ПОЛОСА ОТЧУЖДЕНИЯ

Путевые заметки

Вряд ли отыщешь сегодня человека, хоть мало-мальски образован­ного, который не знал бы, не слышал ничего о существовании в Китае города под именем, звучащим почти по-русски, – Харбин. Многие наслы­шаны о нем в связи с перипетиями белой эмиграции на Восток, иных увлекает извилистая история и судьба Китайско-Восточной железной дороги.

Дорога эта, как, наверное, все дороги России, как и сам ее путь, созидалась многим пóтом, оборонялась многою кровью, а после с необъяснимой беспечностью без жалости забрасывалась вдруг на про­извол стихий и обстоятельств. Именно этим своеволием неблагоприятных об­стоятельств замечательные плоды трудов праведных тысяч и тысяч упрямцев из России оказались ныне по ту сторону крайних пределов на­шей страны. В силу всего этого достославный город Харбин, явленный миру великими трудами русских, родившийся по их воле и замышлению, сделался теперь малодоступным для наших соотечественников, хотя и не вовсе под замком, к вящей радости.

«В Китае, как ты знаешь, и сам император, и все его подданные – китайцы», – так начинается прелестная сказка Ганса Христиана Андерсена. Утверждение это, однако, не совсем справедливо, для наших дней, по крайней мере, хотя, без сомнения, в Китае остается еще очень много сказочного. Дело же в том, что в большом китайском городе Харбине всегда жили и по сей день живут русские люди: сегодня они находят себе здесь дом и пристанище – для одних постоянное и последнее, для прочих – вре­менное. В числе этих вот прочих посчастливилось и мне малым краешком отпущенной судьбы прикоснуться к жизни необыкновенного во многих отношениях города, преимущественно русского по прошлому своему и китайского по нынешней принадлежности.

Пласты истории обеих стран настолько плотно перемешались тут, что произошло, видимо, то изменение, какое случается под огром­ным давлением с кусками черного глянцевитого угля: явились крупицы алмаза. Оттого, по-видимому, Харбин в последнее время все более привлекает напряженное внимание людей во всех концах света, людей, так или иначе соприкоснувшихся с этим неповторимым уголком нашей планеты.

Эту магию притяжения Харбина в полной силе испытал и я: поездка в служебную командировку за границу, сама по себе небезынтересная, пре­вратилась для меня едва ли не в самое крупное по глубине переживание и, вообще, по душевной значимости событие в жизни. Харбин подарил мне незабываемые встречи, ни с чем не сравнимую радость человеческого общения и дружбы с необыкновенными харбинцами – и русскими, и китайцами, и не только с ними, – со старожилами этого замечательного города и с временными его поселенцами. Хотя давно уже сказано, что все мы временные на этом свете.

Как это часто бывает в подобных случаях, после возвращении до­мой и перед новой поездкой в нечуждый уже Харбин, стали нежданно завязываться новые знакомства и открываться неизвестной прежде сторо­ною старые связи – с людьми, той или иной ниточкой притянутые к этому городу. Взгляд мой по временам непроизвольно натыкался на книги, газетные статьи и прочие сообщения, так или иначе касающиеся Харбина. Обнаружилось, к примеру, что в Сибири выходит настоящая и очень серьезная газета под титлом «ХАРБИНЪ», что центральные и областные издательст­ва регулярно выпускает книги писателей, поэтов и мемуаристов старого Харбина, что давно уже действует целая Международная Ассоциация Друзей Харбинского политехнического института, имеется и Российская Ассоциация, и Петербургское ее отделение. Мало-помалу начали прояс­няться для меня и давние взаимные влияния и связи России и Маньчжу­рии, Харбина и Петербурга, и многое-многое другое.

Еще одно, едва ли всеми вполне осознаваемое, возбуждает ощущение и пристальный интерес наших соотечественников в России и за рубежом: судьба Харбина явила, кажется, первый печальный пример вытеснения коренных жителей из старых русских городов в дальних пределах нашего некогда сплочённого государства.

«Закончился русский Харбин, – горестно восклицал один из много­численных жизнеописателей города, – построенный русскими и приспособ­ленный для русской жизни!»

Горько, очень горько, если он окажется или уже оказался прав, подтверждений тому долго искать не нужно, они налицо. И все же, и все же... Побывав там, увозишь с собою ощущение отнюдь не безнадеж­ности и невозвратной утраты, как после встречи с некоторыми памятни­ками нашего прошлого, нет, место сие далеко не пусто: город жив, ис­тория его продолжает твориться и обновляться, теперь, правда, усерди­ем, заботами и гостеприимством наших китайских братьев главным образом. Па­радоксальным образом единственными хранителями русского лица и духа в Харбине сделались китайцы. Исполать им за это!

Прежде чем приступить непосредственно к делу, несколько необхо­димых оговорок.

Первое – обозначение национальной принадлежности. Вопрос этот приобрел в последнее время особую щепетильность и болезненность, поэтому с самого начала спешу объясниться: под именем русский имею в виду не столько то, что пишут в анкетах в графе «национальность», а несколько шире – в культурной и географической принадлежности людей. Русские в Харбине – это всегда были люди разных этнических групп. Для китайцев русские («сулянь жень» или «элосы жень») представляются не­ким единым народом, живущим по ту сторону их северных границ. Впро­чем, признаемся, для многих русских китайцы тоже все на одно лицо, хотя более опытный глаз легко отличит тех, кто принадлежит к народно­сти хань, к примеру, от уйгуров или мань. К слову, именно от названия этой последней народности и произведено всем известное наименование северо-восточной части Китая и прилегающих к ней русских земель – Маньчжурия.

...Стоим с китайским коллегой в аэропорту Харбина, встречаем гостей из России, разглядываем от нечего делать отбывающую домой публику. Мимо нас протаскивают необъятные баулы звучноговорливые предприимчивые наши южане.

– Это русские? – спрашивает мой ки­тайский друг.

– Нет, – отвечаю, – это азербайджанцы.

– А те вон, тоже?

– Нет, то грузины.

– И этот высокий мужчина?

– Ну, он, скорее, еврей.

– А рядом с ним – тоже?

– Да нет, эти-то русские.

– Как вы только различаете друг друга? – поражается мой оконча­тельно запутавшийся китаец.

Харбин с первых дней его основания очень долгов время населя­ли выходцы из России самых различных национальностей, поэтому, что­бы не запутаться, как мой друг, стану называть всех наших сограждан просто русскими в Харбине – так зовут их китайцы, так называют се­бя сами – как постоянные обитатели Харбина, так и прибывающие сюда из России на время, среди тех и других можно узнать и русских, и украинцев, и татар, и евреев, и поляков, и кавказцев, при этом Харбин их не разделяет, напротив – соединяет, как, впрочем, пред­ставителей и других стран и народов.

Итак, разговор наш о русском Харбине и о русских в Харбине.

И еще одно. В очерке просто необходимо передавать некоторые из суждений и высказываний по тому или иному поводу лиц живых, не­вымышленных, невозможно удержаться от попыток изобразить какие-то отличительные их черточки и черты. Чтобы не обидеть невольно этих милых людей, как правило, очень деликатных и ранимых, решил изме­нить или зашифровать подлинные их имена, что, впрочем, для живущих там совершенно прозрачно узнаваемо. Если же кто-то все же почувст­вует себя уязвленным каким-либо неловким моим замечанием или вы­сказыванием, прошу заранее простить меня и поверить, что всегда испытывал и испытываю к ним самые искренние симпатии и уважение.

