№3 2006


Содержание


Иван Стремяков. Запоздалая весна. Стихи.
Вильям Козлов. Урядник. Рассказ.
Александр Новиков. Полоса отчуждения. Путевые заметки.
Надежда Полякова. Последние листья слетают с ветвей. Стихи.
Елена Жабинковская. Над заливом собирается гроза. Стихи.
Елена Елагина. Фарфоровый ангел. Стихи.
Николай Шумаков. В лунном сиянии. Фантазия.
Юрий Андреев. Резонанс земли и неба. Фрагменты.
Молодые голоса:
Тамара Попова. Там времени река течет наоборот. Стихи.
Кирилл Рябов. Воинствующий пацифист. Повесть.
Екатеринбургские гости:
Юрий Конецкий. В лугах – дыханье строчек фетовых. Стихи.
Любовь Ладейщикова. А жизни не хватает никому. Стихи.

Польские гости:
Ричард Улицкий, Анна Залевска, Иоанна Бабяж Круль. Стихи.(перевод с польского Е. В. Полянской)
Голос минувшего:
Игорь Лапшин. Пергамент. Рассказ.
Николай Олейников. Влюбленный в вас дарю алмаз. Неизданные стихи.
Евгений Лукин. Свадьба Рыси. Эссе.
Павел Крусанов. Арбатская почта. Очерк.
Александр Яковлев. Вы жертвою пали в борьбе роковой. Очерк.
Кирилл Козлов. У трамвайного космодрома. Статья.
Валентина Рыбакова. Задремавшая отчизна Николая Рубцова. Статья.
Ростислав Евдокимов-Вогак. Мистерии и состязания. Статья.
Марина Дробышева. Доверяй Богу. Заметка.
Владимир Полушко. Исполин из полена. Рецензия.
Даниил Аль. Давайте поклоняться доброте. Рецензия.

SnowFalling

Игорь ЛАПШИН

ГОЛОС МИНУВШЕГО

Игорь ЛАПШИН

ПЕРГАМЕНТ

 

Рассказ

На свете потому так много зверей,

что они умеют по-разному видеть Бога

Велимир Хлебников

 

Говорят, что когда-то давно, в далекие времена, на берегу Голубой реки, что медленно несла свои воды через Зеленые луга, через тенистые рощи, жили четверо друзей: Черный Буйвол, Желтый Верблюд, Серый Осел и Белый Конь. Они любили свою Солнечную долину, любили заглядывать в неторопливую воду реки, смотреть в неподвижное небо, на Высокие горы, кольцом окружавшие долину, и, не утомляясь красотой, не замечая смены дней, говорили они между собой все об одном и том же. О счастьи.

– Мы знаем счастье, – заводил, например, Желтый Верблюд, – ведь наша жизнь в долине так постоянна и размеренна, что уже не помнишь числа прожитых дней, и в этом она сродни вечности, а разве вечность не счастье?

– Ты прав, называя вечность счастьем, – задумчиво откликался Черный Буйвол, - но вместе с тем ты говоришь и о размеренности, тогда как вечность неизмерима, так что, Желтый Верблюд, не впасть бы нам в затруднение, начиная разговор с ошибки.

– Но если мы живем в вечности, значит, мы уже делим ее своей жизнью, и от этого никуда не денешься. – Вступал в беседу Белый Конь. В рассуждениях о счастьи он был не так строг, как, скажем, Черный Буйвол, но он был любимцем всей компании, и поэтому все больше внимания обращали на его роскошные гриву и хвост, нежели на слова, которые он произносил. А впрочем, и у него бывали толковые мысли, а если и выходила какая-нибудь путаница, то на выручку всегда спешил Серый Осел.

– Конечно, мы счастливы, - восклицал он, заглядывая каждому в глаза, - да и возможно ли быть несчастным, когда живешь в вечности, вольный либо расчленить ее самой своей жизнью, либо растворить в ней каждый из прожитых дней. От этого ведь ничуть не поколеблется общий порядок вещей, напротив, он станет еще более занимательным для тех, кто этот порядок улавливает.

И все одобрительно кивали головами.

Так жили они вместе, и кто знает, сколько бы еще могли они спокойно прожить под Голубым небом своей долины, если бы не услышали они однажды от Перелетных птиц, что где-то там, далеко, за Высокими горами, живут существа, которые тоже не прочь порассуждать о счастьи. Узнали они также, что ходят эти существа на задних лапах, зовутся людьми, а о счастьи говорят не от избытка его, а напротив, от большой его нехватки. Вот и все, о чем смогли поведать Перелетные птицы.

Услышав новость, долго обсуждали ее четверо друзей. Много говорилось о болезни, которой, наверное, подвержены люди, раз ходят они на задних лапах, о силе, которая их так изуродовала, о необходимости обуздания этой силы, да и вообще – о немедленной помощи этим несчастным существам. Словом, решено было идти к людям.

