КРАСНЫЙ РЕДЬЯРД

Киплинговские мотивы в поэзии Александра Прокофьева

Редкому поэту в минувшем веке не приходилось «наступать на горло собственной песне». Чем заканчивались попытки отстоять самостоятельность, мы знаем по трагическим судьбам Сергея Есенина и Павла Васильева, Бориса Корнилова и Николая Заболоцкого. Их горький пример был для остальных назидательным. Все хотели жить благополучно, творить по мере сил и возможностей и сосуществовать с непредсказуемой властью, получая от нее соответствующее вспомоществование. Так Николай Тихонов отступился от своей «марсианской жажды», Михаил Светлов – от «крестьянской Гренады», а Александр Прокофьев – от воинственного «киплинговского» марша.

Естественно, что все те, кто хотел жить и благоденствовать, пошли на это соглашение. Итог: в лице того же Александра Прокофьева потеряли мы большого поэта. Бешеная энергетика революционной эпохи, личное участие в боях «за лучшую жизнь», иными словами, великолепный жизненный опыт – все это дало Прокофьеву право говорить по-русски на языке наступательной поэзии западных завоевателей.

Внешнее косноязычие прокофьевской лирики эмоционально идет от Редьярда Киплинга. «О твою вновь открытую биографию мира Англия ботфорты бьет», – впервые возникающий образ иноязычного государства проникает в стихи ладожского крестьянина Прокофьева, чтобы придать мгновенную всепоглощающую силу активно пробивающимся росткам новоявленной русской энергетики. Именно веселое бряцание оружием завораживает Александра Прокофьева в творчестве создателя «Книги джунглей». Искусственное наступление на объективный ход истории (в погоне за общечеловеческими ценностями) приводят к закономерному краху как британский аншлюс по отношению к Индии, так и тройственное Беловежье по отношению к многонациональному геополитическому конгломерату. «Улица Красных Зорь» песней проносится над планетой и запросто дает «золотой стране Пикадилли» свое имя.

Кое-кто кое-где замышляет тряхнуть стариною,

Но шпана на Песках и Васильевском сбита грозой…

Первая, еще неосознанная заявка на гениальность – киплинговская вневременная строка. На каких таких «Песках» шпана сбита грозой? Забытое довоенное название левобережного района Ленинграда, где находятся десять Советских улиц, Суворовский проспект и Смольный. Но именно сюда из «чужих, заморских сторон» брат поэта Василий Прокофьев, «ходящий к Ливерпулю», привозит песни Редьярда Киплинга. С каким простонародным усердием подкрадывается Александр Прокофьев к овладению наступательной поэтикой батальонов, штурмовавших укрепления трансваальских буров и индийских магараджей, заменяя ее поэтикой северодвинских красных флотилий:

Одежа на ять и штиблеты на ять,

фартовые парни идут на Оять.

Гармоники играют, гармоники поют,

а я тебе, товарищ, руки не подаю.

Лучше б ты, бродяга, в Америке жил,

лучше б ты, братенник, со мной не дружил.

Или:

А песня взлетела и голос окреп.

Мы старую дружбу ломаем, как хлеб.

Еще тебе, мамка, скажу поновей:

Хорошее дело взрастить сыновей,

Которые тучей сидят за столом,

Которые могут идти напролом…

Через небольшой промежуток времени идти напролом уже будет невозможно. Это понятно как Александру Прокофьеву, так и Николаю Тихонову. Их душа принимает форму часто меняющегося идеологического сосуда, что, в конце концов, приводит к литературной вторичности.

А пока Александр Прокофьев наступает: пять песен о Ладоге опубликованы в Москве с подачи Иосифа Уткина. В 1931 году у него выходит первая книга. О нем пишут и спорят. И даже Максим Горький говорит о нем на первом съезде писателей СССР, где питерский поэт был одним из самых молодых делегатов. Тем не менее, буревестник революции упрекает Прокофьева за «излишнюю гиперболизированность образов».

Деликатная поправка с высокой трибуны – это уже приказ, руководство к действию. И никто не спасет, а тем более – не помилует. Какая упоительная эпоха захлебнулась молочными реками на кисельных берегах трибунного словоблудия:

Мы – это воля людей, устремленных только вперед!