* * *

Харбин, по лицу своему, точнее, по каменному своему лику – го­род совершенно русский: бродишь впервые по старым кварталам, по рай­онам новой застройки и не можешь отделаться от чувства, что ты уже был здесь когда-то, возможно, очень давно – это верный признак того, что город этот плоть от плоти твоей Родины. Если бы не узоры иерогли­фов на стенах и уличных полотнищах да не лавины велосипедистов, нескончаемым потоком текущие по проспектам, улицам и переулкам, легко вообразить, будто находишься не за далекой восточной границей, а где-нибудь в Новосибирске, Чите, Самаре или в другом русском городе сред­ней руки. Проглядывает тут порою что-то и от обеих российских столиц.

Первостроители КВЖД и, одновременно, города высадились 28 мая 1898 года на берегу полноводной реки Сунгари с двух кораблей «Святой Инно­кентий» и «Благовещенск», высадились, с лопатами, кир­ками, заступами и, как полагается, со здоровым энтузиазмом и, по­молившись Николе Угоднику, зачали город...

– ...Приезжай, говорили моему папе, на КВЖД, – словоохотливо рас­сказывает мне седая высокая женщина, по-молодому стройная, с не­бесно-яркими глазами, – здесь, говорили, богатые перспективы. Ну, мы и приехали, поглядели: вокруг, и правда, одни перспективы: пустые, до горизонта, сопки да берега затопляемые по весне. На­правили семью нашу на пункт, сначала так трудно было, так трудно, просто страшно: ведь ничего нет. Потом уже только в Харбин перебрались...

Благая мысль соорудить Дорогу меж хмурых маньчжурских сопок на­прямую в сторону Владивостока, а затем ответвить ее к порту Дальний (Далянь, по-китайски) принадлежит небезызвестному Сергею Юльевичу Витте, тогда еще министру путей сообщения России. Бело-розовый особняк его со­хранился у нас на Петроградской стороне до нынешних дней, я миную его почитай каждый день, добираясь с работы и на работу. Как-то раз, задержавшись на нем взглядом, я вдруг припомнил, что подобнее же здание встре­чалось мне в Харбине, кажется, в районе с историческим названием При­стань (сейчас – Даоли) на Китайской улице. Или, быть может, на Большом проспекте в Новом городе (Наньган), разве что колер покраски другой...

Сергей Юльевич еще в те далекие предгрозовые годы дальновидно предсказал Харбину блестящую будущность. Так или иначе, она состоялась, вопреки или, возможно, благодаря выпавшим на долю града сего испытаниям. В судьбе Харбина угадывается далекий неясный отблеск истории нашего славного города. Арсений Несмелов, замечательный харбинский поэт и прозаик, так выразился о рождении своего города:

Перед днем России встряски,

Через двести лет,

Не Петровской ли закваски

Запоздалый след?

По мере того как стальные усы дороги все глубже прорастали сквозь безлюдные маньчжурские земли, разрастался и все гуще населялся Харбин: к 1903 году здесь проживали уже 44576 человек (согласно однодневной переписи), через десять лет население удвоилось.

Люд сюда стекался, надо сказать, самый разномастный: русских, точ­нее православных, набиралось к этому времени около половины, прочие относили себя по вероисповеданию к католикам, протестантам, иудеям, буддистам, конфуцианцам. Не одних лишь сыновей России и, естественно, Китая манила к себе Дорога: поселялись тут более или менее компакт­ными группами и японцы, и немцы, и голландцы, и поляки, и французы.

– Вот так вот, – горестно помаргивая слабовидящими глазками под набухшими веками, причитает Ефросинья, – всего-то двадцать нас ос­талось. Как Алексея Михайловича, значит, похоронили, так четыре всего-то старичка у нас и осталось, из русских-то. Помрем мы – и все, значит...

Набалдашник ее палки лоснится от долгой службы, она вновь и вновь трет его беспокойной рукой в самовязанной рукавичке.

В разговор вмешивается шустрая, скорая на язычок и на ногу Шура:

– И не грешите, не грешите, все в руках Господа, на все Его воля, по грехам нашим. Судил Господь – жили, рассудит – умрем, все в руках Божьих. Никогда не загадывай на завтра, никогда! Я так считаю, – тараторит она без остановки, – день прожил, и слава Богу, а загадывать...

Дорога, как это спокон веку водится у нас на Руси, сооружалась в условиях ужасающих, в постоянных нехватках самого необходимого как для строительства, так и для строителей. Предприятие подобного размаха возбуждало не только трудовой энтузиазм и самоотверженность, но и казнокрадство, и прямой разбой.

Наверное, самый болезненный удар был нанесен Дороге в 1900 году, когда лавины китайских повстанцев ринулись крушить все, что построили в их стране иностранцы. Восстанием руководило тайное общество под зна­менательным названием И-хэ-цюань – «Кулак во имя справедливости и со­гласия», звучит недурно, ведь правда? «Кулаком» этим, увы, было изу­родовано 1000 километров полотна дороги из уложенных 1400! Все пришлось начинать сызнова...

Под духовые оркестры (наиболее пристойный случаю вальс «На соп­ках Маньчжурии» был к тому времени еще не сочинен), под водочку и под духовные песнопения Дорогу ввели-таки в эксплуатацию 1 июля 1903 го­да, разумеется, с неминуемыми у нас огрехами и недодел­ками, кои поправляли затем уже на ходу в течение нескольких лет.

Так или эдак, однако, Дороге дана была жизнь, а Харбин, исполосо­ванный рельсами вдоль и поперек, сделался столицей КВЖД.

Пожар русско-японской войны, почти по Грибоедову, «способствовал ей много к украшению»: Харбин приобрел важное значение прифронтового города. Сюда, в тыл воюющей армии, ввозились продовольствие, оружие и капиталы, возводились мастерские, фабрики, мельницы, застраивались по образу и подобию русских городов проспекты и улицы. С фронта ежедневно прибывали в Харбин офицеры, чиновники, военврачи по самой разной надобности: кто по интендантским делам, кто в отпуск, а кто и так просто – развеяться, покутить. Немало и дезертировало, благо, что за­теряться здесь в людском вареве было проще простого. Как грибы, множились и росли рестораны, подвальчики, кафе-шантаны. В кра­сивых женщинах нужды не было, свидетельствует сборник Общества старожилов «Харбинская старина», и тут же прибавляет не без удивления: откуда только брались?!

Надобно заметить, и в сегодняшнем Харбине рестораны и ресторанчики буквально на каждом шагу: над дверями покачиваются красные или синие фонари, по­хожие на большие абажуры, одни из бумаги, с длинными лентами, разве­вающимися над улицей, другие округлые, из прозрачного пластика. Чем больше вывешено фонарей над входом, тем искусней повар, тем богаче меню. Имеются заведения для неимущего простонародья – скудные, грязнова­тые, а есть и рестораны для хозяев жизни – роскошные, с изысканной кухней, с кланяющимися официантами и официантками в униформе, с ап­петитно упакованной в китайский шелк солисткой, соловьем разливающей­ся на эстраде. Стóит появиться тут нашему человеку, певичка мгновен­но сменяет пластинку и исполняет с очаровательным акцентом неиз­менную «Катюшу», которую китайцы считают любимым музыкальным произве­дением всех русских, чуть ли не национальным гимном.

Есть в Харбине и ресторан русской кухни: здесь можно отве­дать кислых щец со сметаной, блинов с медом, котлет с картошкой, угостить­ся стопочкой «Московской» – все это, увы, за баснословные деньги. Похо­же, скоро и у нас в России пожевать нечто подобное станет такой же редкостью, ведут нас именно к этому, судя по всему.

