У ТРЕХ МОСТОВ

Поэма

1

А ты ушла в подтаявший туман…

2

Шпаргалку не положишь мне в карман –

пространство я решал за два урока.

Пространство не решалось – стыд и срам!..

Вдали мерцал неосвященный храм

и область мерил взглядом одиноко.

Мне с малолетства не хватало книг.

Душа лишь издавала скорбный крик

и тыкалась в углы бездумно, слепо.

Ведь если был счастливейший момент,

когда б исчез бесчувственный запрет,

то начинался он с простого лета.

Не виден след межзвездной полосы…

Который день гляжу я на часы

и забываю вставить батарейку,

Костяшками хрустит на кухне стул…

И где-то луч рассветный обогнул

разбитую озерную тарелку.

А я молчу, плечами пожимая –

быть может, ты придёшь не позже мая,

и будет светел наш совместный путь?

Лед невский расхрустелся, как печенье,

и мне дано одно лишь порученье –

играть «ва-банк», и всем, что есть, рискнуть.

3

Но что осталось? Пепел сигарет,

роскошность припаркованных «карет»,

которые привозят из Берлина?

Вновь нет движенья: кто-то брякнул «Стоп»,

и в городе серебряных мостов

полночный ангел грелся у камина.

Рискует тот, кто может рисковать,

рисует тот, кто может рисовать,

прощает тот, кто топчет снег на крыше.

Но если верить в то, что проклят плен,

То ни один написанный катрен

Не станет знаком, что ниспослан свыше.

Пусть ветер, снег фантомный напустив,

не знает, что потерян негатив,

и не увидят всех его чудачеств.

Столетьями великий Петербург

Меняет, не спросясь, господ на слуг,

вводя для них понятие «чердачность».

Уснут катрены, созданные дерзко –

и жизнь пойдет по ложному отрезку,

пусть даже не согретая весной.

Спасают здесь не сутки и не двое,

а чувство настоящее, живое,

рожденное стозвучной тишиной.

4

Диагональной прорезью холста,

последним вздохом пастыря Христа,

молчаньем в век, закрытием сберкассы

мой город наполнялся, как бутыль,

и нищий у метро, обняв костыль,

навеки проклял «Гернику» Пикассо.

Ботинки жмут и шаг нелегок мой.

Я, верно, перепутал дом с тюрьмой,

покой – с простым гаданием на картах.

Ушедший век, тебя ли воскрешать?

Ушедший сон, тобою ли дышать?

5

Вновь нет гостей на ужине у Канта.

6

Без летоисчисления Луки,

без нежного тепла твоей руки

проносятся унылые недели.

Скопив число нарушенных границ

и выплакав овалы двух глазниц,

душа зимует в изможденном теле.

И разберись, попробуй – кто на троне…

Минут пятнадцать ехать на метро мне,

чтоб дать монету наглому жрецу

толкучек, эскалаторов, пикетов,

бульварных книг, раздавленных букетов,

презрения и к Сыну, и к Отцу.

7

Вновь горизонта видимый пунктир,

вновь тишина пустующих квартир,

вновь те огни, что быстро отсияли…

И снова тот февральский, мокрый снег,

и снова тот стремительный побег,

и снова тот побег – не от себя ли?

Вновь в трубке отдалённые гудки,

И вновь те дни, что сладки и горьки,

те дни, что мы обычно жизнью кличем…

И снова город в Дантовых кругах

бесстыдным адским пламенем пропах,

не веря, что не встретит Беатриче.

И я пойду дорогой трех мостов,

чтоб все-таки добраться до основ –

пусть фонари сгибаются сиротски…

Но эта ночь – ее ведь больше нет,

и даровитый ласковый рассвет

наносит, как обычно, лессировки.

Где б не была ты – взмой же в небо птицей

и за полет не бойся поплатиться –

таких понавидались мы угроз!

Ты только возвращайся, скинув свитер,

скорее возвращайся, но не в свите

Персоны в белом венчике из роз.

