МОЛОДЫЕ ГОЛОСА

Петр ШАБАШОВ

КЛЯУЗА

Повесть

Заснув однажды вечером в своей постели, наутро С. К-тов неожиданно проснулся в раю. Проснулся он, как обычно, от звонка будильника, привычно протянул руку, чтобы нажать кнопку, но еще до того, как нащупал будильник, понял, что звон этот скорее кажущийся, чем настоящий.

Тогда К-тов открыл глаза и осмотрел в потолок. Потом повернул голову, чтобы узнать, который час, и увидел, что будильника на привычном месте нет и что там, где он должен был находиться, блестит совершенно гладкая и ровная поверхность – без ничего. К-тов удивился этому. Он удивился потому, что рядом с его кроватью, на тумбочке, всегда находилось множество разных вещей, обычно разбросанных в беспорядке: книги, очки, коробка с леденцами, которые он сосал с тех пор, как бросил курить, газеты, расписание пригородных поездов и еще много всяких мелочей. Теперь же ничего этого не было: поверхность тумбочки была чиста и бела, как первый снег. К тому же и тумбочка была не его: его тумбочка была темно-коричневого цвета, с потертыми углами и двумя ящиками внизу, а эта оказалась явно чужая – белая, с полированной поверхностью и без ящиков. От этого неожиданного открытия К-тов изумленно приподнялся на кровати и огляделся.

Он увидел себя в небольшой, ослепительно чистой комнатке с низким потолком и окном, забеленным ранним и бледным рассветом. Все вокруг него было словно сказочно призрачным и ненастоящим – все светилось и сверкало. Гладкие стены отражали матовый, чуть голубоватый свет. Потолок был безукоризненно чист. Дверь, находящаяся против окна, тоже абсолютно бела и чиста непорочной, девственно гладкой поверхностью. Само же окно – совсем небольшое, с перекрестьем рамы – более голубело, излучая свой свет внутрь – свет, схожий с ровным мерцанием неоновых огней. Кроме кровати и небольшого приставного столика, в комнате ничего больше не было – не было, если не считать самого К-това. Но его можно было и не считать, ибо то, что он увидел в первую минуту после своего пробуждения, казалось слишком неправдоподобным, чтобы не принять это за сон или болезненное видение. Видение К-тов сразу отверг, а сну улыбнулся.

Он улыбнулся, потому что сон его оказался сказочно красив: никогда раньше не снилось ему таких изумительно белых и чистых снов, и ему было бы жаль просыпаться, если бы не настойчивый звон будильника, который он услышал и который явственно требовал от него пробуждения. Это был сон его детства. Это был сон начала его жизни, когда он впервые увидел земной свет и даже не удивился этому, ибо тогда он не знал, что есть свет. Это была первая минута его жизни, когда он, покинув материнскую утробу, взглянул на мир: мир этот оказался чудесен и ярок, и были в нем лишь свет и радость, жизнь и тепло. Он, К-тов, явился миру в пять часов утра – когда вставало солнце, когда начинался новый день, и из белого окна пролились на него первые и самые ранние лучи, и было это так неожиданно, что он даже не испугался и не заплакал. И как жаль, что это всего лишь сон, как трудно с ним расставаться! Но нужно: его минута истекла.

Он проснулся. Он крепко сел на кровати, подогнув ноги. Он готов был к встрече с реальностью и ее мрачными, черными красками, но свет почему-то не помутнел при его пробуждении и не обрел очертаний знакомых предметов, хотя глаза К-това были широко раскрыты. Тогда он снова улыбнулся – внутренне и даже с досадою на навязчивое видение, не сомневаясь, что сейчас же, сию минуту все окружающее придет в норму и обретет черты его собственной спальни, в которой он заснул накануне вечером, положив на тумбочку свои очки. Очки! Вспомнив про очки, он машинально протянул руку, чтобы взять их с тумбочки, но рука его лишь скользнула по ровной поверхности и упала вниз. Он даже почувствовал что-то вроде легкой боли в том месте, которым рука его ударилась о край низкой кровати. Все еще не веря в реальность происходящего, он повернулся всем телом направо и внимательно посмотрел, надеясь увидеть свои очки или любой другой знакомый ему предмет. Но ничего этого не было: там, где стояла его тумбочка, не было ни очков, ни газет, ни коробки с леденцами, а была лишь ровная, гладкая поверхность маленького приставного столика, который он вполне мог рассмотреть и без очков. Тогда он впервые подумал, что это не сон.