В одном из ресторанов работает человек с десять русских девчо­нок, держат их, по нашим меркам, в черном теле: такой вольницы, как у нас, китайцы, вернее китаянки, не допускают. За совершен­но невинную, если смотреть с нашей колокольни, шалость с молодыми китайскими друзьями две юные наши соотечественницы, само оча­рование, были безжалостно, в двадцать четыре часа, выдворены за пределы братской Республики: нравы здесь строгие... В дальнейшем у нас будет повод рассмотреть данный сюжет подробнее.

Война с Японией взяла свою кровавую дань и с Харбина: на право­славном кладбище, за городом, немного в стороне от прочих могил рас­тет в небо обелиск черного мрамора – здесь братское захоронение ге­роев войны 1904 – 1905 года. Поднимаешь взгляд к вершине обелиска, и в глаза тотчас же бросается анахронизм: на острие стелы золотится пятиконечная красноармейская звезда! Можно, конечно, сколь угодно язвить по этому поводу, однако ошибка эта, думается, стóит многих истин: в сознании русского человека и против шведов, и против французов, и против турок, и против японцев, и против всех немцев сражалась, по существу, одна и та же армия. Смешного тут-то как раз ничего и нет, напротив, горько другое...

Харбинский Новый город (Наньган – его нынешнее название) проре­зает прямой, как стрела, Большой проспект. Среди прочих привычных глазу по архитектуре построек выделяется суровая громада гранитного здания бывшего Управления КВЖД, раскинувшегося более вширь, чем ввысь. Перед ним высится десятиметровое изваяние великого корм­чего, последнее, наверное, в Харбине. В здании и сейчас находится железнодорожная канцелярия.

Улица, пересекающая Большой проспект неподалеку от бывшего Уп­равления, называется, вернее, называлась, Правленская, далее следовали Техническая, Конторская. Все улицы в городе получили теперь, конечно же, китайские наименования, однако русские старожилы называют их по-старинному. Право дело, теплее становится на душе, вдали от Родины, когда выйдешь, скажем, из общежития Политехнического института и по­шагаешь по ближайшим улицам: Думской, Соборной, Театральной, по Са­довой улице и незаметно добредешь до Вокзального проспекта. Между про­чим, если перевести его нынешнее название с китайского на русский язык, то означает оно Проспект Красной Армии.

Вокзальный проспект назывался одно время Хóрватовским – по имени первого Управляющего дорогой, а позднее Главноначальствующего Полосы Отчуждения КВЖД генерал-лейтенанта Дмитрия Леонидовича Хóрвата. «Это был б-о-л-ь-ш-о-й барин, – пишет о нем тот же сборник Общества старожилов «Харбинская старина» за 1938 год, – умница, прекрасный дипломат, великолепный начальник и хороший хозяин...»

Знакомясь с характером деятельности и с характером самого Д.Л. Хорвата, все более убеждаешься в том, что он представлял собой, выражаясь на современном газетном жаргоне, крупного руководителя административно-командного стиля, причем в самом положительном смысле, по блестящим результатам его трудов. КВЖД – это ведь не просто рельсы в два ряда: и по тем, и по нашим меркам, это целый общественный организм, притом огромный как по сложности и разнообразию внутренних и внешних связей, так и по чисто географическим размерам. Обустраивать и обеспечивать жизнедеятельность этого организма – для этого требовались способности и культура повыше, чем у иных наших современных руководителей, взяв­шихся за гуж не по дюжести.

– Счастливая Хорватия! – скаламбурил в те времена Великий Князь Геор­гий Михайлович, посетив опекаемую Хóрватом Полосу Отчуждения, и, по­хоже, было это совсем не далеко от истины, судя хотя бы по воспомина­ниям здравствующих ныне харбинских старожилов.

Но пришли года лихие,

Ряд губительных годин,

И они, сразив Россию,

Мрачно хлынули в Харбин.

Так выразился один патриотов города в своей поэме, исполненной, как мы видим, более любви к Харбину, чем поэтического мастерства.

Питая органическое отвращение к резким политическим переменам, к радикальным реформам, Д.Л. Хóрват обратился к своим забастовавшим было железнодорожникам с такими увещаниями, призывая их принять в рассуждение «опыт нашей трехлетней революции (1905-1907 гг. – А.Н.), в течение которой многострадальный русский народ остается приснообманутым... Призываю одуматься, опомниться, хладнокровно и здравомысленно отнестись к опутавшей вас интриге и немедленно стать на работу...»

Современники утверждают, подействовало.

В декабре 1917-го года решительный Главноначальствующий одним своевременным упреждающим маневром полностью разоружил две запасные дружи­ны, покусившиеся было силой установить красную власть в Харбине. В следующем году он разогнал ГЛИК (Главный исполнительный комитет) – и все без единой капли крови. Когда транспортная сеть охваченной революционной лихорадкой страны оказалась парализованной, одна лишь КВЖД работала как часы.

Супруга Главноначальствующего Камилла Альбертовна Бенуа, из то­го самого, прославленного талантами рода Бенуа, в полной мере унасле­довала выдающиеся способности своей фамилии. Гостиную Хóрватов укра­шал, например, талантливо написанный Камиллой Альбертовной пейзаж с натуры в имении Хóрвата в Полтавской губернии – она была художественно и литературно одаренная натура.

Пожар революции настиг таки Дмитрия Леонидовича: было сожжено родовое имение генерала. Последние годы жизни от­страненный от дел Д.Л. Хорват вынужден был провести в австрийском по­сольстве в Пекине – так отблагодарила Россия своего преданного сына.

Заботами и попечением Камиллы Альбертовны проходило становление образовательных и культурных заведений Харбина...

– Я закончила Хóрватовскую гимназию, – вскинув голову, говорит Вера Николаевна, горделивые искорки блещут в ее ясных глазах, – там давали прекрасное образование. Это на Вокзальном, сейчас Цзюнь-шанлу, за Ма-цзягоу, вы знаете?..

Конечно же, я знаю это здание бывшей гимназии за охраняемым забором вблизи Провинциальной библиотеки. Там рядом еще восхититель­ный, неожиданный даже для непредсказуемого Харбина особняк: замок в рыцарском стиле с остроконечными башнями, со стрельчаты­ми окошками, построенный также Хóрватом для генерал-губернатора горо­да Ма.

– ... Позади Хóрватовской гимназии была школа, куда я бегал маль­чишкой. Правда, моей мемориальной доски там нет... пока.

Знаток Харбина, старого и нового, современного, человек необыч­ной, сложной судьбы, Александр Иванович отличается живым остроумием, он постоян­но пересыпает свои неистощимые рассказы о городе и о себе шутками, ка­ламбурами, незлым юмором в адрес знакомых, но более – в свой. Он знает здесь всех и все знают его.

– …Скаутское движение, – продолжает он, – сейчас об этом забыли, а ведь и я был бойскаут, двенадцать нашивок имел – за различные умения: сварил яйцо – «умеет готовить пищу», вскипятил воду – «умеет готовить чай». Раньше вот понимали психологию ребёнка... А до того я в лицее Святого Николая учился, у иезуитов – это привилеги­рованное заведение, там такая дисциплина была: мальчиков муштровали без пощады, но зато ведь и мужчины выходили... Из меня мужчины не вышло: выгнали из третьего класса – за то, что на уроках я Александра Нев­ского превозносил, а иезуиты его ненавидели, за Ледовое побоище...

– Здесь много разных школ было, – подтверждает супруга хозяина, неизменно уравновешенная, щедро гостеприимная уроженка Харбина, большая любительница пасьянса. – Я вот в Конвенте урсулинок училась... У нас два Конвента было – францисканский и урсулинок. Там так: в поне­дельник все говорят по-английски, во вторник – по-немецки, в суб­боту и другие дни – по-русски. Да, еще день французский был... Меня, как отдали туда, я целыми днями плакала...

