* * *

Я росла под надзором Атлантов и каменных львов

И, гуляя в обнимку с белесой доверчивой ночью,

За движением невской воды наблюдала воочью.

Эрмитаж был Версалем, Венецией был Петергоф.

Целый мир простирался от Мойки до самой Сенной,

Не томила тоска и не мучила серая скука.

Я не знала тогда, что с нахальной ухмылкой разлука

Притаилась уже за углом, за кирпичной стеной.

Посчастливилось видеть Париж, Лиссабон, Тель-Авив,

Довелось побывать в экзотических ласковых странах,

Но в разводах цветного стекла на далеком Мурано

Постоянно мерещился северный Спас-на-Крови.

И, вернувшись в мой город, с которым когда-то на «ты»,

Поняла, как скучала годами в припадках инсомний...

Он меня не узнал, но потом, очевидно, припомнил

И объятья раскрыл, разведя удивленно мосты...

На улице Петра Алексеева

Елене Гринер – маме

Ветер капли через листья просеивал,

брил деревья изможденные наголо...

А на улице Петра Алексеева

в темном доме горько девочка плакала.

Говорила, бросив куклу тряпичную:

«Мне приснилось, что в кастрюле с цветочками

пышет каша на столе чечевичная,

в ней – подтаявшее масло комочками!

И казалось – я ужасно везучая,

так хотелось чечевицы немножечко...

Но она была горячая, жгучая

и еще несчастье – не было ложечки!»

« И поэтому ты, доченька, грустная?

Спрячем ложку под подушечку, Солнышко...

Если снова каша явится вкусная,

ты очистишь всю кастрюлю до донышка!»

Ветер капли через листья просеивал

и шептал в потемках что-то невнятное.

Спали в доме на Петра Алексеева

мама, девочка и осень блокадная...

* * *

Судьбе-шутнице угодно было столкнуть их снова.

И вот однажды, совсем случайно, свела кривая –

Он шел куда-то пешком от площади Льва Толстого,

Она, замёрзнув, на остановке ждала трамвая.

Обоим сразу пришли на память иные зимы,

Когда гуляли вдвоём в обнимку под снегопадом,

Она его называла нежно своим любимым,

Он пел ей песни, носил букеты и звал отрадой.

Какая встреча! И, поздоровавшись неуклюже,

Поговорили о том, о сем, о вещах банальных,

Она о детях ему поведала и о муже,

Он рассказал ей, что в институте – большой начальник.

И разбежались_, и затерялись в огромном мире,

На город тихо спускались сумерки, и во мраке

Она сидела, глотая слезы, в пустой квартире...

Он – одиноко смолил окурок в своей общаге...

* * *

И вот мы вместе. Примешь пилигрима?

А ты не изменился, как ни странно.

Хотя и притворяешься под гримом

из множества японских ресторанов

и табунов блестящих иномарок,

что стал другим – чужим и хладнокровным,

что любишь деньги...

Блик дворцов и арок

измучен панорамой многословных

реклам для развлечений человечьих –

от водки до прически примадонны.

Где ты набрался эдаких словечек –

«чизкейк» и «севен-ап», «рив гош» и «донат»?

Но, несмотря на вид ларьков-уродцев,

ты всё такой же – гордый и строптивый.

Какое, впрочем, дело иноходцу

до мелких мух, запутавшихся в гриве?

Но нет, не проведешь! Под маской липкой

твои глаза блестят. И снова, снова

я узнаю лукавую улыбку

в невероятной легкости Садовой,

в чертах Сенной, в адмиралтейском блеске...

И голос ветра так же мелодичен,

а сфинкс, уснув на набережной невской,

всё по-кошачьи ласково мурлычет...

Усевшись на ступеньках по соседству,

я ощущаю – в платьице нарядном

ко мне вприпрыжку подбегает детство

и, время оттолкнув, садится рядом.

_______________________________________________

Анна Людвиг родилась в Ленинграде, поэт, прозаик, переводчик с немецкого и английского языков, автор стихотворных сборников «Работа над собой» (Аугсбург, 2008) и «Безмолвие» (СПб, 2011), лауреат ряда литературных конкурсов, в том числе финалист Международного поэтического конкурса «Эмигрантская лира» (2009). Живет в Кельне.