От Белого моря до Сан-Диего слава о нас идет…

Какая бесшабашная молодость тасовала своих сыновей, рискнувших «построить новый мир»:

В 17-м (глохни романтика мира!) мы бились, как черти, в лоск

каждый безусым пошел на фронт и там бородой оброс…

Какая шизофреническая фантазия, рисуя мечты о молочных реках, подвигала голодных красноармейцев на кисельные берега вражеского интендантского довольствия:

И вся страна была в огне – и мы по всем фронтам.

Шпик и солдатский английский френч мы добывали там…

Вот она, истинная правда о том, как «среди зноя и пыли мы с Буденным ходили… на большие дела». Не столько за победой, сколько за тем, чтобы не погибнуть от голода и холода.

Конечно, говорить об этом прямым текстом, особенно после 1934 года, стало невозможно. Но если у красноармейцев «выпадали зубы с полуторного пайка», тогда какую реальную цену заплатили мы за пиррову победу в гражданской войне?

Стучи в наше сердце, ненависть! Всяк ненависть ощути!

От нас шарахались волки, когда, мертвецы почти,

Тряслись по глухому снегу, насмерть отбив потроха.

Вот это я понимаю, а прочее – чепуха!

Это – не сытый, всепобеждающий Киплинг. Это – новый певец «немытой» России, поэт голодных народных масс. Но уже в 1930 году Александр Прокофьев зарекается помнить о том, что ему удалось выразить киплинговским стихом:

Я всякую чертовщину на памяти разотру.

У нас побелели волосы на лютом таком ветру.

Нам крышей служило небо, как ворон летела мгла,

Мы пили такую воду, которая камень жгла.

Именно оттуда проистекает кроваво красный свет, пролившийся в большинство ранних стихов Александра Прокофьева. Красный свет, которому противостоит тьма белогвардейской «шантрапы», призвавшей на помощь Георгия Победоносца. Но даже со святым воителем красные дьяволята ухитряются расправиться весьма просто – не задумываясь, «пускают в расход».

Наступательный марш, взятый взаймы у Киплинга, оборачивается банальным богохульством в стихотворении «Сотворение мира».

А я утверждаю пред всеми, уйдя от медвежьих троп,

Что первым твореньем бога является первый поп.

Земля представляла пустую, поломанную бадью,

Но бог для поповой утехи дал ему попадью.

Но не может киплинговская ритмика постоянно прислуживать на разрушительном пиру пирровых победителей. И если все-таки называть вещи своими именами, то подавленные светочи вспыхивают робкими огоньками по ходу прокофьевских строф, призывающих «убить трехцветного гада», предсказывая судьбу России:

Горят ливанские кедры, горит драгоценный дуб.

Оратор кричит с трибуны, и пена слетает с губ.

Долой носителей мрака!..

Позднее Александр Прокофьев признается лишь в том, что он, дескать, «не того любил, не того ненавидел», и только служил по-крестьянски «родной земле». На склоне лет он, ладожский соловей, прикрывает рвущуюся на свободу поэзию от вторжения в нее молодых певцов. Литературная молодежь такого не прощает. И пусть не англичанин Киплинг вдохновляет ее на поэтический подвиг, а кубинский революционер Че Гевара – энергетический путь не подвластен диктату геронтологических вождей. Интуитивно Александр Прокофьев пытается, словно киплинговский вожак волчьей стаи, одним прыжком преодолеть возрастную пропасть. Но его, как творческую личность, ощетинившиеся «волчата» уже вычеркнули из реальной жизни, оставив в назидание лишь ироничные припевки былинной Ладоги да завораживающие строки маршевых батальонов. Тогда Прокофьев впервые за много лет призывает на помощь из небытия образ погибшего родителя-милиционера. По-христиански его можно понять. «Или, или, лама савахвани!», – взывает к Отцу небесному Сын человеческий. Но прежде, чем Прокофьеву суждено воскреснуть, проходит почти полвека забвения.

Именно теперь мужественная энергетика, воплощенная Красным Редьярдом, обрела свое продолжение в так называемом «энергетическом новоязе», где главенствует не метаметафорический «образ ради образа», а вполне автологичная «игра по всему полю».

___________________________________________________

Валентина Рыбакова – критик, автор книг «Гамбит королевского подмастерья», «Шаги над пропастью» и других.