Жребий указал им четыре стороны, определив каждому свою, сказаны были слова прощания, которых оказалось на удивление мало, и вот друзья отправились в путь. Они отправились в путь, и лишь счастье и память были их поклажей.

Долго ли бродили они по свету – о том ничего не говорится, но вот снова собрались они на берегу Голубой реки, чтобы поведать друг другу обо всем, что видели они там, по ту сторону Высоких гор, о дорогах, которые они прошли, и обо всем том, что слышали они от людей.

В молчании проводили они солнце, а когда пришло время рассказов, вновь брошенный жребий первым рассказчиком назвал Желтого Верблюда. Он так говорил:

«Я упал к подножию одной из песчаных гор, но был еще жив. Я был еще жив, но устал и хотел пить. Усталость была так велика, что мне показалось, будто в этой пустыне я провел всю жизнь. Было ли что-нибудь в моей жизни, кроме этих песков, я уже не помнил. А если было, то, может, было лишь сном, навеянным солнечными вихрями, еще одной иллюзией, которой наводнены эти места. Я не помнил, сколько я прошел – слишком много песка было вокруг меня, и я плыл над ним, теряя надежду отыскать здесь что-нибудь живое, или хотя бы то, что было когда-то живым. Я уже оставил и попытки утешить себя мыслью, что весь этот огненный ужас может оказаться лишь одним из здешних миражей. Нет, я уже не утешал себя – слишком велика была моя усталость, и слишком много песка было вокруг меня. Я видел, что мне никогда не одолеть эту жгучую наготу. Пустыня победила, хотя мы встретились не для состязания, мы, я уверен, не хотели меряться силами, ведь это не было нужно ни ей, ни мне: она всегда была здесь и едва ли думала, что кто-то придет ее побеждать, я же пришел в нее, повинуясь случайному жребию, что выпал мне. Пустыня была проста, и прост был мой жребий: он лишь указал мне направление. И разве повинна она в своем зыбком мареве, которое присуще ее природе так же, как моим чувствам свойственна способность видеть в этом мареве причудливые миражи? Я видел холодную реку, окруженную зеленью деревьев, затаивших прохладу, но всегда успевал к этому месту уже после того, как вода испарялась. Я видел покрытые росою луга, но на их месте находил лишь песок. Всякий раз, несмотря на усталость, я ускорял шаг, но очередной обман раскрывался очень скоро, и я вновь брел вперед, едва переставляя ноги в густом, словно болотная жижа, воздухе. Мне некого было упрекнуть. В пустынях отсутствует понятие вины. Ее вообще нет там, где есть одиночество. Разве повинны миражи, что они являют то, чего не существует, но что лишь желанно? Разве виноват я в том, что не знал, в какие края мне доведется попасть? Я искал людей, но их не было там, так не все ли равно мне, пришедшему к этому месту у подножья одной из песчаных гор, упавшему там для того, чтобы умереть!

Я лежал и, глядя на песок, рассыпанный у моих глаз, чувствовал, как сам становлюсь уже песком среди песка. Я умирал, и это означало для меня лишь то, что мне никогда не доведется больше увидеть нашу долину, никогда не придется сказать тех слов, которые я не успел, но очень хотел бы сказать вам, с которыми, после утреннего купания, я любил порассуждать о смерти. Мы называли ее этим именем, но у нее много имен. Мы говорили, что ее не следует бояться: мол, когда мы есть, то нет ее, а когда она приходит, то нет уже нас; и что если она только лишает нас ощущений, то она для нас и вовсе ничто – лишь слово, идея противоположная, а, может быть, тождественная счастью. Ах, наши старые мысли! Умирая, я не хотел расстаться даже с ними, с такими добрыми и безобидными; но вот и они уже стали уходить в песок. Они могли жить только в нашей долине, где мы ничего не знали о страданиях, которые предшествуют смерти, но принадлежат жизни, которые делают остаток жизни невыносимым, а смерть желанной. Но я еще хотел жить, мне еще страшно было ждать избавления от мук, ведь прекращение мук – это верная смерть. Я оказался устроенным так, чтобы хотеть утоления сильных желаний, верить в их исполнимость и от этой веры страдать. Я хотел жить, хотел иметь тело, хотел иметь свои, пусть и не самые надежные ощущения. Именно поэтому я долго терпел усталость и зной, но зной неотъемлем от пустыни, а мое тело рано или поздно должно было налиться усталостью. Той, что смежает веки.

