Тучи-тучи

В мае сорок второго дивизию нашу отвели на отдых и переформирование в тыл. Километра на три, на четыре от передовой. Штаб расположился в здании управления мясокомбината, в то время бездействовавшего.

Нас, группу операторов – технических исполнителей штабной работы, – разместили в большой комнате на втором этаже. Начальники отделов и служб заняли каждый по кабинету внизу.

В комнате, где мы работали и жили, оказалась одна молодежь. Самому старшему – лейтенанту Привалову – недавно исполнилось двадцать четыре. Самому младшему, то есть мне, – девятнадцать.

То, что нас поселили отдельно от наших начальников – никого не печалило. Люди подобрались жизнерадостные, веселые. Молодежь – она всегда молодежь. И на войне тоже. Так и тянуло каждого и пошутить, и посмеяться… Но не тут-то было!

Рядом с нами, в небольшой комнате, в самом конце коридора, разместился заместитель начальника оперативного отдела штаба майор Вахмитоненко. Можно было подумать, что его нарочно здесь поселили, чтобы он следил за нашей дисциплиной. Если такая задача была поставлена – никто лучше майора Вахмитоненко не подошел бы для ее исполнения. Скорее всего, однако, он действовал по собственной инициативе. По велению сердца, как говорится.

Вахмитоненко производил впечатление человека чем-то раз и навсегда обиженного. Его карие глаза смотрели на всех, даже на вышестоящих, с укором. Лет майору было около сорока, но из-за неулыбчивости и сухости казался он значительно старше.

В комнате, служившей ему и кабинетом, стояли койка, письменный стол и кресло. Чтобы лучше слышать, что делается у нас, Вахмитоненко предпринял перестановку мебели. Койка, находившаяся у стены, смежной с нами, переехала к окну, а письменный стол с креслом переместились на ее место. В смежной стене была двустворчатая дверь. Она была заделана, но слышимость через нее была абсолютная.

Не знаю, что делал Вахмитоненко, просиживая часами за своим письменным столом. Возможно, читал или составлял какие-нибудь бумаги. Но одно он делал безусловно и постоянно – он слушал. Разумеется, приглушенные разговоры доносились к нему лишь в виде неразборчивого звучания голосов. Но разговоры его и не интересовали. Подобно слухачу службы воздушного наблюдения, он ловил один, совершенно конкретный звук. Разница была та, что «слухач» ловил тонкий, еле слышный поначалу звук далекого самолета, а Вахмитоненко с таким же упорством и так же бдительно ловил звуки смеха. Стоило ему только услышать смех… Впрочем, во избежание каких-либо неправильных толкований надо сделать небольшое отступление.

Прежде всего, надо знать, что мы очень много работали. Как сказали бы теперь – «вкалывали». Штабное хозяйство дивизии – сложная штука. Как-никак – тысяч восемь людей надо обуть, одеть, накормить, вооружить, умело повести в бой, уберечь от излишних потерь, вынести, вывезти и вылечить раненых… Соответственно объему работы и режим дня у нас был не легкий. В семь утра подъем. С восьми до тринадцати – работа. Потом полчаса перерыв. Можно было чайку попить, по территории мясокомбината прогуляться. Потом работали мы еще один «упряг» до семнадцати часов. Тут обед и свободное время до девятнадцати. Ну а потом – до двадцати четырех – сидеть обязательно, а дальше – кому как дела позволяют. Словом, мы вовсе не были бездельниками, какими нас считал Вахмитоненко.

Само собой, чтобы не одуреть от однообразной писанины и расчетов, мы иногда отдыхали «по ходу дела». Бывало, кто-нибудь хорошую шутку отпустит, или анекдот расскажет, или из довоенной жизни забавный эпизод вспомнит… Нам, молодым ребятам, много ли надо? Чуть что смешное попадется – все дружно и расхохочутся. Тут еще и реплики разные сыплются – добавляют смеху.

Надо признаться, что ничего плохого я в этом не вижу и теперь. Слово «разрядка» употреблялось тогда куда реже, чем сейчас, но понятие это существовало. Необходимость разрядки и некоторого отдыха понимали у нас, кажется, все, кроме Вахмитоненко. Стоило в нашей комнате засмеяться, как Вахмитоненко врывался к нам. Мы вскакивали, становились по стойке «смирно», а он принимался нас песочить.

– Как вы можете? – начинал он обычно свою тираду. – Война идет! Блокада продолжается! На передовой люди гибнут! А вы сидите тут в тылу и веселитесь!

