СЕВЕРНАЯ ВОЛНА

О норвежской поэзии

«Северная волна» захлестывает Россию в начале серебряного века. На ее гребне – блистательный Генрик Ибсен и молодой Кнут Гамсун.

Норвежские пьесы ставятся на петербургских подмостках. В столице выходит литературный журнал «Северный вестник». Нордические мотивы проникают в русскую поэзию. Александр Блок пишет романтические стихи о Сольвейг. Союз Молодежи, объединивший представителей русского авангарда (Хлебников, Крученых, Каменский), становится точкой пересечения нордических идей и русского мироощущения. Среди зачинателей Союза – молодая художница Елена Гуро. «Всем поэтам, творцам будущих знаков – ходить босиком, – провозглашает она, предвосхищая Хайдеггера. – С голыми ногами разговаривает земля. Только тут узнаешь дорогую близость с ней». Елена Гуро, воспевшая Сегамилью – «страну края и склона неба», умирает в 1913 году. Следом Осенняя революция возводит ледяную дамбу на пути «Северной волны». С той поры норвежская поэзия почти неведома русскому читателю. Между тем, на северном небосклоне зажигаются настоящие звезды. Звезда первой величины – поэт Улаф Булль (1884-1933).

Поэт есть гулкое эхо своего времени. А время Улафа Булля, подобно алмазному водопаду, низвергается вниз, на священные камни первобытия. Эти камни не являются чуждыми и для нас. Когда Арнульф Эверланн в балладе о трех братьях повествует, как младший брат, лишенный надела, становится морским конунгом, то мы ясно осознаем, что этот конунг, скитаясь по морям-окиянам, рано или поздно ступит на русский берег вместе со своей дружиной:

И тридцать витязей прекрасных

Чредой из вод выходят ясных,

И с ними дядька их морской…

Этим морским конунгом («морским дядькой») может быть и норвежский королевич Вещий Олег, основавший Древнерусское государство, и прославленный скальд Харальд Хардрада, былинный Соловей Будимирович, женившийся на прекрасной Елизавете – дочери Ярослава Мудрого. Древняя русская история связана со скандинавской неразрывными кровными узами.

Это родство наблюдается повсюду. Варяги становятся не только первыми русскими князьями, но и первыми русскими святыми. Однако отличительной чертой русского и норвежского религиозного сознания является стройное двоеверие, основанное на старинном обычае взаимопонимания, что лишний раз подтверждает простую мысль – в обоих случаях христианство имеет яркую национальную окраску.

Данная особенность отражается в чудесном стихотворении Эмиля Бойсона «Олениха дриад», преисполненном волшебными превращениями возвышенной любви. Подобными мотивами пронизано и знаменитое стихотворение Улафа Булля «Метопа», где молитвенные обращения к небу переплетаются как с античным мифом о Пане и Психее, так и с древнегерманским поверьем о Гончем Псе, что бежит по волнистому полю ржи. Однако мотив иной, божественной вечности остается ведущим.

Стихотворение «Метопа», опубликованное в 1929 году, вскоре признается лучшим в норвежской поэзии ХХ века. Улаф Булль становится лауреатом Нобелевской премии по литературе. Его удивительная поэзия созвучна своему времени, когда в поисках опоры человек, наконец, обретает под ногами исконную твердь и ощущает с ней «самую жгучую, самую смертную связь» (Рубцов). Духовный призыв Елены Гуро – ходить босиком по родной земле – находит отклик на далеком Севере, откуда сегодня дует свежий ветер поэзии и приходит новая «Северная волна».

Евгений Лукин

Арнульф ЭВЕРЛАНН

Три брата

Один мой брат царевну спас в вертепе колдовском.

Другой разжился серебром и сделался царьком.

Они забыли меч в сенях. Я завладел мечом.

Как день, царевна хороша – достойна богача.

Достойна царского плеча расшитая парча.

Но ничего на свете нет достойнее меча.

Как день, царевна хороша, как солнце среди гор,

Что светит из-за черных туч – всему наперекор!

Ее сестрицы взаперти томятся до сих пор.