Бесконечное число песчинок окружало меня, и одной из них был я сам. Стоило мне лишь открыть глаза, и я увидел бы их все сразу, я различил бы, сколь несхожи они между собой и сумел бы дать имя каждой из них. Мне казалось даже, что я уже знаю их имена и меня не пугало их число. Вот я окликнул одну по имени “Солнце” и спросил ее, что я такого сделал в своей жизни, чтобы мне умирать так рано. Она тут же отозвалась и ответила, что это ей неизвестно и что подобные вопросы я должен задавать только себе. Затем она немного помолчала, а после, зашелестев песком возле моей головы, как бы извиняясь, сказала, что она – Смерть, и что она лишь приходит, когда это необходимо. Я крикнул, чтобы в таком случае она поторопилась, но она вдруг плеснула в меня водой. Я испугался и крикнул снова, но уже о том, что я пошутил и что мне вовсе не хочется умирать. Она ответила, что от нее ничего не зависит. Я попросил ее исполнить одно мое желание, но она, перебив меня на полуслове, заявила, что не исполняет ничьих желаний. Наступило короткое молчание, а затем она с тихим любопытством спросила в чем состоит мое желание. Я с готовностью ответил, что хочу еще немного пожить. Она весело рассмеялась и вновь плеснула в меня водой. Меня охватил ужас, и я судорожно сжал челюсти, чтобы ни одна капля смертельной влаги не попала мне на язык. Она стала разжимать мне зубы и вливать воду насильно. Я не выдержал и заплакал, взывая к ее милосердию.

– Перестань – кричал я, – ведь я и так полностью принадлежу тебе! Я послушно последую туда, куда ты велишь, я сделаю все, что ты прикажешь! Я даже облегчу твою работу, тебе не придется прикладывать ни- каких усилий к тому, чтобы увести меня! Только избавь меня от этой воды! Ведь ты – песок и ничего не имеешь, кроме песка ! Ты уже вдоволь позабавилась со мной, истязая миражами, принимая облик всего, что было близко мне в жизни: солнца, рек, деревьев и друзей, так не обманывай меня хоть сейчас, когда я послушно иду за тобой!

Но я так и не успел произнести последних своих слов, захлебнувшись в потоке, который ворвался мне в глотку, лишь пронеслась мысль, что смерть, увы, можно отсрочить только страданием. И тогда я с усилием разомкнул спеченные веки, чтобы хоть на прощание увидеть облик этой веселой и жестокой лгуньи. Вначале был лишь режущий блеск, а затем из ослепительного небытия постепенно возникло существо, которое заслонило от меня солнце и, наклонив огромный сосуд, изливало на меня настоящую, тихо журчащую воду. Это был человек.

Окончательно я смог прийти в себя лишь после того, как зыбучий песок стал постепенно втягивать в себя красный от натужной работы диск солнца. Человек был рядом. Он был спокоен, и я понял, что для меня уже все позади. Тревога рождается лишь в сердцах живых, а я уже умер. Войдя в пустыню, я встретился с ним, хотя и не помнил уже, для чего хотел видеть его, теперь мне хотелось только лежать рядом с ним. Я даже не спросил, как он оказался в этом диком месте. Жажда ли мучений увлекла его сюда, или он все время жил здесь, потому что одиночество и пустыня – его стихии, или, если он пришел откуда-то, то что он оставил там, откуда пришел , пожертвовал ли чем-нибудь, или ушел спокойно, ничем не обремененный? Я не спрашивал его об этом, а он задумчиво играл с песком, просеивая его через пальцы. Он никуда не торопился, а я смотрел на его руки и думал о том, что глупо было бы умереть здесь, так и не увидев его ни разу, и как досадно было бы умирать узнав, что смерть проста и, как все простое, выше всякого понимания. А он сидел и играл с песком. Но вот я встал – поднялся и он, и с улыбкой поманил меня за собой. Вскоре мы взошли на пологую гору. Я смотрел вниз и видел, что в неглубокой впадине между двух песчаных холмов замерло в предвечерней тишине озеро зеленой листвы. Я не дошел до него лишь несколько десятков шагов. Но теперь мне не страшно было смотреть вниз, я не испугался бы даже если и этот сад, и человек, стоящий подле меня растворились как все то, что видел я в искаженном воздухе пустыни. В любом случае я был по другую сторону от всего этого. Так я размышлял, пока спускался вниз.

Мы пришли на окраину сада. Там заботливая рука человека устроила навес из веток, там в дуплистом куске древесного ствола плескалась вода, и я, напившись еще раз, с наслаждением опустился на подстилку из пахучей травы. Человек улыбался мне, а затем направился к зарослям и исчез в них. Исчезло и солнце, а следом за ним и все то, что оно освещало. Наступила ночь.