8

Усни в траве. Из памяти сотри

паркет наборный в стиле «маркетри»,

четыре составляющие шага:

Раздумья. Мост. Часы. Каблучный стук…

Мне не сойдёт моя влюблённость с рук,

и я боюсь – не стерпит все бумага.

Размолвка стрелок – норма бытия.

Сорвавшись на последней ноте, я

почувствовал микроны капель пота –

соленая спина и сладкий сон,

в котором я в поэты занесен,

хоть не писал вовеки писем с Понта.

«h – 7». Ты можешь жертвовать слона…

Кричала недовольно тишина:

«Зачем тебе сорить фольгой короны?

Играть – играй, и жертвуй хоть ферзя,

любовью же пожертвовать нельзя,

вступая в Петербург белоколонный».

Суровый Зевс не слышит поступь Леды.

Я знаю: ты совсем не веришь в среды,

как впрочем, ты не веришь в четверги.

Лишь голубь, на плече Невы белея,

успел понять, что станет вечер злее

и потому не выкормит с руки.

9

Ты слышишь, я прощения прошу

за то, что снова о тебе пишу,

воссоздаю твой образ по старинке.

Но мне не верят – голос слишком пуст.

Не верят ни на площади Искусств,

ни на Кузнечном, суетливом рынке.

А ветер опускался на гранит…

Он верил в недописанность сюит,

в несыгранность и в недоговоренность.

Но что такое жизнь с приставкой «не»,

когда в воскресном, беспокойном сне

река Нева сама с собой боролась?

Зачем приставлен к гению палач?

И почему все время слышен плач,

который я к грехам своим добавил?

Листал мой город дорогой буклет,

в котором кто-то дельный дал совет

как стать столицей Самых Честных Правил.

Казалось, сотню улиц насчитал я,

казалось, снег не слишком быстро таял,

и я, казалось, не тебя искал.

Экзамен провалил последний с треском,

всю душу растерял – ведь посмотрелся

я за день сразу в несколько зеркал.

10

Терялся взгляд в маршрутных номерах –

терялся взгляд, и появлялся страх,

сопоставимый с неиспитой чашей.

Кумиров старых стали в лом сдавать,

а с обретенных начали сдувать

пылинки с ювелирностью тончайшей.

Не все ли вам равно – кого ругать,

кого любить, кого оберегать,

кому, в конце концов, писать «телеги»?

Чьи песни просто петь, чьи – нараспев,

кого теперь духовный терапевт

найдя печать, возьмет к себе в коллеги?

Я ж потерял научный инвентарь,

и кто-то раззвонил, что я бунтарь,

что пересекся, видимо, не с теми…

Слушок запущен, автор же – в кусты

чужие примерять пошел кресты,

служа зубодробительной «системе».

И я с тех пор забыл шедевры Клодта,

стал изучать с упорством полиглота

латинский окровавленный дифтонг.

И руки вознося к седьмому небу,

я понимал, что ни минуты не был

тем, кто тебя теперь дождаться мог.

11

Вдруг вспомнилась вальяжность хризантем…

И вспомнилась, конечно, не затем,

чтоб вновь решать пространство через синус.

Услугами мелькал Гостиный двор,

но не об этом, впрочем, разговор –

душа к тебе по-прежнему просилась.

Ты помнишь эту ветреную высь?..

Мобильной связью нынче не спастись

(Сплошное разорение – тариф мой!).

Не зная ни печали, ни обид

я верил, что тобою не забыт

и нёбо щекотал неспелой рифмой.

И может быть, я понял лишь тогда,

зачем нужны большие города –

чтоб стимул был решать пространство верно,

забытый ужин быстро подогрев,

ни разу не встречаясь с дамой Треф,

пресытясь расписным салютом вербным.

…О Троице священной помнить надо.

В кармане ночь и плитка шоколада –

конец одной из самых спорных драм.

Лист бел и свеж, лишь по бокам – по кляксе,

я жду тебя. Я ждать тебя поклялся,

войдя опять в неосвященный храм.

__________________________________________________________________

Кирилл Козлов – родился в 1984 году в Ленинграде. Автор книги «Возвышенный контраст».