По сведениям адресно-справочной книги «Весь Харбин» за 1925 год здесь было 22 гимназии, пять театров, коммерческое и другие реальные училища, только что основан был Русско-Китайский политехнический ин­ститут, будущий Харбинский Политехнический, так сердечно принявший меня и нас в Харбине...

Много внимания Камилла Альбертовна Хóрват уделяла просвещению местного населения, не одна сотня китайцев были обязаны ей умением говорить по-русски. Без преувеличения, служение русских женщин своему педаго­гическому, просветительскому призванию здесь, в Китае, заслуживает самого низкого поклона и самого высокого восхищения. И тут незачем даже обращаться к мемуарным свидетельствам, достаточно послушать рас­сказы о былом сегодняшних харбинцев.

– Матушка моя окончила курс университета там у вас, в Петербурге, – с грустной полуулыбкой делится своими воспоминаниями тот же Александр Иванович, сам преподаватель русского. – Поехала в Сибирь, учительствовала где-то в медвежьем углу. Вышла за железнодорожника КВЖД, отца моего. Уехали в Китай – там она стала китайцев учить... Женщина души необыкновенной, это я не потому, что мама моя. Ес­ли бы сказать китайцам, что сегодня годовщина маминой смерти – половина Харбина стояла бы сейчас под окнами. Очень ее любили и уважали... Пять лет не дожила, чтобы вновь увидеть своих учеников, которые назад из тюрем и ссылки возвращаться стали. Там они по пять-десять лет «высокой культуры» наби­рались – революция-то была культурная. – Мой друг даже самый груст­ный сюжет умеет скрасить игрою слов. – Однако Бог с ней, с рево­люцией! Помянем мою матушку, Царствие ей Небесное!..

Мы разом взглядываем друг на друга сквозь рюмочки с кристально прозрачной «ашихэйской». Пахучая жидкость остро покалы­вает желудок, на зубах хрустит сочное зеленое яблочко. В России удивительные женщины!

* * *

В другое время, в другой компании сидим и также грызем яблочки. Напротив, в кресле очаровательная молодая преподавательница русского языка. В такой милой обстановке можно было бы, думается, найти пред­мет и более занимательный, но моя собеседница вновь и вновь возвращается к своим урокам:

– Неделя такая трудная была, думала, не выдержу: две контрольные, ситуативные диалоги, новый материал. Китайцы деепричастные обороты ну вовсе не усваивают. Я уж им и песни пою, и анекдоты травлю, и про любовь. Вот только на любви немножко просыпаются.

– Боже мой, думаю, куда я попала? Семья там, я здесь, и ничего-то не получается, Впрочем, конечно, это под настроение. Они, знаете, как настроение чувствуют. Перед дверями аудитории соберешь себя в кулак, улыбку до ушей повесишь, входишь к ним веселая, они это любят. А после занятий подходит девчонка и тихо так: вам, на­верное, давно письма из дома нет? Ничего, скоро придет... Через год занятий они уже у меня совсем другие делаются: пальто по­дают, девушек вперед пропускают! А какие сочинения пишут! Неко­торые, вообще, как признание в любви – вот почитайте...

Нельзя не восхищаться самоотдачей наших преподавателей, не жалею­щих ни сил, ни души для образования молодого поколения далекой страны на Востоке, но восторг несколько охлаждается чувством, похожим на ревность: ну почему же, почему такие душевные богатства не изливаются на наших российских ребятишек? Почему бедный в совсем недавнем прошлом Китай может побудить учителей его детишек полностью выкладываться в классе, а мы – нет? Почему, скажем, тот же ХПИ может позволить себе пригласить за доллары преподавателей-иностранцев, а ЛПИ или ЛИТМО – нет?..

– Свободны ли вы в следующее воскресенье? – интересуется на про­щанье обаятельная хозяйка. – Мы могли бы провести чудесный вечер…

– О-о! – уши мои слегка розовеют. – С огромным удовольствием!

– Придет моя группа… – продолжает она.

«А зачем нам, – думаю, – твоя группа?»

– Я им обещала, что вы весь вечер будете рассказывать о вашем прекрасном городе.

– Н-да?! Ну, конечно же, с удо­вольствием, – повторяю я, но уже совсем с другой интонацией.

На первом же занятии преподавательница или преподаватель русского языка наделяет своих подопечных с неудобопроизносимыми китайскими име­нами подходящими русскими псевдонимами: Саша, Соня, Зоя, Витя и прочи­ми. Самое трогательное, что полученные на уроке имена они носят потом всю свою жизнь.

– Здравствуйте, я Женя, – представляется мне пожилой про­фессор Чжоу Шижень.

– Очень приятно, Саша.

– А вот я Антон, – протягивает руку его молодой спутник Сюн Айтун.

По-русски в Китае вообще, а здесь, на Северо-Востоке, вблизи на­шей границы, особенно, знают очень многие. С вами без церемоний заго­варивают случайные попутчики в троллейбусе или просто на улице: пред­лагают свою помощь или отдают дань любопытству, иногда кажется, что ими двигает желание просто поговорить на русском языке, показать свою развитость.

Некоторые из говорящих по-нашему, их немало, получили образование в Советском Союзе тогда еще, в пятидесятые, на заре советско-китайской дружбы, другие учились здесь у приглашенных советских инженеров и ученых. Су­дя по результатам, последние поработали совсем не плохо: до сих пор пыхтят в Харбине сооруженные и оборудованные ими заводы и фабрики, дают ток электростанции, служат жилые дома, возведенные по отечественным проек­там. На нас, на нынешних, переносят китайцы чувства дружбы и благодарности к нашему старшему поколению – семя, брошенное в добрую почву, плодо­носит сторицей.

Это вот наложение прошедшего времени и образа послевоенного по­коления русских на всех приезжающих в Харбин сегодня производит дей­ствие необычайное. По собственному моему ощущению, казалось порою, будто суровая натура моего отца мистическим образом переселялась в мое тело: там я замечал за собой, как делаюсь более скрупулезным и педан­тичным, высказываюсь с несвойственной мне определенностью и твердостью, действия и поступки становятся более решительными. О работе уже и не говорю: отдаешь делу по шестнадцать часов в сутки и более – и ни малей­шей усталости! За месяц успеваешь там больше, чем дома, наверное, за год. А какой подъем, какое удовлетворение от работы!

И еще: с немалым для себя самого изумлением обнаружил, пожив в Харбине, что из музыки все более начинаю предпочитать незатейливые сен­тиментальные песенки тридцатых-пятидесятых годов, цыганские ро­мансы, арии из оперетт. Все чаще резонанс в душе находят ритмы старых танго, фокстротов, вальсов, по-новому открывающееся исполнительство Александра Вертинского, Леонида Утесова, Петра Лещенко, Георгия Виноградова... И не только у меня, по всей видимости.

На любом приеме, на каждом званом вечере настойчивые китайцы непремен­но вынудят гостей спеть или исполнить что-нибудь их национальное. Наши соотечественники, повторялось это неизменно каждый раз, не сговариваясь, затягивают «По диким степям Забайкалья», «Темная ночь», а по особому заказу хозяев – «Подмосковные вечера» и, ну конечно же, «Катюшу». Удивительное дело: все русские до единого наизусть знают слова и мотив этих давно ото­шедших от нас песен. Сначала нехотя, смущаясь, едва открывая рот, иро­нически поглядывая на прочих певцов, но чем далее, тем серьезнее и громче, а под конец с самым неподдельным воодушевлением поем мы рус­ские песни. Щемящее, тоскливое и радостное чувство забытого душевного единения мурашками пробегает по телу от пяток до самой макушки. И теп­лится слабая лампадка надежды: а может, не все еще потеряно для нас, для русских?..

Да ведь и не только люди нашего поколения.