Проснулся я от озноба и сразу вспомнил, где нахожусь. Была глубокая ночь, и дрожь охватывала мои напряженные холодом члены. Она словно бы сопровождала восход луны, которая крадучись поднималась по темному небу и обдавала песок ледяным и непрозрачным светом. Холод безжалостно проникал в меня , но все же мне было немного легче, нежели днем в пустыне, ведь здесь, где-то неподалеку, был человек. Я стал думать о нем. Почему он не идет? Ведь не может же он не знать, как мне холодно сейчас! А что если он и сам мерзнет так сильно, что не в состоянии двигаться? Тогда как хорошо было бы нам лежать вдвоем, прижавшись друг к другу. Он положит голову мне на шею, и я услышу его теплое дыхание. Или он бросил меня, а там, где он сейчас, гораздо теплее, чем здесь? Я решил отыскать его.

С усилием поднявшись со своего остывшего ложа, я направился к тому месту, где он скрылся в листве зарослей. Под ногами струилась тропинка, которая привела меня к узкому отверстию, прорубленному в густосплетении кустарника. Она уходила дальше вглубь, и через мгновение я вступил в благоухающий, немой сад. Потом я узнал, что там даже самым ярким днем витает сумрак, а теперь была ночь, и мне пришлось вначале пробираться наугад, а затем, сильно ободрав бок, остановиться вовсе, ожидая, пока глаза смогут хоть что-нибудь увидеть. Видимо, какая-то толика лунного света сюда все-таки доходила, потому что по прошествии времени я смог, наконец, увидеть вначале смутно-серый песок тропинки, затем ветви и стволы деревьев, жесткий и колючий кустарник, а потом и ковер многолетнего перегноя, от влажных испарений которого здесь, действительно, было немного теплей. Вся растительность сплеталась в густую непроходимую стену, обступавшую меня со всех сторон, смыкавшуюся где-то не слишком высоко над головой и вынуждавшую двигаться либо вперед, либо, пятясь, выйти обратно. Я пошел вперед и вскоре обнаружил еще одну тропинку, примыкавшую к моей с правой стороны. Немного задержавшись, я миновал ее, а пройдя еще – увидел следующую, копию первой, затем еще одну, еще и еще. Я шел и никуда не сворачивал, пока не увидел впереди пятно тусклого лунного света. Улыбнувшись приближающемуся выходу, я поспешил вперед и вскоре вынырнул из-под сводов живой, но мрачной галереи. Увы, снаружи меня встретил все тот же навес, остывшая подстилка из травы, да холодная вода в куске дерева. Я никуда не пришел, я не отыскал человека, я только обошел сад по кольцу, выход из которого совпадал с входом, причем увидеть это сразу помешали мне сильная темнота и желание куда-нибудь скорее прийти. Но вот снова вошел я в темное отверстие входа. Входил я, как мне казалось, строго по направлению центра сада, но вскоре заметил, что тропинка, неуловимо и плавно изогнувшись, вновь приблизилась к краю. Добравшись до первого бокового ответвления, я свернул в него, уверенный, что теперь-то мои ноги, точно, на верном пути. Однако, пройдя еще немного, я вдруг остановился, упершись ноздрями в колючки кустарника. Осмотревшись, насколько позволяла темнота, я увидел, что прямо передо мной растет стена, а влево и вправо уходит другая тропинка. Если это меньшее, по отношению к предыдущему кольцо, рассуждал я, и если такие кольца сужаясь, но не соприкасаясь, опоясывают весь сад, соединяемые боковыми тропками, то для того, чтобы попасть в центр, мне нужно лишь повернуть направо, потом, дойдя до ближайшего поворота, - влево, потом, оказавшись в еще более узком кольце, добраться до следующего, и так далее вплоть до желаемой цели. Так я и сделал. Но пройдя вправо, вместо поворота я очутился вдруг на перекрестке, где моя тропинка притыкалась под острым углом к другой таким образом, что отсюда я мог идти либо вперед, постепенно удаляясь от предполагаемого центра, либо двигаться под тем же углом по линии, касающейся второго кольца, либо повернуть вспять. Я пошел по касательной, по ней надеясь выйти в третье кольцо, но угодил на квадратную полянку, от которой отходило целых три тропинки, не считая той, по которой шел я. Уже вполне догадавшись, в каком хитроумном сооружении я оказался и, постояв немного в центре поляны, я шагнул в первый из трех ходов, который, как мне представлялось, был обращен к искомому центру. Это оказался тупик, и мне, пятясь, пришлось возвращаться на поляну и углубляться в другой ход, который, резко изгибаясь, выводил на следующую поляну, отличающуюся от первой, как оказалось после исследования, только тем, что первый из ее ходов вливался в какую-то широкую дорогу, вымощенную нетолстыми бревнами и оканчивающуюся совершенно темной песчаной пещерой с одной стороны и каким-то серповидным придатком, ограниченным клинообразными тупиками, с другой.