Во время таких нравоучений он весь краснел от гнева, руки его непрерывно двигались. То он дергал себя за ремень. То расстегивал и вновь застегивал пуговицу на вороте гимнастерки. То прочесывал растопыренной пятерней свои довольно уже редкие волосы. Понемногу его крик становился тише, зато в голосе появлялись металлические нотки. Угрозы он произносил уже ровным голосом, полагая, что так они прозвучат более весомо. Были в его арсенале, собственно, две угрозы. Одна – донести о нашем «легком» поведении начальнику штаба. А другая – разогнать и отправить всех на передовую. На наше воображение действовала только первая. Кому же приятно, если на него жалуются. Кроме того, начальник штаба полковник Иванов пользовался у нас большим уважением. Это был не только отлично знающий свое дело командир, но и спокойный, справедливый человек. Вторая угроза нас совершенно не пугала. Во-первых, буквально все мы пришли в штаб из частей дивизии. Каждый уже немало пробыл на передовой. Никто перед возвращением туда не испытывал страха. А во-вторых, каждый знал свою цену у непосредственного начальника и прекрасно понимал, что за смех или подобный «дисциплинарный» проступок его из штаба не отчислят.

Дело было не в этих угрозах. Нас обижало отношение Вахмитоненко к нам, как к каким-то тыловикам, окопавшимся в безопасном далеке от фронта. Послушать Вахмитоненко – можно было подумать, что мы находимся не в блокаде, а на Большой земле, что вокруг нас не рвутся вражеские снаряды, что территория, занятая противником, не видна непосредственно из нашего окна…

Пытались, было, мы ему что-то доказывать.

Как-то раз младший лейтенант Михеев сказал:

– Я, товарищ майор, в госпитале лежал по ранению – там и то было весело. Артисты приходили, шуточные рассказы читали, смешные сценки разыгрывали… У одного раненого от смеха даже швы разошлись на животе. Так и после этого смеяться не запрещали.

– И напрасно! – обрадовался Вахмитоненко. – Вот что значит смеяться не вовремя!

Был среди нас лейтенант Зотов – образованный паренек. До войны он учился в университете на филфаке. Так он Вахмитоненке Ильфа и Петрова напомнил, которых один строгий гражданин тоже попрекал: какой, мол, может быть смех в реконструктивный период?!

Вахмитоненко, однако, сравнением с тем строгим гражданином нисколько не смутился.

– Во-первых, – сказал он, – одно дело реконструктивный период, а другое дело – война. А во-вторых, – тут он нехорошо сказал, жестоко, – у вас, лейтенант Зотов, в декабре мать умерла, а в мае вы уже Ильфа и Петрова вспоминаете!..

Постепенно Вахмитоненко нас одолел. Мы старались в комнате громко не разговаривать и не смеяться. Отдыхали иногда во время работы, чтобы мозги проветрить, но тихо. Кто на табуретку, сбоку от себя, карманные шахматы положит и перекинется парой «блицев» с соседом. Ко, если работа позволяет, книжку почитает. Кто письмишко домой настрочит.

В свободные часы бродили мы и кучками, и врозь по территории мясокомбината, по пустынному Московскому шоссе. Чаще в сторону Средней Рогатки, разумеется. В сторону передовой, к Шушарам, ходили реже. Уж больно часто падали там снаряды и мины – не отдохнешь как следует.

У меня было свое любимое место для прогулок. Сразу за мясокомбинатом, справа от шоссе, находился поселок, состоявший из одноэтажных деревянных домиков предвоенной постройки. До сентября сорок первого в них жили рабочие и служащие мясокомбината. Теперь здесь было пусто. Жители эвакуировались. Для размещения воинских частей, отведенных на отдых с передовой, хлипкие дощатые домики не годились.

К обезлюдевшему этому поселку меня влекла, как говорится, неведомая сила. Я любил заходить в его опустевшие дома. В каждом из них оставались свидетельства довоенной, мирной жизни, не выметенные вьюгами прошедшей зимы. Почти в каждом пустом домике валялись покоробленные детские книжки. То и дело на глаза попадались обломки игрушек, резиновые куклы-пищалки, белые чернильницы-непроливайки. Везде можно было видеть вороха разноцветных лоскутов – обрывки старых платьев, трикотажного белья. Тут и там блестели на полу черепки разбитой посуды…