На одном из приемов, кажется, по поводу встречи Нового года, ко­гда китайский юноша на эстраде запел дежурную «Катюшу», из толпы при­глашенных выпорхнула вдруг на середину зала девочка-десятиклассница, дочка одной из наших преподавательниц, и принялась выделывать руками, ногами и всем телом нечто давно забытое, да с таким азартом и артис­тизмом, что зал ахнул и замер. Была в этом танце и «Барыня», и «Цыганочка» с выходом, и «Камаринская» – все вместе.

– Русский ангел!.. – восхи­щенно прошептал стоявший рядом японец в ухо замлевшей от обожания мамаше героини праздника.

Невольно пришла на память сцена из «Войны и мира»: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, эта графинечка, воспитанная...»

И так далее.

Но ведь, и правда: современная девчонка, сыплющая целыми строфами из Гумилева, Цветаевой, Бродского, небрежно бросающая суждения о стиле рэп и о новой волне в роке, Вика в тот момент с полными самозабвени­ем и искренностью предавалась почти антикварному теперь искусст­ву национального танца. Певец, похоже, уже окончательно надсадивший се­бе голос, в четвертый раз без остановки заводил песню с начала, а «русский ангел» все летал и летал посреди многоязычного сборища на окраине далекой восточной державы...

– Я хочу танцевать с вами вальс, – заявила мне Вика спустя не­которое время, когда волна восторгов улеглась. – Вы умеете вальс?

– Я, и не умею?! – самонадеянно воскликнул я, и ноги сами понесли меня кругами по огромному залу.

Прелестная танцовщица была невесома, как пушинка. Где вы, мои двадцать лет! Через несколько минут моё ко­ловращение в вальсе превращается в неостановимое головокружение, уже опасное для окружающих, и Вику подхватывает мой студент Костя, тоже, к моему вящему удивлению, умеющий вальсировать...

Китай возвращает русских к самим себе.

* * *

На перекрестке проспектов Большого и Хóрватовского – небольшое возвышение, за окружающей его изгородью тянутся вверх елки и липы, с дюжину числом. Место это сейчас называют клумбой, вокруг неё непре­рывное кружение троллейбусов, автобусов, машин, велосипедистов, колес­ных повозок и пешей публики – все это позванивает, сигналит, горла­нит, и сама площадь словно бы начинает неприметно вращаться, уподобляясь колесу времен...

– На этом месте, где сейчас клумба, – не отрываясь от разложенного на низком столике пасьянса, повествует внешне невозмутимо спокой­ная Вера Николаевна, – раньше стояла церковь, вернее, Николаевский собор. Мы с Александром Ивановичем венчались в нем...

Морщинки вокруг ее утомлённых глаз светло разглаживаются, но тень тут же снова ложится на них.

– Сожгли собор. Во время культурной революции. Утром тогда я ходила зачем-то к Чурину: Собор еще стоял, а после обеда уже и обгоре­лые головешки убрать успели, у китайцев с этим быстро...

На стенке комнаты у заслуженных харбинцев черно-белая фотогра­фия под стеклом: устремленный ввысь шатровый верх деревянной церкви, серебристая чешуя скатов, плотно пригнанные друг к другу ребpa стен – все, говорят, слажено без единого гвоздя.

Православный собор, посвященный Святому Николаю Мирликийскому, поставлен был 5 декабря 1900 года первостроителями КВЖД. Никола Угод­ник почитался здесь всегда как главный Святой Дороги: он покровитель­ствовал всем путешествующим и странникам. Икону с его образом, как пишут сведущие люди, установили в первом же здании Харбина, на вок­зале. Возле образа – огородка с песком, отправляющийся в дорогу обязательно ставил свечку в песочек – на добрый путь, бросали сюда и монетки, чтобы счастливо вернуться. «Старика-Вокзала» – так назы­вали Николу китайцы. Утверждают, что он и им пособлял не раз...

Собор сожгли в конце шестидесятых, не спасла чудодейственная икона, не была спасена и она сама. Священник-китаец бросился было в горящий храм спасти святыню, но не успел: самого его выдернули еле живого из-под горящей, готовой рухнуть балки.

Святотатство, однако, без кары не осталось: на город хлынуло великое наводнение, вслед за ним разразилась ужасная засуха, несколь­ко лет подряд истязавшая город.

Легче всего было бы сейчас справедливо попенять «неразумным хазарам» за уничтожение чуждых им святынь, одно останавливает: наши доморощенные вандалы на протяжении десятилетий мощно и с размахом губили и губят святыни собственные, отечественные,

В общем, более сотни православных и католических церквей, костелов и кирх, других культовых сооружений было в Харбине уничто­жено или отдано под «полезные» хозяйственные дела.

Сейчас православным возвращена Покровская церковь на Большом проспекте: грузное, закопченного кирпича здание, полукруглый купол с крестом, несколько построек. Долгое время в церкви размеща­лась цирковая школа – удобно: высокий свод, крепкие стены, есть, где переодеться... Однако ныне Покровская церковь снова живет и вершит свое душеспасительное дело.

– Не Покровская, – вежливо, но твердо замечает мне скрупулезный Михаил Михайлович, – а Церковь Покрова Божьей Матери. Тут раньше, с самого основания, над входом икона висела – образ Пресвятыя Богороди­цы, такая хорошая икона. Во время культурной революции делась куда-то... Три тысячи рублей золотом стоила! Вот какая была...

Все, что касается обрядов, старых обычаев и старого Харбина в особенности он знает, наверное, лучше всех старожилов. Вот разве что покойный брат его Алексей Михайлович помнил поболее. Михаил Михайлович знает и помнит наизусть все службы, все молитвы и, несмотря на почтенный свой возраст, каждое воскресение и в святые праздники поет в церкви.

– Как вы только помните все это? – удивляюсь я совершенно иск­ренне.

– Ну, а как же иначе? – не понимает он. – Ведь мы на этом выросли: в школе Закон Божий нам препода­вали, и потом всю жизнь с Верой, с Церковью не расстаемся... А вы сам православный, крещеный?

Церковь Покрова Божьей матери сделалась сегодня средоточием ду­ховной и общественной жизни русских харбинцев. Каждое воскресение, а то и чаще собираются здесь те, кто уцелел на крутых харбинских разворотах судьбы, и те, кто на время очутился здесь. Они, как могут, поддерживают друг друга, помогают переносить житейские тяготы и более серьезные жизнен­ные невзгоды, хранят, не дают угаснуть все более слабеющему огоньку русской жизни вдали от Родины, жертвуют церкви скудными своими юанями или дареными долларами, но более всего, конечно, временем своим и щедростью души своей.

– Ведь нас тут мало, совсем уже мало осталось, – сетует женщина с заостренными тонкими чертами смуглого лица, в юности, видимо, очень красивая, – сами же видите. Вот и помогаем друг другу: на­вещаем, если заболеет кто, деньги собираем, продукты приносим. А кто нам еще поможет? Все так... Есть тут у нас самые бескорыст­ные: Нина, Люба, Валя, да и все другие тоже так...

Удивительно ясные, открытые лица и глаза у харбинских русских, они так и светятся доброжелательным интересом к ближнему, уважением к людям. И еще читается на их лицах невыказываемая печаль и сдержанное внутреннее достоинство. Как непохоже все это на привычную нашу ревнивую подозрительность по отношению к товарищу, к соседу, наше неприязненное любопытство к делам и частной жизни знакомых и незнакомых. И уже требуется некое внутреннее усилие, чтобы совершить что-то доб­рое и удержаться от злобы. И вот, пообщавшись с харбинскими старичками, сам начинаешь ощущать, как становишься чище, проще душою, и о людях, даже неприятных тебе, перестаешь думать с желчью, а уж хорошим людям не устаешь умиляться...

