?»

В тот день я читал еще дважды: на комсомольском собрании старшеклассников и на районном партактиве, куда меня захватила с собой Вера Леонидовна. Я пришел домой упоенный успехом. Женька рассказывал тете Таше, как здорово я читал — громко, с выражением. «Галя Гарьковая уже записала тебя в нашу бригаду Маяковского». Это была огромная честь — в бригаду брали только комсомольцев.

А ночью повесился Тарахтелов.

Я пробирался в праздничной толпе. Парад на Красной площади заканчивался. В громадных четырехугольных рупорах громкоговорителей стихали военные марши. Демонстранты поспешно выстраивались в колонны, отгоняя зрителей на тесно забитый людьми тротуар. Шесты с портретами вождей, флаги и транспаранты закачались над головами демонстрантов. Нарком в ежовых рукавицах покатился на велосипедных колесах в сторону Страстной площади, недавно переименованной в Пушкинскую. Его толкал за рукоятки пожилой дядька с тяжелым футляром баяна на ремне за спиной и привязанным к верхней пуговице пальто красным шариком. Ладный хор из четырехугольного раструба громкоговорителя вопрошал с радостным изумлением: «Как же так — резеда? И — героем труда? Почему, — объясните вы мне?» И высокий звучный голос певца отвечал убежденно: «Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране».

У меня лежал в кармане рубль, выданный тетей Ташей. На эти деньги я хотел полакомиться только что изобретенным тогда эскимо — облитой шоколадом колбаской мороженого на шероховатой деревянной палочке, и стаканом новейшего вишневого ситро «Шпанка». Я предполагал, что в итоге у меня останется копеек двадцать. Я решил после каникул купить у Белорусского вокзала большой красный георгин и подарить Наташе Стражевской. Хотя Люська Коптякова, конечно, узнает об этом и растреплет всему классу.

Женька появился к вечеру: весь день гонял по городу со своей бригадой Маяковского. Он рассказал, что Галю Гарьковую забрали в детдом. «Ее ведь бабушке оставили?» – слегка побледнев, спросила тетя Таша. «Сперва оставили, а теперь забрали». Галя была дочь известного партработника. Родителей арестовали еще летом, после расстрела Тухачевского. «А что детский дом! – наступал Женька. – Вон Витька Абезгауз написал одному парню, что хорошо живет, у них там авиамодельный кружок, футбольная команда». Женька хорохорился, но я видел, что он боится. Тетя Таша молча пила чай с мирабелевым вареньем. Золотистые шарики плавали в прозрачном сиропе. «Отправлю-ка я вас в Маргелан», – сказала тетя Таша, выскребая ложечкой последние капли из розетки.

Пока тетя Таша мыла в кухне посуду, Женька достал с полки том старинного справочника — черный корешок с золотыми буквами. «Маргелан — город туркестанского генерал-губернаторства в южной части Ферганской долины, среди степной пустынной местности, в виду снежных вершин Алтайского хребта, на высоте около 2 тысяч футов над уровнем моря». Новая неведомая жизнь, возможно, прекрасная, открывалась перед нами.

«Фут — это сколько?» – спросил я.

«Тридцать с половиной сантиметров», – ответила тетя Таша, входя в комнату с вымытой чашкой.

«Здорово!»

Наталья и Мария Дмитриевны Р-ские, по-домашнему — тетя Таша и тетя Маня, были связаны с моими родителями какими-то особыми, сокровенно близкими отношениями. Кажется, во время Первой мировой войны тетя Таша работала вместе с мамой в санитарном поезде. Потом что-то там произошло в «смутное время», как определяла мама эпоху революции и гражданской войны — ни те, ни другие никогда не считали нужным рассказывать о былом. Когда маме исполнится уже девяносто, я попытаюсь вызвать ее на откровенность. Но мама, глядя мимо меня незрячими (а когда-то ослепительно зелеными) глазами, вымолвит только: «Бывает везение, когда спасешь людям жизнь». Каким образом мои родители, скромные служащие, в исторических событиях никакой роли не игравшие, спасли жизнь тетя Таше и тете Мане, так и осталось для меня тайной. Мама вообще не отличалась речистостью. Так на вопрос о состоянии здоровья она неизменно отвечала: «Согласно паспортным данным». Когда весной 1937-го мама и папа неожиданно для меня, впрочем, кажется, и для самих себя, отправились по контракту что-то строить на Дальнем Севере, они оставили нас с Женькой у тети Таши, хотя в Н. у мамы проживал старший брат Захар, видный инженер, который, наезжая к нам, непременно упоминал в разговорах, что под его руководством строились здания Н-ского горкома партии и горисполкома.