Еще долго и долго кружил и кружил я по саду. Теряясь в паутине его ходов, я искал выход, но выход из одной галереи был лишь входом в другую. Так кружил и кружил я по темному саду, пока сердце не подсказало мне, что у этой череды входов и выходов не было начала и не будет конца, а выход из сада будет лишь входом в пустыню, и мне придется возвращаться назад. Но и это не имело никакого значения, ибо метнув однажды жребий, я мог прийти куда угодно. Я пришел в пустыню, где от меня ничего не зависело: была ночь – и я мечтал о тепле, наступал день и я жаждал прохлады. Куда бы я ни шел – всюду меня ожидал лишь вход. Искал ли я выход? Но прямые, как солнечный луч, дороги, и извилистые, словно полет стрекоз, ходы садов, я все время носил в своей душе.

Так долго и долго бродил я по песчаным тропинкам, прежде чем снова ощутил на своей шее теплую руку человека. Неторопливо он вывел меня под яркое солнце, к границе сада и пустыни, к самой кромке песка. Они жили здесь рядом – человек и песок. Повелители форм, они шлифовали здесь грани, то резко обозначая их, то стирая совсем. Человек превратил жалкий источник в раскидистый сад, и сад хранил свой источник, а пески охраняли сад. Так смерть охраняет жизнь. И человек живет в центре сада, а сад живет в центре пустыни. Сюда поместил человек свою ось и кружит и кружит вокруг нее. Человек и песок – рядом. Они непрерывно движутся, но не сдвигаются, закрепленные к центру, они все время в движении. Они сами вход и выход, и некуда им отсюда идти.

Вот что сказал человек, обращаясь к восходящему солнцу и ко мне, когда мы стояли вместе на грани песков и сада:

– Лишь днем пишется картина сверкающего безмолвия пустыни. Вскоре после утренней зари уже готов для нее холст, а к полудню уже сглажен отвесно стекающей лавой. И вот ложатся на полотно первые мазки полыхающей кисти. Работа кипит до самого заката, но кто оценит ее? Кто осмелится взглянуть на это творение, светящееся ненавистью к тени? О, Художница! Дневная пустыня – зенит твоего искусства! Никто не мешает тебе здесь! В сто радужных красок расцветила ты землю, но лишь в песках даешь ты себе полную волю, предаешься любимому занятию, сполна воплощаешь свой ослепительный замысел. Краски никакой, кроме белой, нет на твоем сверкающем полотне. Белое на белом – вот вершина твоего мастерства, начало начал, окончание всех окончаний. Слушай, зверь цвета солнца! Здесь дальше белого на белом не движется мысль!

Мы стояли на грани песков. Он держал руку на моей шее, а потом я шел по утренней пустыне. Оставив его, я шел по цепочке своих вчерашних следов. Возвращаясь, я видел людей. Они сидели на спинах желтых верблюдов и плыли над сыпучим песком. Они звали меня идти с ними, они хотели стать моими погонщиками, но я, как солнце, проходил мимо и оставлял их позади. Я шел по своим следам, ступая так, будто шел по стволу дерева, переброшенному через ручей. Но я видел, что ручей этот высох, как только солнце остановилось над моей головой. Был полдень, и я продолжал идти».

Ночь говорил Желтый Верблюд и еще почти весь следующий день, а когда закончил, солнце уже клонилось к Высоким горам. Когда же скрылось совсем, наступило время для рассказа Черного Буйвола.

Долго молчал Буйвол, но никто не выказывал нетерпения, все ждали, и вот, словно два камня, разомкнулись его челюсти, и он так сказал:

«Дошел я до самых облаков, поднимаясь на высокую гору. Там видел я дом, а в доме были люди. Один из них умирал на своем ложе, а к нему вошли, неся на руках погребальные одежды, не могли повременить они, что ли? Кротко он спросил у них: “Неужели еще кто-нибудь умер в этом доме?”, а ему ответили: “Нет, только ты”. Только один раз я вобрал в себя чистый и холодный воздух горы, а затем повернулся и ушел обратной дорогой. Что я мог сказать там? Каждую весну расцветают горные луга, но еще никогда не было утра, когда бы на траве не высыхала роса».

Так сказал Черный Буйвол своим друзьям. И вновь наступило молчание. А потом стал говорить Серый Осел, и вот что поведал он слушающим:

«Солнце! За Высокими горами, которые я перешел, светило такое же яркое солнце, как и в Солнечной долине. Как радовался я, думавший в пути, что меня встретит мрачная земля, печальные обитатели которой тщетно выискивают в низких тучах заблудившийся луч. Как радовался я, глядя на освещенные солнцем лица людей. Я повстречал их сразу, лишь спустился с горы на равнину. Их было много, и все они смеялись. Может быть, Перелетные птицы что-то перепутали, может быть, люди самые счастливые существа на земле, иначе отчего бы им смеяться всем вместе? Это был город.