Это не только мое ощущение: многие наши знакомые из временно ра­ботающих тут сами, первыми признавались мне, что становятся, хоть не­много, добрее, милосерднее друг к другу, в общем, человечнее. И не на словах только: представитель одной из официальных советских орга­низаций в Харбине постоянно хлопочет о старичках – не по обязанности, у него своих служебных хлопот полон рот, а по долгу той же человечно­сти. То он договаривается о лечении или об операции для хворого, то организует маши­ну для каких-нибудь неотложных нужд, а то и судится с китайскими влас­тями, как это было, когда водитель «Тойоты» сбил на улице русского старика и попытался уклониться от уплаты за лечение его в больнице. Общими усилиями удалось тогда спасти и жизнь, и деньги пострадавшего...

– Люди должны помогать друг другу, особенно в наше хмурое смут­ное время, – прервав на минуту поток обычного своего хохляцко­го балагурства, произносит один из таких доброхотов, звучит это немного высокопарно, но за словами его конкретные дела, – Стра­ну нашу спасет только доброта и взаимопомощь, если что-нибудь еще может спасти. А иначе просто-напросто перестреляем друг друга...

А вот строчки из письма, полученного мною недавно, уже после возвращения домой:

«...Еще за это время несколько мелких, но приятных событий у наших старичков: сняли катаракту у Ефросиньи с одного глаза, оперировали русские врачи – бесплатно... Мы, преподаватели университета, собрали немного теплых вещей и отдали старичкам. Часто бываем в церкви, а то ты подумаешь: все русские тут только и молятся, что на прилавки Чурина и прочих универмагов...»

Писано это письмо женщиной, твердо решившей не возвращаться в свою страну.

* * *

…Ясным воскресным утром шагаю по каменной брусчатке Большого проспекта в сторону церкви. Над головой сияющая ультрамариновая безд­на, справа над крышами плывёт, качается, не отставая от меня, тяжелый шар солнца, розовый, как расплавленная медь, смотреть на него совсем не больно. Настроение далеко не праздничное: накануне не сдер­жался: резко выговорил младшим моим коллегам за нерадение к поручен­ному делу. Попенял им, может быть, и заслуженно, но незаслу­женно резко, да и сам, знаю, небезгрешен по части лени. Мальчики же мои словно бы проглотили упрёки, а самому повиниться перед ними – души не хватило. А перед этим накануне – нервное объяснение с китайским зав­лабом, с которым мы работали. Поэтому, а скорее вдобавок к этому, внутри муторно как-то: болен – не болен, а и не совсем здоров.

Вокруг кишмя кишит человеческий муравейник: гомон, клаксоны, звонки, неразбериха. Народ выбрался из тесных своих жилищ, чтобы подставить лица последней ласке октябрьского солнышка. На асфальте вдоль проспекта гряды, валы, брустверы изумрудной длиннолистой китайской ка­пусты, более похожей на салат. В это время ее завозят в город в не­имоверных количествах для заготовок на зиму, стóит она несколько фыней (копеек), при желании можно бы, думаю, взять её и за просто так. Обходишь капустные горы, наступаешь кому-то на пятки, тебе наступают – здесь самое бойкое место в районе.

Очередная зеленая насыпь перед грузным, багрово-кирпичным телом церкви наводит на грустное сравнение с могильным холмом...

Подозрительно приглядевшись к припозднившемуся прихожанину, привратник-китаец с видимой неохотой отводит передо мной тягуче скрипя­щие прутья калитки. Со ступенек паперти спархивают три незнакомые мне румяные молодицы русской стати, на мой полупоклон не отве­чают и испаряются, как мечта.

Внутри, со света, не сразу и различишь, кто сегодня в церкви. Пахнет воском и ладаном, пламечко на кончике свечки у ближайшей иконы трепещет, кажется, вот-вот сорвется и улетит, как душа, вверх, под купол. Оттуда, с плафона, взыскательно взирает на прихожан строгий лик писаного Иисуса: «Азъ есмь свЂтъ мiру», – значится в раскрытой книге на его шуйце. По стене и по всей высоте подкупольной арки пущена орнаментальная строчка в виде крестиков и ломаных росчер­ков – церковь построена, как я узнал позднее, на средства Украинской православной общины в 1932 году.

Под гулкими сводами гудит маслянистый баритон отца Григо­рия, ему слабо вторят два трепетных старческих голоса.

– Какая акустика, правда? – шёпотом замечает рядом со мной Вера Николаевна, она не пропускает ни одной службы. И правда: несильные голоса певчих наполняют вибрирующим эфиром весь объемистый ларец церкви.

Отец Григорий привычно отворяет и затворяет Царские врата, заученно проделывает, что положено, в алтаре, речитативом проговаривает текст на церковнославянском языке, фигура его в полном облачении отражает­ся в стекле, покрывающем образ Михаила Архангела на приоткрытой створке две­ри. Помогает священнику паренёк-китаец, одетый в свое, как на улице. Девушка, тоже китаянка, в плотно облегающих джинсах наблюдает за по­рядком в церкви.

Низенькая сутулая женщина, это Любовь Ивановна, в затруднении: ей, по крайней слабости зрения, никак не попасть кончиком своей свечки в листик пламени на канделябре посередине церкви. Раз за разом она про­махивается, но всё не оставляет своих попыток. Заметив это, джинсовая девушка спешит на помощь и осторожно направляет руку старой женщины куда следует.

Отец Григорий сегодня, видимо, и сам нездоров: то и дело он звучно высмаркивается в паузах между молитвами.

Стою, слушаю, размышляю с омраченным сердцем о постигшем Россию лихолетье, мысленно призываю Всевышнего сменить гнев на милость и поща­дить близких моих и совсем не близких, всех страдающих ныне в моём далёком Отечестве, не оставить прощением и меня, многогрешного, «убо Господь – человеколюбец...»

Солнце украдкой подбирается к окошку на барабане купола и вне­запно бросает в лицо мне слепящую струю света – «Азъ есмь свЂтъ!!!»

Что это?! Знак свыше? Знак чего? Благословения или беды? Нет ответа...

Отец Григорий в очередной раз отворяет врата, выносит и торжест­венно демонстрирует то драгоценную дароносицу, то Евангелие в по­темневших от времени тяжёлых скрижалях с золотистыми застёжками, то серебряный крест, при этом взыскательно воззряется на паству из-под нависающих век, все торопливо начинают креститься.

Через несколько минут отец Григорий разоблачится и предстанет тут же, в церкви, в мирском костюме. По внешности и по говору он теперь самый натуральный китаец, по-русски объясняется с видимым усилием и с ха­рактерным акцентом.

Церковь в Харбине принадлежит, оказывается, отнюдь не одной из россий­ских епархий, как я полагал вначале, а Совету по делам религий Ки­тая, священник назначен сюда именно Советом и подотчетен только ему. Рукоположен был он в сан и подготовлен к службе в знаменитой Русской Духовной Миссии в Пекине. Основана миссия была ещё в Петровские времена, но прославлена более всего, пожалуй, именем отца Иакинфа (Никиты Бичурина). В том году, кстати, был юбилей – 275 лет со дня основания Миссии.

Отец Иакинф возглавил Русскую Духовную Миссию в 1807 году. Истины ради надобно заметить, что на пятнадцатом году службы был он лишён сана архимандрита за нерадивость, увы, к миссионерским своим обязанностям и за чрезмерно горячий интерес и любовь к языческому Китаю. Но зато с годами, в совершенстве овладев языком, он сделался признанным во всем мире специалистом по истории и культуре Китая. Им написаны и опубликованы бесценные, сохранившие значение до настоящего времени исследования: «Китай, его жители, нравы, обычаи, просвещение», «Китай в гражданском и нравственном со­стоянии» и многие другие монографии. Характерный штрих: Никита Яков­левич получал множество самых заманчивых предложений опубликовать свои труды в Европе, однако он неизменно отклонял их, не желая печа­таться нигде, кроме как в России, и ни на каком ином языке, помимо русского. Думается, это не просто каприз великого учёного.