В конце шестидневки за нами приехала из Маргелана тетя Маня с мужем, дядей Максудом, узбеком. В отличие от сестры, тетя Маня была полная и шумная. Волосы у нее были ярко выкрашены хной, зубы золотые. На ней было платье из тонкой радужной ткани, переливавшейся красками, как разлитый на поверхности воды керосин. Ткань называлась «ханатлас». Тетя Маня служила бухгалтером на фабрике, где изготовляли такую ткань. «Всю Среднюю Азию обслуживаем», – гордилась тетя Маня. Дядя Максуд был резчик по дереву. Он сказал, что работает сейчас на строительстве новой чайханы. «Берем старый узбекский орнамент и прибавляем новые фигуры — звезда, серп и молот. Приедем — увидите». Тетя Маня и дядя Максуд привезли в мешочках рис, маш, урюк с косточками и без косточек и большую продолговатую дыню в камышовой оплетке. Дядя Максуд извлек из-за пояса острый ножичек в чехле и начал нарезать дыню. Желтоватые ломти были похожи на серп месяца. «У нас луна на спине лежит. Вот так, – сказал он, протягивая мне душистый ломоть. – Приедем – увидишь». На небольшой фотографии он показывал нашу будущую семью. Посредине сидели тетя Маня и дядя Максуд, а вокруг стояли дети, постарше и помладше. «Азим, Усман, Рашид, – называл он, водя по фотографии крепким коричневым пальцем. – Зухра, Зейнаб...»

Справа на фотографии стояла тоненькая девочка лет двенадцати в платье из такого же «ханатласа», как на тете Мане. У девочки были две длинные черные косы и большие печальные глаза. «Влюблюсь непременно», – подумал я. Дядя Максуд приметил мое внимание, еще раз постучал пальцем по глянцевому листку фотографии, повторил: «Зейнаб»...

Мог ли я предположить в ту минуту, что Зейнаб на долгие годы станет моей единственной, неотступной любовью? Судьба уже разлучит меня с Маргеланом, а я всё буду преследовать ее встречами, признаниями, письмами, убеждениями — напрасно. Она останется верна Женьке, которому уготовано пять лет спустя погибнуть под Ельней. Семейство с трудом уговорит ее наконец выйти замуж за толстого Юсуфа, сына нашего маргеланского соседа. Юсуф учился у дяди Максуда резному делу, но стал работать не по дереву, а по алебастру.

В конце 50-х газетная работа забросит меня в Узбекистан — начнется строительство газопровода Бухара-Урал. В аэропорту вдруг подвернется местный самолет на Маргелан. В ранний час дня дома окажется только Зейнаб с детьми — то ли их четверо будет, то ли пятеро. Лицо Зейнаб располнеет, заполыхают волосы, ярко крашеные хной, во рту спереди засверкают золотые зубы. Она достанет из духовки только что выпеченную лепешку, нальет мне чаю и несколько раз повторит, что очень счастлива. «Дети такое чудо!» — нежным движением руки обведет комнату: дети ползали по полу, один кричал в кроватке. На прощание она отдаст мне надписанную ей фотографию Женьки в солдатской шинели, снятую перед отправкой на фронт: «Пусть у тебя будет, а то Юсуф сердится». С того дня я дал себе слово не поверять реальностью того, что хранит память...

Но пока мы с Женькой уплетаем дыню, напоившую своим ароматом комнату, с интересом рассматриваем фотографию. Тетя Таша и тетя Маня деловито обсуждают приготовления к отъезду. Дядя Максуд принес из кухни чайник и радуется чаем. Пьет он его по-особенному, сразу из двух чашек: сперва наливает немного в одну, переливает в другую, потом снова в первую и только тогда уже подносит ко рту, держа не за ручку, а кончиками пальцев под донышко, как пиалу.

_______________________________________________

Владимир Ильич Порудоминский родился в 1928 году, окончил Московский полиграфический институт, автор многих книг о русских ученых писателях, художниках, в том числе серии художественных биографий «Гаршин», «Пирогов», «Даль», «Брюллов», «Крамской», «Николай Ге». Его перу принадлежит переведенная на множество европейских языков художественная биография казненного нацистами участника Сопротивления Эрвина Планка – сына выдающегося физика Макса Планка. Член Союза писателей СССР. С 1994 года живет в Германии.

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.