Не сон? Но тогда что же? Этот простой вопрос, ответ на который давался, казалось, самим фактом пробуждения, тем не менее поверг К-това в полное замешательство: сознание его на мгновение угасло, парализованное предчувствием какой-то ужасной разгадки, и само время замерло, остановившись: что это? почему? Что это – вокруг него? Если это не сон, то как он оказался здесь – в этом совершенно незнакомом ему месте? Ведь он прекрасно помнил, как накануне вечером лег в свою постель, как читал какую-то книгу, как завел будильник, поставив его на половину седьмого, и даже как погасил свет лампы. Как же он мог в таком случае проснуться в чужом и незнакомом ему месте? Кто этот злой шутник, что за одну ночь неузнаваемо изменил облик его спальни, покрасив ее в белый цвет, а заодно подменил и его кровать? А пижама? Откуда на нем эта чужая пижама в белую с голубым (опять голубым!) полоску?

Возмущенный, К-тов резко сел на край кровати и спустил ноги на пол. Нет, то совсем не похоже на сон – какой, к черту, сон, если он может не только вспомнить события прошлого дня, но и двигаться? Утвердившись в этой мысли, он снова осмотрелся кругом. Близорукие глаза его внимательно обследовали ровные стены, окно и дверь, матово отсвечивающий потолок, собственные колени, кровать, столик – и снова стены; все окружающее бледно и туманно расплывалось в призрачной дымке, белый свет слепил глаза, выворачивал веки, по коже спины скользил неприятный холодок, а вместе с этим в голову его заползали столь же бледные, вялые, подкрашенные голубым мысли. Неужели кто-то подшутил над ним и, усыпив каким-нибудь снотворным, перевез ночью в другое место и запер в этой комнате, не похожей ни на одну другую комнату, ибо здесь не было ничего из обычных вещей, а была лишь белизна стен и потолка и странный голубоватый свет, исходящий словно ниоткуда и отовсюду? И зачем, черт побери, кому-то понадобилось при этом лишить его и очков, без которых он совершенно не мог обходиться? С этой мыслью он встал на ноги, собираясь пойти к двери, но после долгой неподвижности ноги его оказались вялы, и ему пришлось еще с минуту стоять на полу, привыкая к новым ощущениям. Собственное тело казалось ему почти невесомым, словно он отлежал за ночь все его части, руки поднимались с усилием, и у К-това было такое ощущение, будто он впервые встал на ноги после долгой и утомительной болезни. Постояв, он сделал несколько осторожных шагов к стене, испытывая в себе ту же непонятную слабость и легкое головокружение и все же надеясь, что как только он подойдет к стене, то сразу же обнаружит подготовленный ему обман. Однако стена при его приближении не стала другой, чем виделась прежде (он даже потрогал ее гладкую и ровную поверхность без единой щербинки и лишь слегка шероховатую), цвет стены не стал более тусклым, а собственные его ощущения от подобного опыта были таковы, что он едва ли мог сказать с уверенностью, двигался ли он к предметам, или сами предметы двигались к нему, повинуясь его желаниям.

И все же его не покидало впечатление происходящего с ним недоразумения, и потому, обойдя комнату, он приблизился к окну. Он ожидал, что увидит за стеклом какую-нибудь привычную картину: зелень деревьев (было самое лето, и вот уже две недели в городе было не продохнуть от жары), темный асфальт и машины, фигурки людей, спешащих по своим делам, светлое небо, прямоугольники домов, – но, как ни странно, он не увидел ничего, что ожидал увидеть: оттуда, из-за стекла, бросилось ему в глаза одно лишь белое и бесконечное ничто, подкрашенное тем же голубоватым отливом размытой водою гуаши, и – ни одного нечто реального земного мира, из которого был он – К-тов... Изумленный, он закрыл глаза, открыл их снова и снова не увидел ничего, помимо голубого и белого, исчерченного наискосок бледными тонкими лучами, падающими не сверху, как обычно, а откуда-то снизу и сбоку. Это был странный и словно искусственный свет, так как прорезывался пучками, будто из прожекторов, освещающих сцену, и быстро рассеивался и пропадал в белых волнах и гребнях, нагроможденных одни над другими. Иногда же в зыбкой пелене их словно вспыхивали искры, которые тут же гасли, создавая впечатление сыплющейся сверху мишуры, а иногда и сама белая масса начинала вдруг чуть заметно волноваться, хотя и это могло быть просто обманом зрения, вызванным тем напряжением, с каким К-тов всматривался в белеющие за окном волны, странно напоминающие собой многокилометровые толщи кучевых облаков, что появляются на небе в душный летний день, обещая скорую грозу.