Каждый раз мое воображение рисовало простенькую обстановку, которая служила здесь людям. Круглый стол, накрытый полотняной скатертью, желтой, зеленой или розовой, но обязательно в большую клетку. Несколько рыжих стульев с прямыми, чуть отогнутыми назад спинками. Такого же цвета буфет, во всех дверцах которого торчит по ключу. На полочках, за полосками простого, зеленого стекла, видны в буфете белые чашки, фарфоровые кружки, украшенные большими цветами, граненые рюмки… На стене, напротив стола, ходики. Однажды я нашел крашенную в зеленый цвет и отлитую в форме еловой шишки гирьку. В одном из углов комнаты виделся мне детский уголок с игрушками, детской кроваткой и неизменным низеньким стульчиком с круглой дырой посередине. А на маленьком столике между буфетом и окном стоял, надо думать, патефон. Рядом с ним лежала стопка пластинок. Я даже знал, какие именно. Не так уж много пластинок и было в обороте…

Незатейливый, скромный этот быт казался теперь верхом уюта и благополучия. Шутка сказать – жить без войны! Понять, какое это великое счастье, можно было только теперь, когда оно кончилось… Здесь, в этих домиках, среди лоскутков и обломков вчерашнего дня, по-особому остро накатывалось на меня смешанное чувство тоски и радости. Тоски по ушедшему времени и радости по поводу хотя бы такой с ним встречи. Вот за этим чувством – одновременно горьким и сладостным, для того чтобы еще раз пережить его, я и захаживал в бывший поселок…

Как-то раз в одном из отдаленных от шоссе домиков увидел я на полу ящик знакомой формы, оклеенный красным дерматином, – патефон. Внутри него на своем месте оказалась ручка для завода, а в специальном кармане под верхней крышкой лежали три пластинки. Само собой понятно – патефон не работал. У него была сломана пружина.

Я решил на всякий случай прихватить патефон с собой. Как выяснилось позже, я поступил исключительно правильно – этому патефону суждено было сыграть весьма важную роль в нашей жизни.

Дня через два наш артиллерист – лейтенант Привалов – принес из артиллерийских мастерских отремонтированный патефон.

С большим волнением ждали мы все семнадцати часов, когда, во время отдыха, можно будет послушать хорошо всем знакомые пластинки. На одной из них были две арии из «Сильвы». На другой – «Саратовские переборы» и «Барыня». На третьей – песня из кинофильма «Человек с ружьем» – «Тучи над городом встали» в исполнении Марка Бернеса. Что было на обороте этой пластинки, я уже не помню. До него тогда дело не дошло.

Когда после обеда все возвратились в нашу комнату, лейтенант Привалов стал медленно и торжественно крутить ручку патефона. В мастерских его специально проинструктировали, как это надо делать, чтобы склепанная пружина снова не лопнула. По общему согласию сначала прослушали «Саратовские переборы», потом стали крутить «Барыню». Младший лейтенант Фекляшин пустился в пляс между столом и койками. Это было очень смешно: Фекляшин был необычайно высок ростом и несколько несуразен в движениях. Если бы тогда уже было в обиходе слово «акселерат», к нему бы оно относилось с абсолютной точностью. Плясал, правда, Фекляшин хорошо. Но сам его вид и длина его мелькающих ног делали пляску комической. Мы весело смеялись, глядя на его коленца. Потом еще раз прослушали арию Сильвы. И вдруг, когда она уже кончилась, раздались тяжелые удары кулаком в закрытую смежную дверь. Три-четыре удара сотрясли ее. Означать они могли только одно – требование прекратить музыку и шум.

– Чего ему не гуляется по такой погоде? – с досадой сказал Фекляшин, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба.

– Спать, наверное, лег, – пояснил Привалов.

– А нам что, тоже спать ложиться? – буркнул Михеев.

– Братцы, – сказал лейтенант Зотов, – почему мы обязаны догадываться, что означает этот стук в дверь? Разве не может быть, что никто из нас никогда не жил в коммунальной квартире?!

– Предлагаю: стук в дверь считать аплодисментами! – сказал я. Все рассмеялись.

– Давайте хотя бы последнюю пластинку прокрутим – решил Зотов. – Больно уж на ней песня хорошая. А если Вахмитоненко хочет нам запретить музыку слушать, пусть сюда придет и скажет человеческим языком – так, мол, и так.

– Верно, – подтвердил Привалов. – В уставе не сказано, что нижестоящий обязан подчиняться стуку вышестоящего.

С этими словами он вновь завел пружину. Диск пришел в движение, послышалось шипение, очень громко и четко прозвучало слово «тучи». В этом месте бороздка на пластинке была испорчена, и, как бывает в таких случаях, слово «тучи» стало бесконечно повторяться.