Не в меру талантливого архимандрита церковные власти лишили са­на и сослали на Север, в наши края, на остров Валаам. Вечный покой обрел он, к слову сказать, в пантеоне Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге.

Впрочем, это уже совсем другая история, она увела бы нас слишком далеко от нашего предмета.

Харбинский же отец Григорий рукополагался, как уже говорено, в Русской Духовной Миссии в Пекине. Мечтает принять посвяще­ние в православный чин в Пекине и другой китаец, пока он певчий в Церк­ви Покрова Божьей матери.

...Служба окончена, гасят свечи, завешивают образа. Переодевший­ся священник житейски беседует с сотрудником Аэрофлота о приобретении билетов для себя в Хабаровск, женщины толкуют о своих хозяйственных делах. Одна из них как бы невзначай прикладывает портновский метр к спине занятого разговором Михаила Mихайловича.

– Мерку на гроб, что ли, снимаете? – шутит он.

– Бог с вами, о чём вы говорите? Мы тут шьем вам кое-что...

А повод для подарка, как выяснилось, имеется, и основательный: на днях у человека День Ангела и по сему случаю добрых людей просят пожаловать на чаепитие, кое имеет быть в церковной пристройке поблизости.

Горд, что и я удостоен приглашения на это собрание. Сегодня же по­жимаю на прощание прохладные и горячие руки харбинцев и выхожу на сол­нышко. Иду по Большому проспекту, мысленно продолжаю прерванные разговоры. На секунду приостанавливаюсь, прислушиваюсь к себе и вдруг ощущаю: прошло! На душе ни следа уныния, и телесной болезненности как не бывало...

– Вы, конечно, простите меня за резкость, – прошу я молодых моих сотоварищей, вернувшись домой, – виноват. Но, честное слово, не от дурного настроения не сдержался давеча, хотелось просто, что­бы у вас всё шло как надо. Не обо мне речь – о вас...

* * *

На именины удалось выбраться только с опозданием, и немалым: вошёл, когда праздник был в полном разгаре. Чаепитие, надо сказать, это очень скромное название для длинного стола, плотно уставленного снедью и напитками, многие из которых значительно крепче чая. В комнате плавают соблазнительные ароматы майонеза, свежих огурцов, мясной под­ливы, ванилина.

– Все сами приготовили... Кто что может... По-русски, – звучат сразу несколько женских голосов. – Добро пожаловать. Давайте за именин­ника!..

Бело-розовый, как зефир, именинник медленно поднимается со своего места, лучась удовольствием от внимания окружающих, глаза его сияют подобно голубому небу над Харбином – как-то очень легко представляет­ся тот ушастый отрок, коего привезли сюда в 1919 году, чтобы уберечь от сокрушительного азарта самарских революционеров. Между делом вы­яснилось, что он отлично помнит и любит город своего детства, хотя с той поры жил в Харбине безвыездно.

– Счастлив ли я? – на миг он задумывается над моим вопросом, а потом решительно: – Да! Временами да. В такие вот моменты благодаришь Бога, за то, что спас, уберег. А что семьи не получилось – что ж? Зато сейчас мы все одна семья. Валя вон меня выходила, когда я под машину попал. Умру, думал – да спасибо ей... И еще одному доброму человеку...

– Богу спасибо, не мне. – отказывается Валя. – Я просто каждый день молилась... А нашему Михаилу Михайловичу, знаете, дырку в голове сверлили, правая сторона совсем парализована была. Бог миловал. Надо только верить. Меня, было дело, тоже совсем уже хоронить собирались...

Застолье потекло своим чередом, говорили все разом, крича через стол, под звяканье вилок и ложек о тарелки, под чоканье стаканов. Было полное впечатление, будто выбрался, приехал через многие годы к полузабытой родне в российскую глубинку, и если бы не китайские сло­вечки, вылетающие то там, то тут, трудно было бы вообще поверить, что за окнами чужая страна.

Здесь, за этим щедрым столом, впервые увидел всю харбинскую «семью» в сборе – почти всю, как поправил меня кто-то.

Велик соблазн, признаюсь, рассказать о каждом все, что мне из­вестно, однако сознательно останавливаю себя. Первое, жизнь любого человека, а тем более людей такой сложной необычайной судьбы, невоз­можно пересказать в одном очерке. Кроме того, не всякий хотел и мог раскрыть себя полностью постороннему человеку, имеющему вдобавок цель опубликовать сообщённое ему. Потом, не со всеми удалось и поговорить тол­ком, и получилось бы, что одним досталось места и внимания менее, нежели прочим, и наверняка незаслуженно. В тот день я был знаком да­леко не со всеми, да и сейчас знаю не всех. И наконец, такой щепетиль­ный момент: негоже, думается, передавать для всеобщей огласки то, что говорилось тебе одному, быть может, однажды в жизни – под настроение.

Попытаюсь поэтому передать лишь атмосферу праздника и отдельные запавшие в память реплики, кои порою весьма красноречиво выдают человека, его, характер или какую-то чёрточку судьбы.

Во главе стола сидел облачённый в черную рясу отец Григорий, он ничего не ел и не пил и почти не говорил, только поглядывал сквозь узкий разрез набухших век на пирующих – с достоинством и слегка отстранённо. Через некоторое время он внезапно поднялся и величественно покинул трапезу.

Приостановившиеся на минуту разговоры зажурчали снова.

– Отец Григорий в Москву собирается: сам Патриарх его приглашает…

– …После того, что с нами всеми здесь было, я поклялась: мои дети по-русски и слóва знать не будут...

– ...Их три брата было, младший умер через месяц после свадьбы, а у невестки потом сын родился, без отца уже. Дом у них свой был в Ма-цзягоу. Вдова уехала в Россию, а дом не брату, а китайскому правительству отдала...

– ...Еще мальчиком, жили мы на восток от Харбина, там еще гора есть, на фрейлину похожа, как при дворе Елизаветы или Екатерины. Поезд только огибает гору, а мы, мальчишки, бегом по прямой – погля­деть и послушать, как колеса по рельсам стучат. Устанешь, в поту весь, а напиться можно только из родничка, причем только из сво­его, какой найдешь, обязательно из нового. Это игра у нас такая была: пусть хоть по капельке с корешка над песком стекает – а свой. И ведь каждый раз находили тот единственный, свой...

– ...Муж-китаец бил меня, унижал по-всякому, а что я могла? Но слава Богу, заболела я – и всё хуже и хуже. Мужу врачи сказали, что я страш­но заразная, со мной ни есть, ни вообще жить вместе нельзя. Он сам взял кровать и убежал...

– ...Да что вы говорите, какое тут можно своё дело открыть? Ни за что не дадут, ни за что! Кто? Да китайцы конечно. Да и куда нам, старым, деньги девать? Куда их девать? Это вам, молодым, вам всё на­до...

– …b тридцать шестом году Шаляпин к нам приезжал, в «Модерне» выступал – это там, на Пристани. Всё, всё помню. Толпа всю улицу запрудила, а он сидит в машине, веселый, улыбается, на тросточку опирается – кра­сивый такой мужчина... Все попасть тогда хотели, а билет двадцать пять рублей золотом стоил!.. «Только птички Божьи даром поют», – это он так сказал...