Он быстро устал от этого белого безличия, от равнодушного блеска и голубизны и, отвернувшись от окна, направился к двери, ступая неслышно, почти невесомо по гладкому полу, даже не ступая, а словно скользя по нему босыми ногами. По пути он даже сосчитал свои шаги, и у него получилось, что от окна до двери было ровно десять шагов. Дверь оказалась вполне обычной дверью, но открывалась внутрь и почему-то не имела ручки. Осмотрев ее (и, конечно, потрогав для полноты ощущений), К-тов попытался просунуть пальцы в щель между дверью и косяком, но щель оказалась столь узкой, что в нее нельзя было вставить даже ногтя. Если бы у двери имелась ручка, то К-тов, безусловно, попытался бы открыть ее. Но ручки не было, и это говорило лишь об одном: что тот, кто закрыл его в этой комнате, не хотел, чтобы К-тов открывал эту дверь. Значит, его заперли и, скорее всего, заперли надежно, навесив снаружи какой-нибудь замок. Сломать дверь, не имея под рукой ни одного подходящего предмета, было невозможно и бесполезно – как бесполезно пытаться стучать или кричать: тот, кто запер его, наверняка побеспокоился и о том, чтобы крик его не был услышан. Поэтому ему оставалось только одно: ждать.

Ждать? Но чего? Он не знал этого. Он только полагал, что рано или поздно это кончится и все разъяснится. Теперь он был почти уверен в том, что если это и сон, то чересчур реальный, ибо продолжал чувствовать себя бодрствующим, ощущал каждое свое движение и жест и мог контролировать свои действия. Единственное, что еще оставалось неясным и даже пугающим, – это полная тишина вокруг. За все время, что он провел в обследовании этого странного помещения, он не услышал ни одного, даже самого слабого звука. У него было такое ощущение, что он оглох, перестал слышать, хотя слабое шуршание, производимое его ногами, иногда отдавалось в его голове ритмичным, гулким шумом.

Закончив осмотр, он вернулся к кровати и сел. Он сидел и смотрел в одну точку – белую точку – долгим немигающим взглядом; он ждал. Но теперь он уже знал, чего ждет: он ждал именно этого – какого-нибудь звука, голоса, шума, вспышки света, движения или столь же простого ощущения – боли, тоски, радости, отчаяния, даже желания почесаться. Однако ни в нем самом, ни вне его ничего не появлялось: жизнь остановилась, оставив после себя лишь полное безразличие, безмолвие и мертвый, ничем не нарушаемый покой. И время остановилось. И движение, свернувшись, лежало у его ног, на полу, обернув к нему свое холодное, бледное лицо; он ждал. Он уже ничего не чувствовал, даже собственного тела, даже собственных, когда-то бурно бродивших мыслей.

Покой – вот то единственное, что испытывал К-тов, когда мозг и душа его споткнулись об ирреальность окружающего: покой. Одно только это слово могло в эту минуту все оправдать и все объяснить: покой. Белый, мертвенно неподвижный покой и холодное, вечное безмолвие. Покой. Покой как производное вечности. Покой как производное бесконечного пространства. Покой как граница реального мира и безграничность всего остального. Только покой. Только незримый, неслышный дух. Только белый, очищенный от ужасов жизни свет; покой...

Голова К-това опускалась все ниже, глаза переставали видеть: покой, безмолвие, вечность... Тело его неслышно покоилось на волнах невесомости, мертвое безмолвие сгущалось в белое облако: сон, тишина, вечность окутывали его и погружали в себя. Ему казалось, что он заснул, и так – незримо, неслышно – продолжал плыть в невесомости, теряясь и растворяясь в сиянии белого. Но вдруг очнулся. Он, К-тов, перестал быть – вот что это значило! Он просто перестал существовать – как просто!

Если бы он мог рассмеяться тем бесплотным, чем был, – он бы рассмеялся. Но он – бесплотен, бесплотен! Он не чувствует себя, каким он был, – и это, несомненно, говорит о том, что он перешел в иную оболочку, иную ипостась. Зыбкая душа его, отделенная от рака плотского бытия, теперь незримо вознеслась вверх и замерла, остановившись: так ли? Дух его, невесомый дух его, обретший освобождение от притяжения душного и мрачного тела, уже не ощущает его черного спуда и изумленно взирает со своего высока: он ли? Да, это он, К-тов, – и уже не он! Его нет – и он есть! Ибо есть его душа, не чувствующая прежних страданий, есть его сознание, не испытывающее прежних разочарований, есть свет, есть покой и вечность, и есть он – К-тов... А незримое, неслышное ничто – это и есть нечто. А то, что раньше называлось нечто, есть лишь жалкое и ничтожное ничто – пустота. Как все просто!