«Тучи-тучи-тучи-тучи-тучи-тучи», – завопил патефон. Мы снова весело расхохотались…

Тут дверь из коридора распахнулась, и к нам влетел Вахмитоненко.

– Прекратить сейчас же! – закричал он, весь налившись кровью. – Вы где находитесь?! За такое дело я вас всех…

Договорить он не успел. За его спиной показалась фигура начальника штаба полковника Иванова.

– В чем дело, товарищ майор? Что случилось? – спросил он. Мы все и, конечно, Вахмитоненко тоже встали по стойке «смирно».

– Вольно – сказал полковник.

– Товарищ начальник штаба – взволнованно заговорил Вахмитоненко. – Безобразничают товарищи! Командиры, называется! Совершенно забыли, где они находятся. Противник рядом. А они чем тут занимаются?! Патефон заводят! Плясали, понимаете… Я и потребовал, чтобы они немедленно прекратили. Считаю, что за такое поведение наказать надо.

– А по-моему, вы не правы, товарищ майор – сказал начальник штаба. – Сейчас время отдыха. Хороший отдых необходим именно для работы. И музыка – дело хорошее. Я и сам не случайно сюда поднялся. Услышал с улицы – патефон играет, дай, думаю, зайду послушаю… А что касается противника, так это слишком жирно для него будет, если он нас заставит носы повесить и перестать веселиться… Пусть крутят свою машину на здоровье… В рабочие часы – дело другое… А пока отдыхайте, товарищи, отдыхайте.

Полковник ушел. Не сказав ни слова, ушел в свою комнату и Вахмитоненко.

– Один ноль, – заметил Зотов.

– Теперь он у нас запоет! – потирая руки, сказал Павлов.

Мы выбежали на двор и до самого конца перерыва возбужденно обсуждали происшедшее во всех деталях. На другой день, ровно в семнадцать тридцать, мы все как один поднялись в нашу комнату и расселись по койкам. Привалов накрутил пружину. Спрашивать, что играть, не надо было.

«Тучи-тучи-тучи-тучи…» – орал патефон. Мы весело ржали. Чем дольше продолжалось бессмысленное повторение одного и того же слова, тем веселее нам было. Каждый, давясь от смеха, поминал Вахмитоненко.

– Ох и ворочается же он сейчас на своей раскладушке!

– Ох и катается!

– Зубами скрипит, наверное!

– Подушкой закрылся! – так и сыпались предположения.

– А ведь не выдержит, прибежит!

– Не прибежит! Полковник разрешил заводить патефон – значит все, закон! – уверенно заявил Фекляшин.

– А он скажет: вам позволено музыку слушать, а не одно и то же слово, – усомнился я.

– Что ж, значит, Вахмитоненко придется просить нас ставить другие пластинки – заключил Зотов. – Вот и прекрасно будет.

– А мы тогда ему скажем,– раздобудьте, пожалуйста, товарищ майор, побольше хороших пластинок,– размечтался Привалов.

На другой день повторилось то же самое. «Тучи-тучи» звучали часа полтора.

Конечно, если бы Вахмитоненко зашел к нам и по-человечески попросил не мешать ему отдыхать в часы перерыва, мы уважили бы его просьбу. Но он к нам не зашел.

На третий день мы снова завели «тучи-тучи» и гоняли их минут двадцать. Правда, прежнего веселья уже не было. Наверное, назавтра мы и сами перестали бы развлекаться таким нелепым образом. А, может быть, и не назавтра, а даже через несколько минут. Однако нашей забаве суждено было прекратиться раньше, чем мы успели проявить свою добрую волю.

Патефон на полную мощность еще вопил «тучи-тучи», когда случилось то, что в конце концов должно было случиться,– Вахмитоненко не выдержал.

Он вбежал в нашу комнату. На нем не было ремня, не было сапог. Волосы его были растрепаны, глаза широко раскрыты. Он, видимо, только что вскочил с койки, после того как тщетно пытался заснуть.