Это был город, полный подражания. Там все подражает всем: дети – взрослым, строения – людям, люди – друг другу. Ярмарочные шуты, которых я вскоре увидел в изобилии, подражают избранным, которых я не видел, но о которых слышал, что они подражают шутам. Там жизнь пытается подражать празднику. Там был праздник, когда я был там.

А у одной из изгородей стояли несколько облаченных в чистое. Они оживленно беседовали, но когда я приблизился, чтобы послушать, они вдруг умолкли и пристально уставились на меня, словно я замышлял что-то недоброе. Они смотрели долго, а потом один из них спросил, не отводя взгляда: «Почему он без веревки?» Ему никто не ответил. Тогда он сказал такие слова: «Похоже, он ничей. У нас нет таких сильных и откормленных животных». А потом, немного помолчав, он добавил: «Ну, а коли так, то я беру его себе».

– Так я и знал, - сразу же ответил другой и криво усмехнулся. – Может, объяснишь, почему именно ты? Разве справедливо будет, если ты заберешь его, ты, у которого уже есть два, а у меня всего один, хоть и семья больше твоей вдвое! Справедливо?

– Плевал я на твою семью, – заорал первый, брызнув далеко слюною. – Я первый заметил его, значит он мой!

– Вы напрасно спорите, – вмешался третий, дребезжащий голос которого напоминал звук расщепленной ветки, когда за нее дергает обезьяна. – Ведь он может принадлежать какому-нибудь купцу, который привел к нам караван. Еще, чего доброго, будешь бит на площади за воровство, ну, а если уж говорить о справедливости, то у меня вообще нет рабочего скота…

«Странные», – только и успел подумать я, поворачиваясь, чтобы уйти от них. Но голоса за моей спиной разом смолкли, и шесть цепких рук обхватили меня, скрутили мне голову веревкой, конец которой привязали к изгороди.

Ну, вот что, – переводя дыхание, сказал один из них, – я предлагаю метнуть жребий, иначе мы не разойдемся добром.

Верно, – отозвался другой, – еще не хватало нам переломать друг другу кости из-за какой-то паршивой скотины.

– Пусть будет так, как угодно случаю! – подтвердил все сказанное третий.

– Пусть все будет так, как сказал тот, кто повелевает даже случаем, – послышался вдруг высокий голос.

Никто не видел, когда подошли эти двое, одетые в белые и пыльные одежды. Они смотрели на меня, только на меня, а те, что стояли у изгороди, смотрели на них. Я видел. Я смотрел в их близко и глубоко посаженные глаза, которые наполняла не трусливая неприязнь, застывшая в глазах тех, но уверенность во всем том, что они будут делать, во всем том, что они могли бы сделать, будь на то нужда. Вот неторопливо приблизились они и стали отвязывать мою веревку от изгороди.

– Что вы делаете? – угрюмо, но нерешительно спросил один из тех. – Разве этот осел ваш, чтобы вам забирать его?

– Нет, – был ответ, – это животное никому не принадлежит.

– Тогда почему вы забираете его? – повысил голос вопрошающий.

– Именно потому, что он – ничей, и на него никто не садился.

– Но ведь и мы могли бы взять его по той же причине, к тому же мы первые его нашли, – завопили сразу три глотки.

– Вы ничего не теряли для того, чтобы находить. Трудно по вашим лицам сказать, что вы способны что-то потерять.

– Эй, а не с тем ли вы, – сощурив глаза, вдруг сказал один из горожан, – который уже несколько дней ходит в окрестностях города и кого народ называет сумасшедшим?

– Ты о нем говоришь. Но возьми назад свои слова о сумасшествии, они тебе еще понадобятся.

И я был уведен от горожан, уведен из города, в который, однако, мне предстояло довольно скоро вернуться, но уже под оглушительные крики толпы, тесно обступавшей и меня, и того, кто восседал на моей спине, и тех, кто следовал за нами, и тех, кто шел впереди.

Разве доведется мне еще когда-нибудь услышать такой шум, который сопровождал меня в городе? Разве еще пройду я по цветам и душистым веткам, что летели мне под ноги? Никогда уже не ляжет между моих ушей теплая человеческая рука.

Меня вели по узкому проходу, который образовывали стоящие вокруг люди. Я смотрел на них. Я видел мужчин, видел женщин. Я видел стариков, чьей памятью были их собственные лица. Я видел детей, видел калек, чьи члены были отданы смерти, я видел рожениц, чреватых жизнью, и старух, глаза которых слезились на лицах. Я видел учителей, которые плакали, и учеников, которые смеялись, потому что было их время – великое время учеников. Я видел две смерти.