И как он не додумался до этого раньше? Все оказалось так просто... Это нечто, которое воображал он ничто, и есть сокровенная истина бытия. Но тогда он не понимал этого. Тогда он думал обратное, хотя совершенно очевидно, что мелкое, жалкое, ничтожное нечто есть ничто по сравнению со вселенским, божественным ничто – этим всепоглощающим, всепожирающим космосом: для этого довольно было посмотреть на себя в обыкновенное зеркало. Это ничто, в котором останавливается человеческая душа, чтобы обозреть свое собственное «я», можно увидеть лишь в собственном сердце, и только оно подскажет время остановки. И это время пробило! Теперь, освобожденный от своего рока-нечто, от нечто-жизни, от нечто-мечты, от нечто-«я», он, К-тов, понял свет ниспосланной ему истины: вся жизнь его была – ничто, хоть он и старался всю жизнь его была – ничто, хоть он и старался всю жизнь представить себя «нечто». Видимо, там, на земле, зеркала лишь искажают изображение, а не передают его; там, на земле, он не преминул бы подумать, что оказался в больничной палате, и от этого еще более вознесся бы в своем мелком, тщеславном «нечто»! Однако разве не ясно теперь, что все это абсурд, нелепость? Такого света не существует на земле, как не существует и таких плат: из земного видно земное, а не небесное. Но все это уже не имеет никакого значение, ибо душа его воспарила к твердому знанию: нечто не имеет земной прописки. Вот почему все остальное уже не волнует его, и он испытывает в себе одно лишь приуготовление со всей сладостной дрожью души своей погрузиться в это неведомое, незнаемое, неиспытанное и таинственное чудо ожидания чудесного воскресения. Вот она – разгадка души! Вот она – тайна!

Он рассмеялся от радости своего открытия – рассмеялся, разумеется, внутренне, ибо теперь, осле того как он избавился от бренной своей оболочки, у него не было ни голоса, ни смеха, ни обычной земной радости, а была лишь одна вечная душа – вознесенная или вознесшаяся над вечной загадкой жизни, так легко разгаданной им теперь, когда он освободился наконец от жалкого своего тела, называвшегося когда-то фамилией «К-тов» и приписанного к смешной организации под названием «местпром», под не менее смешной должностью «бухгалтер», которой он когда-то смешно стеснялся, потому что это слово всегда ассоциировалось у него со словом «бюстгальтер» и от этого предпочитал называть себя не менее смешным словом «счетовод». Но рассмеялся он, конечно, не от заносчивости или чванства своего прежнего «нечто», и не от ревности или обиды, а от того, что теперь, вместе со смыслом жизни (нелепейшее сочетание – столь же нелепое и неразумное, как жизнь смысла!) открылись ему и все остальные загадки его состояния: и эта обстановка без привычных земных вещей и предметов, и разлитая повсюду тишина и умиротворение, и белизна всепроникающего света, и собственные необычные ощущения, и благость покоя, и покой вечности, и даже сама страдающая над собой человеческая жизнь...

Теперь он знал, что ничто может быть нечто; что мрак может быть жизнью; боль может быть светом, а мгновение – вечностью. Именно такой – мгновенной – и должна быть вечность, ибо в ее бесконечно неуловимые пределы не могут поместиться обычные земные чувства и предметы, которые имеют обыкновение слишком долго стареть и изнашиваться; именно таким – вечным – должно быть единое мгновение, ибо в него должна вместиться целиком чересчур долгая и утомительная земная жизнь ничтожного существа, воображающего себя «нечто» и гордо именующегося человеком. И потому здесь, в бесконечно краткой вечности, уже не понадобятся ни очки, ни леденцы от курения, ни расписания пригородных поездов, книги и таблетки, будильники и занавески на окнах, настольные электрические лампы и дверные ручки. Ибо все здесь – вечность и мгновение, и суетные мелочи того мира не могут существовать здесь из-за своей неспособности оставаться вечно и мгновенно неизменными, как это способна делать одна лишь освобожденная от прежних пут и чуждая взглядам и прикосновениям душа.

А что есть душа? какая она? Неужели вот эта самая – в бело-голубой пижаме, на белом ложе, в ослепительном окружении белого безмолвия и мерцающей голубизны? И почему она не проследовала прямиком в уготованные ей вечно и безграничные обители, а оказалась здесь, в этих хоть и условных, но все же вполне материальных стенах? Неужели она еще не полностью освободилась от земных пут или только ждет обещанного ей избавления? Или, может, эта краткая, но обязательная остановка нужна для того, чтобы окончательно сбросить с себя груз прошлого, очиститься от земной скверны и только затем вступить во чертоги небесные?

Тот, кого еще недавно звали К-тов, не знал ответа на эти вопросы. Он, увы, слишком многого еще не знал – даже больше, чем знал, ибо, совращенный ложными идеями, безраздельно царствующими в мире людей, никогда не думал и не готовился к тому, что предстоит ему после жизни. Он даже не мог сказать с достаточной уверенностью, чем душа отличается от духа, – если, разумеется последний также существует, а те сведения, что обретались в его памяти, были столь незначительны и отрывочны, что более напоминали детские впечатления, нежели твердые убеждения.