Вахмитоненко воздел к потолку кулаки, открыл рот… и тут раздался громовой удар страшной силы. Здание вздрогнуло. Закрытая дверь в стене распахнулась. Фекляшин растянулся на полу. Привалов упал на патефон. Я присел. Кто-то успел закатиться под койку. Зотов прижался к ножке стола. Михеев бросился лицом вниз на койку и закрыл уши ладонями. Вахмитоненко так и осел в проеме двери с раскрытым ртом и поднятыми руками…

Тот, кому не довелось самому видеть близкий разрыв снаряда, тем не менее, с помощью кино и даже описания, может себе представить и ослепительную вспышку, и мощный выброс земли, и неудержимый разлет обломков… Другое дело – звук близкого разрыва. Передать его никакими средствами невозможно. Потому что это не только звук. Сила звучания воспринимается здесь как звучание силы. Силы, несоизмеримой с возможностями человека противостоять ей, уцелеть, сохраниться, остаться… Воспринимается звук разрыва не одним только слухом, но и всем существом человека, каждой клеткой его тела, каждой точкой его сознания, всем его «я». И все это «я» на мгновение сжимается, ощущает себя вдруг бесконечно малым и беззащитным. На войне было немало смелых, обстрелянных людей, которые не кланялись пуле. Снаряду же и бомбе не кланялись только те, кто не успел этого сделать, кто был сражен до того, как смог что-либо увидеть или услышать…

Прошло несколько мгновений. Был слышен стук падающих на землю тяжелых обломков. Мы постепенно поднялись, выпрямились. Вахмитоненко, бледный как сама смерть, медленно опустил руки. Потом мы все молча вышли в коридор.

Как оказалось, шальной снаряд угодил в наше здание. Торец дома был срезан воздушной волной по самую нашу стену… Ни комнаты Вахмитоненко, ни его стола, ни его кресла, ни его койки не было и в помине. На месте, где находилось окно, покачивалась на двух тонких трубах голубая батарея парового отопления. На ней серым вымпелом развевалась зацепившаяся портянка…

Первым нарушил молчание лейтенант Зотов.

– Что ж, товарищ майор, раз такое дело, добывайте себе раскладушку и поселяйтесь у нас. Место найдется.

– Найдем место, товарищ майор! Переселяйтесь к нам,– раздались голоса.

– Нет, нет, товарищи. Спасибо… То есть большое вам спасибо… Я вас… Я вам буду мешать… Я уж где-нибудь пристроюсь…

Подселился Вахмитоненко к группе старших штабных командиров, размещавшихся в помещении красного уголка мясокомбината. К нам в течение всего следующего дня он не заходил. Никто бы теперь не помешал нам развлечься во время работы доброй шуткой. Но никто в этот день не пошутил. Все сидели серьезные и молча работали. После обеда почти все вернулись в комнату. Без особого интереса послушали патефон… Вдруг с лестницы послышался топот. В дверях показался запыхавшийся Зотов.

– Братцы! – закричал он с порога. – За мной! Скорее! Только тихо! Тихо!

Мы спустились на улицу и подошли, вслед за Зотовым, к другому концу дома.

В красном уголке, спиной к раскрытому окну, сидел майор Вахмитоненко. Он сидел возле дребезжащего, вконец расстроенного пианино и упорно пытался подобрать одним пальцем знакомую мелодию – «Тучи над городом встали…».

_________________________________________________________________

Даниил Аль (Даниил Натанович Альшиц) – родился в 1919 году в Ленинграде. В 1937 году поступил на исторический факультет Ленинградского университета. Первая статья – «Роль Куликовской битвы в определении национального самосознания русского народа» - опубликована в 1939 году. Тогда же вышла и первая книга – «Нашествие Батыя».

В июне 1941 года Даниил Аль ушел добровольцем на фронт. Все четыре года – на передовой. Сражался на Ораниенбаумском «пятачке». Войну закончил в Эстонии.

В 1947 году защитил кандидатскую диссертацию о летописании при Иване Грозном. В 1949 году арестован. Отбыв в лагерях пять лет, был полностью реабилитирован и возвратился в Ленинград. В 1983 году защитил докторскую диссертацию на тему опричнины.

В 60-е годы минувшего века Даниил Аль выступает как драматург. В 1967 году его пьесу «Правду! Ничего, кроме правды!» ставит Г.А. Товстоногов на сцене Большого драматического театра. В тот же период пьесы «Опаснее врага», «Что скажут завтра», «Салтыков и Щедрин».

Даниил Аль – профессор, доктор исторических наук, заслуженный деятель науки России, член Союза писателей Санкт-Петербурга.

К 60-летию Победы вышла свет книга прозы Даниила Аля «Секрет политшинели», посвященная Великой Отечественной войне. Рассказ «Тучи-тучи» из этой книги предложен автором для нашего журнала.

Редакция сердечно поздравляет Даниила Аля с праздником Победы и желает ему новых творческих успехов.