Я видел две смерти, и страшной уплатой старого долга была одна из них. Я видел избранных участников обряда, который должен был неотвратимо состояться, и было так, и каждый исполнил отведенную ему роль. Я видел человека, подчинившегося воле другого. Видел, как пошел он в огромный город и смог уговорить людей взять в руки суковатые палки. Я видел, как в назначенный час сотни глоток вместо одного имени прокричали другое, и пропел петух, и ученик постиг всю меру предопределенного ему страдания. Я видел, как рвется завеса, и видел, как рвутся связи между людьми. Я видел и себя среди толпы – Серого Осла, желавшего полакомиться колючкой, из которой сплетен был венец, украшавший голову человека; себя, сопроводившего к горе человека, который сквозь смертельное ушко веревочной петли отправился на встречу с тем, кто к тому часу уже ждал его. Я слышал крик, когда он оттолкнулся от моей спины своими теплыми и босыми ногами. Это кричал я».

Так рассказывал Серый Осел, а когда он закончил, после короткого молчания заговорил Белый Конь. И вот как говорил он своим друзьям:

«Медленно покидал я мою долину и реку моей долины. И слезы мои были слезами отчаяния. Ах! Никто из оставшихся там не бежит вслед за мной, никто не умоляет вернуться! Как беззаботно резвятся на лугах газели! Они уже забыли обо мне, и разве вспомнят они о Белом Коне, если будет лежать он в дорожной пыли и рыжие мухи облепят рану на его боку? Так думал я, когда покидал долину и реку долины, где так счастливо жили мы вчетвером, развлекаясь неведением своим. Так уносил я свою красоту, так нес свое счастье людям.

Я шел. И день сменился ночью, а ночь снова днем. А я все шел, и голова моя была пуста. И была пуста степь и длинна череда моих шагов, которые мерно раскачивали степь и баюкали мою голову. Я был одинок, но вот уже я стал свободой, которая ни к чему не стремится. Я мог уснуть – степь окружала бы меня. Я мог идти, а мог и не двигаться, но вокруг меня была бы все та же огромная степь. Красота и ужас бесконечности. Но вот исполнилось время бега. И я стал ветром этой степи, ветер подхватил меня. Я был ветром этой степи, и бежал, чтобы вскоре назваться ее красотой и ужасом. Ах! Время это было уже близко. Всплеск степной пыли остался вдруг далеко позади. И согнулся ковыль и выпрямился, а меня уже не было там. Так ищет ветер скалу, чтобы играть с нею, так устремляется ветер вперед, но находит лишь пустоту. Но и того довольно свободному ветру. Ах, помню, как я был обласкан степной пустотой, ее невидимыми потоками, что нежно и сильно свивали мою гриву с длинной струей темного неба, и вспененный воздух пел мне в уши уныло и тихо свою песню, от звука которой мерцала на теле дрожь. Ах, как сладко было, повинуясь бегу, разрезать степь на два огромных ломтя. Как страшно было, словно засыпая на всем скаку, закрывать глаза, а потом вдруг распахивать их и, легко забросив голову, смотреть вверх на неподвижные звезды. Которые не передвинуть даже самым быстрым бегом. Которые никогда не принимают вызов на состязание. Но не было никого подле меня, кто сказал бы мне, что мои часто падающие на землю ноги – это не падающие на нее звезды! Что эти две звезды в вышине – не мои глаза, и что эта маленькая звезда не покоится у меня на лбу! Кто сказал бы мне это? Ведь я уже не имел тела. Я обронил его в беге, как быстро мчащийся табун теряет уставших и слабых на своем пути. Так бежал я. Так искал я свою скалу. Так растерял я свое тело в длинном беге по пустынной степи; а то, что осталось, в изнеможении упало на теплую землю, но не погибло, а только уснуло до поры, пока не соберется все отставшее и напуганное одиночеством тело. Плоть Белого Коня.

Я спал, а в вышине звезды становились в круг и танцевали свой неспешный танец. Они знали, что я вижу их во сне, и их непрерывное движение не отмеряло мой сон. Он, как и бег, мог длиться вечно, но был остановлен.

Я открыл глаза. Только что приблизилось утро, а он уже стоял надо мной. Он молча рассматривал меня. Но вот глаза наши встретились, и он заговорил своим хриплым голосом. Так крик павлина в ночи никогда не воззовет к жизни дневной облик этой птицы:

– Поистине из счастливых мест пришел ты сюда, Белый Конь! – Так говорил он мне и блуждал взором по огромной степи. – Не знала еще хомута твоя гибкая шея, гребня и ножниц не ведали твои грива и хвост, они смешаны сейчас со степным ковылем. Зачем так вольно нежишься ты среди трав земли, словно не знаешь, что уже ничего почти не осталось на свете, на что не была бы наброшена узда? Неужели ты думаешь, что только ее недостает твоей совершенной природе? Потому ли так близко подошел ты к людям? Неужели я прав, и нет ничего, что не нуждалось бы в плетке и в узде? Даже такая красота, которую ты несешь людям в дар, Белый Конь? Поистине наивен ты, если думаешь, что красота еще способна спасти их и сделать счастливыми! Лишь смятение и алчность вызовет в их сердце твой восхитительный вид. Еще не могут люди выносить облик свободной красоты. Пощади их! Как от чумы бегут они от всего, что не имеет узды! Или, может быть, ты слишком ненавидишь их? Ведь чересчур щедрым подарком была бы для них свободная красота! Но слишком ничтожной уздой было бы для твоей красоты превратиться в подарок! Знай, что есть лишь одна узда, достойная ее; готов ли ты к тому, что твоя красота будет властвовать? И если красоту несешь ты людям, которые все самое ценное свое назвали великой неудачей жизни, то я припас для них власть! На удачу встретились мы в степи. Я поведу тебя к людям и покажу тебе их. Спокойным взором мы окинем их и помыслы их. Они все те же: немного похоти и немного суеты – вот помыслы их!

Так пусть же наполнится степь стонами и лязгом оружия, когда мы пройдем по ней, пусть криками ликования нальется она до краев, хвалой закону, а мы поднесем это питье людям, но горе тому, кто откажется отведать из этой чаши! Лишь страх способен соединять. И будет им счастье, присутствующее лишь в том сердце, которое отведало страх. Это счастье – знать свое место на земле и страх его потерять. И каждый станет рабом, и каждый будет господином, и первый господин всегда будет первым из рабов. И если только узды не достает твоему совершенству, Белый Конь, возьми ее у меня. Надень ее, это совершенное произведение человеческого ума. Красивая и жестокая – лишь она одна никогда не лжет!

Там, в степи я впервые узнал страх. Я хотел вскочить и убежать прочь. Но узда уже коснулась меня, а горячая рука уже сжала мне горло под челюстью. Он знал свое ремесло. И вот холод впился мне в рот, и тяжесть навалилась на хребет. Я метался из стороны в сторону – и он не мешал мне, я изменял направление бега – он не мешал мне, я внезапно останавливался – и он не мешал мне. Я думал. Зачем я хочу сбросить его со спины?

И вот наступило время танца. По степному ковылю кружил я. И умирали те, кто пытался принять вызов силы. Без устали вздымались мои ноги, а там, где вилась моя грива, звучал стон. Но я помню, как мы, утомленные, остановились в каком-то селении. Помню, как костры жадно лакали ночь. Там видел я молодую мать, которая кормила грудью дитя. Они были безумны в своем счастьи, они знали только друг друга! Так роднику нет дела до того, что он спасает кого-то от жажды, свою чистоту знает родник и тем живет.

Но вот вышел из хижины тот, чья одежда блестела в неверном свете огня. Он шел ко мне, и плеть колыхалась у него на руке, словно змея, ядовито впившаяся в пальцы. Он подошел и спросил:

– Не устал ли ты, Белый Конь?

Как может устать мертвый, – так сказал и ответил я. – И как может устать камень, привязанный к шее мертвеца? Я стал уже камнем! Я был конем, но стал камнем, я шел к людям, но встретил тебя. Будь проклята красота, которую ты превратил в резец, и успел уже кое-что подправить им в чертах человеческого лица. Я шел спасать всех, но вижу, что спасать нужно только тебя! Я уже знаю, что ничего не изменится в этом мире и не прибавится счастья у этой молодой матери оттого, что я убью тебя сейчас, но и не отнимется. И ты будешь счастлив мертвый, ведь не станет яда в твоих жилах, злобы в сердце. Спокойно будешь лежать ты в земле, и пусть черви исполнят свою кропотливую работу, которой они существуют и которой счастливы. Обо мне не думай: убивая, я отдаю тебе все, что имел до нашей встречи, - мое счастье. Бери его – оно твое!

Так сказал я и прыгнул вперед. Он умирал спокойно. Ах, помню, как я танцевал на его груди, из которой с тихим свистом, толчками выходили дыхание и кровь. От унылого этого звука казалось, что танец мой может продлиться вечно. Но уже пришел рассвет».

Вот о чем рассказал Белый Конь в последнюю ночь, которая была долгой. А наутро все четверо разошлись в разные стороны. Прошел день, и наступил следующий. Прошел и этот, и другой, и третий, но больше не собирались вместе Черный Буйвол, Серый Осел, Желтый Верблюд и Белый Конь. Да, видно, не забыли они ничего, раз молча и неподвижно стоит в воде Черный Буйвол, ходит по раскаленным пустыням Желтый Верблюд, словно от удара плетью вздрагивает во сне Белый Конь, истошно кричит по ночам Серый Осел.

Видно, не забыли они ничего.

____________________________________________________

Игорь Лапшин (1960-1997) – родился на Украине, окончил Николаевский кораблестроительный институт, работал инженером-конструктором в КБ Невского судостроительного завода, при жизни опубликовал лишь одно произведение – «Сочинение №…».

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.