Так, например, он где-то слышал или читал, что душа умершего не сразу возносится на небо, а прежде проводит какое-то время рядом со своим бренным телом, которое она уже покинула. Потом поднимается в небеса или спускается в ад – в зависимости от того, как человек прожил свою жизнь: праведно или греховно. Еще он знал, что тихая, незаметная и безболезненная смерть выпадает на долю лишь особо праведным людям, и если он, К-тов, даже не заметил, когда он успел отдать концы, то это должно означать, что его жизнь была праведной и честной. Но как же он умер, когда? Очевидно, он умер ночью, во сне – тихо и незаметно. А это значит, что смерть его земного естества – смерть без боли и мучений – является наградой ему за то, что он посвятил свою жизнь служению добру и справедливости... Так ли? Очевидно, так. Ведь если вспомнить свою жизнь, то в ней можно обнаружить немало благородных деяний, чистосердечных порывов и прочих добрых дел, и потому нет ничего удивительного в том, что он заслужил себе такую же смерть, какой была его жизнь.

Эти несколько несвоевременные, но от этого не менее возвышенные мысли не могли не убедить К-това в правильности и разумности того, что с ним произошло: оказавшись волею Провидения не в мрачных безднах преисподней, а в чистых чертогах Небесной Обители, он вполне мог взглянуть с этих высот на себя прежнего – маленького, нечестолюбивого, исполнительного бухгалтера местпрома, пробавлявшегося кое-как своей работой, семьей и ничтожными удовольствиями. Однако таковое его земное происхождение вовсе не говорило о полных качествах его души, а скорее наоборот: лишь подчеркивало все ее величие и благородство, ибо в противном случае он несомненно достиг бы в своей жизни больших высот и положений. Несомненно также, что жалеть теперь об этом было бы тем более глупо и неуместно, хотя...

Хотя, думая о прошлом, он вспомнил, что прожил на свете всего сорок три года – так мало! Если бы не эта неожиданная смерть, он вполне мог бы прожить еще лет двадцать или тридцать и только после этого подводить какие-то итоги. А так... Так ему казалось, что жизнь его была слишком короткой: всего каких-то сорок три года! – между тем как разные мерзавцы и подлецы преспокойно доживают и до восьмидесяти, и даже до ста! Однако он вовремя остановил себя, вспомнив, что в его положении не подобает роптать на Божественный Промысле, ибо это есть наихудший из человеческих пороков, но и мысль о том, что он покинул мир в самом расцвете лет, когда можно было еще жить и жить (и совершить еще, быть может, великое множество добрых дел), повергла его в неподдельное уныние: почему, почему только сорок три? К тому же он совсем не собирался помирать и потому не сделал никаких распоряжений, не оставил жене завещания, не попрощался с родственниками и детьми – да мало ли что еще! Все это вышло так неожиданно! Он даже не уволился с работы и не предупредил о своей смерти, и ему, чего доброго, еще запишут прогул и лишат квартальной премии, когда он не выйдет на работу! А на другой день после смерти у него была назначена одна чрезвычайно важная встреча, а в пятницу он должен быть на совещании, а в субботу он обещал детям сводить их в кино, а в понедельник...

Да что – в понедельник! У него все расписано на месяц вперед – и все важное, не терпящее отлагательств! Мысль его, обозревая несделанное, неосуществленное, недоговоренное, оставленное на потом, уносилась все дальше и дальше – в прошлое, к земле, к работе, к делам, пока он и сам не испугался того, что кто-то может подслушать его мысли и подумать, что он о чем-то жалеет. Ничуть! Он ни о чем не жалеет и ни на что не жалуется, а если и думает, то лишь потому, что не думать совсем нельзя, невозможно.

Интересно, неожиданно подумал он, почему я здесь оказался? Только ли для того, чтобы очиститься и окрепнуть духом, или здесь тоже существует свой порядок и очередность? Скорее всего и то, и другое. Без очищения, конечно, нельзя, но и без порядка тоже. Каждый день на земле умирают массы людей, и если все они сразу устремятся туда, то от этого возникнет давка и столпотворение. разумность сия также проистекает от того, что, сколько помнил себя К-тов, он всегда стоял в каких-то очередях, так что давно перестал сомневаться в их необходимости. Почти пятнадцать лет он стоял в очереди на квартиру (которую, кстати, получил уже перед самой смертью), лет десять – в очереди за мебелью (тоже получил, но с переплатой, что очень сильно его угнетало), лет шесть или семь – в очереди на машину (так и не получил, хотя очередь уже подходила), а также во множестве всяких других очередей. И все это – не считая ежедневных очередей за продуктами, хозтоварами, обоями, канцелярским клеем, обувью, в парикмахерскую, в баню, за пивом, в автобус, за билетом в театр, за подарком для жены, за бутылкой шампанского и за коробком спичек. И везде – очереди. Если взяться и посчитать, то он провел в очередях не один год из своей и без того до обидного короткой жизни. К тому же в нескольких очередях он так и не достоял. Вот и на днях ему пришла открытка на люстру, на которую он записался полтора года тому назад, и как раз сегодня (или уже вчера?) собирался сходить за ней.