Блажен, кто будет почивать с царевной молодой,

Кто будет править, возлежа в карете расписной.

Не нужен мне такой удел – делите меж собой!

Пустяк – разжиться серебром в вертепе колдовском,

Где и меня царевны ждут, заклятые волхвом.

Но я пока неплохо сплю и на щите своем.

Прощайте, братья! Пусть в домах царит и мир, и лад!

Я буду по чужим морям скитаться наугад.

Но лучше устремиться в путь, чем повернуть назад.

Эмиль БОЙСОН

Олениха дриад

От вечерней земли вдруг взметнулся фиалковый запах пьянящий,

Изогнулся и ринулся следом за нею в волшебные чащи,

Где она величаво ступала, свои осеняя владенья, –

Драгоценная женщина, милая тень моего сновиденья!

И, встревоженная, пробудилась любовь моя, как олениха,

С тем ожившая в сумерках памяти, чтобы послушно и тихо

Побрести за тобою, пленившись осанкою необычайной,

По следам твоим, благоухающим сладкой сердечною тайной

Да еще незапамятным счастьем в саду быстротечных мечтаний,

Отчего заблудилась моя олениха в лесной глухомани…

И теперь ей придется припомнить оттенки пропавшего следа,

Что впотьмах, не застигнутый вовремя, пораспорошился где-то;

Воскрешая исчезнувший запах и каждый шажок повторяя,

Олениха настигнет богиню свою у последнего края

Темноты, где она остановится вдруг перед самою бездной,

Погасив окрыленный порыв, преисполненный тайны чудесной,

И внезапно, одеревенев от высокого холода неба,

Ощутит в себе строгую, стройную стать величавого древа,

Чтобы снова в него превратиться из милой и нежной дриады

Посреди глухомани лесной, где не видно ни дома, ни сада,

Где моя олениха стоит, растерявшись, обмерзшей губой

Прикасаясь беспомощно к черствой коре вековой…

Улаф БУЛЛЬ

Весеннее

Эй, вешний денек, сонетом

Звенящий в ручье любом!

Расшит мой тулупчик ветром

Да солнечным серебром!

Узорчат, щегольчат, бросок,

Здесь луч на луче внахлест.

Так много весенних блесток,

Как будто на небе звезд.

Как вольные волны хлещут

У пристани синих брызг!

Как черные кроны плещут,

Приветствуя светлый бриз!

Горят на ветру ланиты,

Ступни холодны, как лед,

Когда я творю молитвы

И к небу стремлю полет!

По солнцу струит аллея

Журчащий, ручьистый бег,

И клонятся липы, млея,

На синедымчатый снег.

А школьницы, как пушинки,

Порхают в густых лучах –

От льдинки летят до льдинки

На тоненьких каблучках.

Украдкой мелькнет под платьем

Узор голубой каймы,

Как первая на асфальте

Фиалка среди зимы.

А тем каблучкам не диво

Кружиться и ворожить.

Ах, Боже мой, как красиво

Умеют они ходить!

А в воздухе смех разлился

Малиновым бубенцом,

Как будто ко мне явился

С веселым лихим гонцом.

Как небо преображает

Творящееся вокруг

И в радости отражает

На улице каждый звук!

Гуляка, влюбленный в солнце,

По лужам иду вперед:

Там море о берег бьется

И ветер трубит поход.

В лесу древостой мерцает,

Рассохой сухой скрипя,

И мерзлую твердь взрезает

Серебряный плуг ручья.

Должно быть, настали сроки,

И празднество началось:

Кипят огневые токи

В колодцах подземных грез.

Я слышу: по древостою

Течет светоносный ток –

И крона, шумя листвою,

Распустится, как цветок!

Как хочется спозаранку,

Блуждая иным путем,

Одну зеленую ранку
Найти в чернолесье том.

Но ветки в просветах вешних

Торчат, обращаясь вмиг

В корявые руки леших

И лапочки лешачих.

За далью, юдолью, болью –

Надежда моя, весна!

Ты будешь своей судьбою

Достойно награждена.

Ведь лучик любви, сверкая,

Под сердцем твоим притих.