– ...Да вот, молочная ферма у меня, да... Но какие доходы тут? Ки­тайцы молока совсем не пьют, невыгодно мне это дело, сворачивать буду... А вы уверены, что у нас, в России, большевики опять не вернутся? Уверены? А август 91-го? То-то вот и оно...

– …А этот вон, напротив сидит, дом свой имеет, он очень богатый. Знаете, он при жизни себе уже памятник заказал – так дома у него и стоит надгробье. Это при жизни-то, а?..

– ...Рояль только и остался у покойницы, ну ещё столик низенький, дряхлый такой совсем – берегла всё, и что же? Лучше бы мы его прокушали, рояль-то, лучше бы прокушали...

– ...Вот и я говорю: не думай об завтра: есть десять юаней – пойди и проешь...

– ...Лучше бы мы его прокушали, а так достался никому.

– ...Десять домов у нас было, поликлинику тётя выкупила. Мама тог­да мне говорит: хочешь идти за него замуж – иди в чём стоишь, ни­чего тебе не дам! Я – к гадалке: две свечки, стакан... Увидела я его, в чёрном костюме... Еще гадалка и про детой мне нагадала, и про болезнь мою – всё так и вышло. В общем, выбрала сама я судь­бу свою...

– ...А что же вы ничего не кушаете? Все полезно, что в рот полезло!..

– …Переводчицей теперь работаю, в Сибирь вот еду с китайской де­легацией, мочевину на удобрения добывать. Нет, я кореянка, вооб­ще-то, а жила в Казахстане... Сейчас русский язык в Китае всем нужен, без работы не останусь...

– Александр Иванович, Александр Иванович! – взывает с другого кон­ца стола седоватая энергичная женщина. – Как это по-русски будет: «су»? Конфеты ещё такие бывают хрустящие и печенье тоже, а?

Вопрошаемый задумывается, супит брови:

– Да-да, я помню... Сей­час, сейчас... Ну, как это?.. Кара... Каша?.. Нет. Кашемель, вот!

- Кашемель? Кашемель? Ха-ха! Новое слово – еще никто не знает

– ...Купили мы дом в Союзе, за двадцать тысяч... Четверо у меня, мальчиков, большие уже совсем. Старший иглоукалыванием зарабаты­вает... Муж в Союзе, а меня и детей не выпускают...

– ...Вот-вот, я и говорю: жизнь у меня прошла пешком на аэроплане...

– ...А здесь сколько ещё всего таится, нам просто не показывают. В библиотеке у них подвалы, я-то точно это знаю: там целые книж­ные сокровища! Но нас пускать туда не хотят...

– ...Кто муж у меня, спрашиваете? А художник он. Да, здесь же, да, реставратором работает, китаец, да... А дети? Дети взрослые уже, трое торговлю держат, богатые люди, младший учится, да...

– …А скажите, вот мы книгу «Блокада» читали, это всё правда, что в Ленинграде было? Правда?! Ужасно! Мы все годы войны очень за нашу Россию переживали – ведь это, наверное, так страшно?..

– Расскажите, расскажите, – теперь уже хозяева принимаются за ме­ня всерьёз. – Как там сейчас в России? Вы же из Ленинграда? О! Пе­тербуржцы всегда были самый культурный народ... Расскажите!

Много раз уже так бывало: спешишь на встречу с жителем Харбина, отбираешь из вороха вопросов самые емкие и глубокие, проверяешь ещё раз, на месте ли блокнот и ручка, а всё оборачивается, в конце концов, тем, что хитрец-хозяин так или эдак заставляет разговориться именно тебя, сам отделавшись односложными ответами. Однако не удовлетворить такой жгучий интерес человека к потерянной Родине тоже вышло бы не по-человечески.

Вот и сейчас: «расскажите». А что, что открыть мне перед ясными вопрошающими очами русских харбинцев? То, что милая их серд­цу и стократ моему далекая Родина неостановимо катится в пропасть? Что виною тому слепота и глухота одних и злой умысел других? Или же пре­дательство веры, которую сохранили харбинцы и которая сохранила их?

Имею ли я право подвергать такому испытанию ностальгические чув­ства этих пожилых, многое переживших людей и лишать их сияющего об­раза прекрасной страны, где они родились и куда им не вернуться уже никогда в этой жизни?..

На мое счастье, вновь появившийся в помещении отец Григорий раз­решает меня от бремени этих мучительных сомнений. Торжественный, спо­койный, он вырастает на пороге, как чёрный колокол, обводит твёрдым взглядом собрание – пирующие невольно притихают – и произносит несколь­ко звонко-шипящих звуков по-китайски.

Женщины первыми послушно поднимаются из-за стола и начинают разбирать свои самошвейные пальтишки и покупные китайские куртки. Уби­рать со стола объедки и мыть посуду здесь принято оставлять служите­лям-китайцам.

Кое-кто исподтишка ворчит:

– Обещал же батюшка дать нам посидеть, сколь захотим, а вот, вишь ты, помешали кому-то...

– Вы куда сейчас, в какую сторону? К Чурину? И мне туда же...

– Пан Стокальский, пан! Где пан Стокальский? Где он?..

– Естем тутай, тута я...

По ступенькам так гостеприимно приютившего нас строения с колон­нами осторожно ступают старые, больные и легко сбегают молодые ноги русских поселенцев Харбина разных поколений.

– Здесь, именно вот на этом самом месте, было прежде, – поясня­ет знаток Харбина, – старое русское кладбище, на нём еще героев русско-японской войны хоронили. Вон ещё склеп сохранился, видите?

– Мешало кому-то наше кладбище, – ворчит одна из случившихся поблизости женщин. – Теперь так далеко возить нас...

Перед тем как покинуть ограду церкви, каждый немного помешкает, обернётся и перекрестится на бордовые кирпичные стены Покрова Богоро­дицы и только после этого берется за калитку. Православные постепенно разбредаются по сторонам, растворяются в сутолоке и суете современного китайского города.

Нам с двумя бабушками по пути – к Чурину.

– Вот такие, милок, дела: кошка мышку родила. Посидели, значит, на косточках на русских, чайку попили...

– Вы все такие славные тут, харбинцы, – говорю я, – спасибо вам!

– А не надо, не надо никого благодарить, – останавливает меня другая. – Бога одного благодари. Я вот всю жизнь молилась, Господь и миловал. В церковь почаще ходи – вот нам и награда.

– Во-во, я и говорю: все в Его руках. А чтобы назавтра загады­вать – это ни-ни...

* * *

Но вот и Чурин – так, по-старинке, зовут русские один из крупней­ших тогда универмагов города, китайцы же переиначили его на свой манер: у них он звучит как «Цю-лин» (Осенний лес). Харбинцы шутят: музеев в городе, почитай, нет, поэтому настоящие музеи здесь – это универмаги. Чурин же в своем роде уникальная достопримечательность Харбина: внушительное, серо-салатного цвета здание занимает целый квартал, в высоту оно имеет четыре этажа, битком набитых одёжкой, обувкой и прочим полезным товаром. Растет магазин не только вверх: на три этажа вниз выкопано под землею, ряды магазинчиков и лавочек тянутся под ули­цей едва ли не на целый километр.

Венчает здание оцинкованный шлем с пикой – знак достоинства куп­ца первой гильдии Ивана Яковлевича Чурина, основавшего здесь в самом начале века торговое предприятие. В «Справочной книге Харбина» за 1913 год в овальной витой рамочке фотография благообразного бородача, глаза его ясны и приветливы. Старички самого почтенного возраста утверж­дают, что был Иван Яковлевич справедлив и доступен для людей простого звания...

Старушки часто крестят меня на прощание, и мы расстаемся – до сле­дующей службы в церкви, в воскресенье.