Ах, если бы раньше! А теперь эта люстра ему ни к чему, теперь она ему – как покойнику освежающий душ... неплохое сравнение! Ну разве нельзя было прислать открытку хотя бы на день раньше? Тогда бы он успел выкупить ее и принести домой. Сделать, так сказать, свой последний подарок, чтобы потом, глядя на нее, домашние вспоминали его и говорили, утирая слезы: вот, перед самой смертью принес, еще повесить хотел, да не успел... Однако ж нет: одни бюрократы кругом! Открытка, отправленная из магазина, находящегося на соседней улице, добиралась к нему целую неделю. За это время можно было бы не только купить ее и повесить, но даже разбить, а уж потом, после всего, умереть со спокойной душой. Э, да что там! Разве только это? И разве об этом нужно думать сейчас?

Значит, очередь? Или нет? Или ему нужно размышлять сейчас исключительно о духовном? Но ему, кажется, не в чем каяться и сожалеть. Он хорошо прожил свою жизнь, в трудах и заботах, в мыслях о хлебе насущном, о детях. У него было трое детей, и все мальчики. Хотя почему – «было»? Не «было», а «есть». Хотя все же было, потому что теперь у них уже нет отца... Но все равно. Все равно у него хорошие дети. Первый, например, оказался точной копией отца: и внешностью, и характером. Всегда умен, рассудителен и строг. Всегда подтянут и внимателен. Он, представьте, делал справедливые замечания даже взрослым, когда видел, что они не правы, – и каким тоном! Таким тоном, будто он один знает, как следует правильно поступать, а другие совершенно этого не знают. Настоящий учитель! Из него, пожалуй, и получится хороший учитель или воспитатель.

А вот второй мальчик получился почти полной противоположностью брата: этот всегда был весел без причины, добродушен, отходчив и большой помощник. Он не умел рассуждать, как старший, но зато всем помогал и всех жалел, тащил в дом бездомных кошек и собак, делился последним, встревал во все дела и даже плакал, когда ему отказывали или прогоняли. Из него получится хороший семьянин и добросовестный работник, которым все будут гордиться и ставить его в пример.

Третий – и тоже, на счастье, мальчик – оказался большой проказник и любитель путешествий. Где его только не находили! И в мусорном баке во дворе, и в соседнем доме, и на чердаке, и в чужом сарае, а один раз даже задержали в другом городе, куда он отправился на поезде, когда ему было всего пять лет. Из него, несомненно, выйдет знаменитый путешественник или ученый-географ. И все трое – как один – были необыкновенно дружны меж собой и почти никогда не ссорились. Прекрасные, замечательные дети!

И чья в том заслуга? Разве не его, К-това? Разве были бы у него такие замечательные дети, если бы он сам был человеком порочным или недостойным? Или, положим, на работе... О, на работе его всегда ценили и уважали. Только и слышно было: товарищ К-тов, товарищ К-тов! – положительно не могли без него обходиться! Или в быту... Он был очень скромен в быту, никогда не напивался, как другие, до бесчувственного состояния, а во всем знал порядок и меру. При этом, надо заметить, активно участвовал в общественной жизни коллектива местпрома. При этом всегда проявлял инициативу и сдержанность. Был хорошим товарищем и собеседником. Выступал на собраниях с критикой отдельных недостатков. Смело боролся за повышение производительности труда. Содержал в чистоте свое рабочее место. Добросовестно относился к служебным обязанностям, то есть все порученные ему отчеты сдавал в срок и без замечаний. Твердо соблюдал трудовую дисциплину. Участвовал во всех мероприятиях по случаю праздничных дат. Всемерно способствовал украшению красного уголка. Вел здоровый образ жизни: бросил курить, а в обеденный перерыв играл с сослуживцами в шашки. Не раз отмечался благодарностями. Постоянно повышал свой профессиональный и нравственный облик посредством самообразования. К суду не привлекался, под следствием не состоял, неудивительно потому...

Неудивительно потому, что он оказался здесь, а не в черных безднах преисподней! Справедливо и закономерно. Логично, естественно. Правильно, дальновидно, заслуженно. Главное – заслуженно.