Тебе дарю, дорогая,

Весенний бессмертный стих.

Метопа

Я тебя бы хотел в драгоценную песнь заключить,

Утвердить в алебастре бессмертного стихотворенья,

От забвенья спасти и на веки веков сохранить,

Златокрылая вестница солнечного вдохновенья!

Напоследок венчанная бледным закатным лучом,

Ты одни небеса, преисполненные озаренья,

Обращаешь к иным небесам, осеняя крылом.

Все стихи, все поэмы моей соловьиной вселенной

Я отдал бы за счастье последнюю песню пропеть:

Высекая метопу на памяти камня нетленной,

Неземные твои очертания запечатлеть.

Мы бредем по чернеющей кромке морского отлива,

Где звучнее воздушные брызги вечерней волны,

И внимаем с глубоким смирением, как прихотливо

Отступает все дальше заветная грань тишины,

Как звенит в вышине отцветающий звук, уплывая

За багряные рощи, за острые шпили церквей –

И стекает, стихая, на землю волна световая,

Будто с каменных склонов струится лучистый ручей.

Все синее далекие горы, и звезды крупнее.

По дороге домой торопятся стада облаков.

Сотворяют молитву луга. Чистый воздух бледнеет.

Серебром на меху придорожная рожь пламенеет.

Над кремнистой оградой восходит звезда Гончих Псов.

Восхитителен взор твой, и светится таинством новым,

Различая плывущий в загадочном сумраке круг –

Золотистую лунку с текучим сияньем медовым,

И тебя я спрошу: «Так о чем ты грустишь, милый друг?».

«Я грущу о том часе, когда этот свет мы покинем:

О волнистых полях, что нальются зерном – без меня!

О нехитрых вещах – о далекой ладейной путине,

О тугих парусах, что поднимутся в мареве синем,

О прибрежных волнах, что ударят в причал – без меня!

Об обыденных днях, что в загробной сокроются сени,

О других вечерах, что засветятся в этом саду,

Но уже навсегда без моих и твоих откровений, –

Вот о чем я грущу, и ответа чему не найду.

Эта горькая мысль застилает мне очи туманом,

Я такую предчувствую скорбь, что расплачусь вот-вот.

Все те вещи сегодня нам кажутся нашим таланом,

Но минует урочное время пьянящим обманом –

И развеется роздымь, минута прозренья придет.

О, любимый, смотри, как черна эта кромка отлива,

И оскалился берег, когда отступила вода.

А далек ли тот сумрачный час, когда мы сиротливо

Переступим в безмолвное царство теней навсегда?

Только все же какое блаженство, какая услада,

Что вот эти родные поля – до последней копны,

И вот эти крушины поодаль вечернего сада,

И вершины, отрадные для истомленного взгляда, –

Золотыми мгновеньями нашими орошены!

Во дворе, у заброшенной старой тележки, под днищем,

Расплодилась повсюду густая трава лебеда,

Прислонились к рябине шесты на пустом стоговище

И во рву зеленеет песок, как в былые года.

Если б я заклинать замогильную темень умела,

Я тогда превратилась бы в этот покошенный луг

Или в эту березу, где синяя звездочка села,

Чтобы стать неприступной стеной у земного предела,

Где находится наша священная пристань, мой друг.

Обними же покрепче меня, никуда не пуская,

Потому что объятье – единственное на земле,

Что томит как надежда – простая, живая, святая,

От какой зажигается вечность иная во мне!».

И тогда я, живой человек, что из крови и плоти,

Человек, что своими ногами стоит на земле,

Вдруг почувствовал в этом томительном круговороте

Некий призрачный взгляд, растворенный в смятенной заботе,

Некий призрачный голос, звучащий в болезненной мгле.

О моя одинокая! Все, чем утешить сумею, –

Это молча лелеять душистые пряди твои

И влюбленно глядеть на тебя, будто Пан – на Психею,

У ржаной полосы, под мерцающим знаком любви.

Перевод с норвежского Е.В. Лукина

__________________________________________________________________

Евгений Лукин – поэт, переводчик, автор книг «Пиры», «Sol oriens» и других, член Союза писателей России.