Почему он так уверен в этом? Да потому, что там, в преисподней, не может быть такого божественного света (там, наоборот, все черно и мрачно), такой умиротворяющей тишины (там, наоборот, все шумит и гремит, громыхает и полыхает, но хуже всего – эти непрекращающиеся жуткие вопли грешников, варящихся в котлах с кипящей смолой) и такого изумительного вида из окна (там, надо полагать, вообще нет окон, а если и есть, то лишь с решетками, и в них не увидишь не то что светлого неба, но даже грязного заплеванного двора). А здесь, вокруг него, – лишь полная тишина и покой, блаженство и приуготовление, ожидание и отдохновение от земных трудов и тщаний, в которых было так мало радостей и удовольствий! Сказано же: по трудам их воздастся им. Как это просто и понятно теперь! Именно по делам... ныне, присно и во веки веков. Аминь.

И почему только раньше он никогда не задумывался над этим? Или действительно земная жизнь является лишь испытанием, и все в ней служит для того, чтобы отвратить от мыслей о вечном? Но если К-тов и был всю свою сознательную жизнь неверующим, то вовсе не потому, что не носил духа Вечности в себе: внутренне, подсознательно он всегда веровал в высшую справедливость и высший суд. Да, веровал, хоть никому и не показывал своей веры. К тому же он был крещен и знал это наверно, так как мать крестила его не в розовом младенчестве, а когда К-тову исполнилось семь лет и он начал ходить в школу. Мать крестила его втайне от отца, который считал крещение отсталым предрассудком и запрещал ей дурить голову единственному сыну – зато как все это пригодилось теперь! Он, К-тов, почти с умилением вспомнил свою бедную и, конечно, несчастную мать, которая не испугалась запретов и угроз и тайно окрестила сына, и даже вспомнил некоторые смутные сценки из того единственного, но незабываемого и по сю пору посещения церкви.

Все тогда поразило его детское воображение: и огромное величие храма, под куполом которого были нарисованы какие-то страшные фигуры, и большой иконостас, и горящие в изобилии свечи, и запах ладана, щекотавший ноздри, но более всего – тяжелая, широкоплечая фигура батюшки в золоченых одеждах, который склонился над ним своей широченной бородой и спросил, как его зовут. Маленький К-тов, сильно напуганный этой сивой бородой и громким голосом батюшки, вместо ответа громко заплакал, и матери пришлось долго уговаривать его и обещать, что бородатый дядька не сделает ему ничего плохого, а только искупает в теплой водичке. Несмотря на свой испуг, К-тов сумел-таки разумно ответить ей, что он может и сам искупаться, если мать отпустит его на речку, на что она еще больше рассердилась и даже шлепнула его по мягкому месту. А теперь... Теперь даже страшно подумать, что было бы, если бы он в тот раз настоял на своем и не крестился бы в церкви. Теперь бы он, разумеется, находился бы не в этих небесных чертогах, а корчился бы нестерпимыми муками в котле с кипящей смолой, и черти прыгали бы вокруг него с метлами и кочергами и хохотали бы над его корчами...

К-тов не успел представить себе и половины этих ужасных картин, как дверь его обители неожиданно отворилась, и вошел... Ангел! Ангел был одет в небесно-голубые одежды, белые сандалии, и лицо его светилось неземной, ласковой улыбкой голубых глаз. Под одеждами, на спине его, что-то топорщилось: это, несомненно, были сложенные крылья.

К-тов, надо сказать, ничуть не удивился его появлению и даже ответно улыбнулся, когда Ангел остановился перед его ложем, что-то держа в своих руках и наклонив голову со светлыми кудрями, рассыпавшимися у него по плечам. Ангел смотрел на К-това мудро, пристально и ясно, и над головой его, на фоне голубоватых стен, явственно различался яркий полукруг, отражающийся от гладкой поверхности стен и потолка. Поприветствовав К-това медленным поклоном головы, он поставил перед ним какое-то блюдце, положил рядом ложку и два темных кусочка, напоминающих хлеб. К-тов внимательно и с внутренним благоговением наблюдал за его красивыми, плавными движениями, исполненными необычайного достоинства и в то же время почтения, и даже хотел что-нибудь спросить, но Ангел тут же вышел, тихо закрыв за собою дверь и снова оставив К-това одного.

Его быстрое исчезновение несколько расстроило К-това, однако, подумав, он решил, что Ангел сделал это нарочно, дабы не отвлекать К-това от его благочестивых размышлений. Оторвавшись от двери, К-тов повернулся и посмотрел на стол. Глазам его представилось какое-то блюдо, напоминающее тарелку, наполненное белой однородной массой, похожей на манную кашу, поверх которой желтел маленький кусочек, схожий с кусочком растопившегося сливочного масла. Однако из всего увиденного одно было несомненно: если это и была манная каша, то не просто каша, но – манна небесная!

К-тов и раньше знал, что все небожители питаются исключительно манной небесной, и если это действительно так, то теперь у него не могло быть никаких сомнений относительно подлинности всего происходящего. Нетерпение и желание удостовериться в правильности своих наблюдений было столь велико, что он, не теряя ни секунды, пододвинулся к столу и внимательно рассмотрел принесенную Ангелом манну; он даже понюхал ее, и хоть манна по своему внешнему виду была ничуть не отлична от обыкновенной манной каши, но вкус и запах ее, судя по всему, были столь неописуемы и непередаваемы, что ему оставалось отнести сии качества лишь к еще одному нечто из того множества открытий, каковые отныне наполняли все его существование новым восторгом и удивлением. Потом он заметил на краю блюдца расплывшееся фиолетовое пятно с какой-то надписью, хотел рассмотреть ее, но глаза его, увлажненные от избытка чувств, увидели в надписи лишь собственное его отражение, похожее на кабалистический знак с двумя пологими кольцами. Тогда, взяв ложку, он погрузил ее в манну и долго наблюдал за движением белых крупинок, заранее предвкушая неземное наслаждение от поглощения этой небесной пищи. В этот момент ему показалось, что он испытывает чувство голода, и он весьма кстати подумал, что именно таким и должен быть голод его души: только при виде пищи и только от манны небесной, хотя скопившаяся во рту слюна, казалось бы, говорила о другом; а когда он поднес ложку ко рту (не физическому, разумеется, а к тому, которым обладала отныне его бесплотная тень) и чуть-чуть, краешком губ, вкусил от райской пищи, то и вовсе почувствовал себя на седьмом небе: изумительный, непередаваемый вкус имела эта манна! Пожалуй, такого он еще никогда не едал в своей жизни, хоть и успел в свое время отведать почти от всех земных плодов. Но – почти, а не от всех. В этом отношении ему несколько раз отлично повезло: его, как старшего бухгалтера и ответственного за финотчетность, не однажды приглашали на банкеты, посвященные успешному окончанию финансового года, где он мог отведать всего, чего только могла пожелать его душа. Там были икра черная и икра красная, осетрина и лососина, омары и черепаховые супы, балыки и расстегаи, даже экзотические манго и папайя, которые совершенно невозможно вкушать в компании, дабы тебя не посчитали за полную свинью и некультурность, но это... эта манна... это было что-то невообразимое! Эта райская пища так и таяла у него во рту, и даже не было необходимости ее жевать, так как пища затекала в рот сама. Он испытывал такой голод (или, вернее, наслаждение), что не успел и глазом моргнуть, как откушал всю манну небесную до последней крупинки, с удивлением обнаружив пустое блюдце, на котором осталась одна лишь фиолетовая печать. Потом, в рассеянности, откушал и хлеба, отщипывая его маленькими кусочками и так же незаметно проглатывая. Этот хлеб, насколько ему удалось понять, тоже был даже не хлеб, а нечто такое... непередаваемое, черт бы его побрал! После этого он лег на свое ложе и погрузился взглядом в бесконечность потолка.

Сказать по правде, в голове К-това промелькнула и такая мысль, что порция манны была несколько э-э-э... недовешена, и по старой земной привычке не мешало бы попросить добавки или пожаловаться начальству. Но потом, поразмыслив, он решил, что душа его вполне удовлетворена если не размером выделенной порции, то, по меньшей мере, прекрасным обслуживанием – без привычного хамства и грубости, и на этом окончательно успокоился. К тому же ему следовало отвыкать от земных привычек, в том числе и от привычки жаловаться и требовать извинений, и на это, несомненно, тоже уйдет какое-то время. А интересно, подумал он, как здесь идет время – так же, как на земле, или иначе? Или, может, здесь совсем нет времени? Но как в таком случае узнать, когда и что делать? Когда, например, предаваться благочестивым размышлениям, когда прогуливаться по райским кущам, а когда любоваться небесными пейзажами? Нет, здесь, конечно, тоже должен быть своей порядок и расписание. Вот, к примеру, для приема манны... Ведь надобно же знать, когда завтрак, а когда ужин? И как здесь делится время? На земле – понятно: на земле все указывает солнце – заходящее или восходящее – а здесь что? Уж здесь, верно, нет ни закатов, ни восходов, а есть один лишь бесконечный день и день. И как во всем этом ориентироваться? Эх, были бы у него часы или хотя бы его старенький верный будильник, который пятнадцать лет поднимал его на работу!..

От этих неурочных воспоминаний внутри у К-това что-то сильно защемило. Старенький, дряхлый будильник вдруг возбудил в нем такую ностальгическую тоску по прошлому, по привычным предметам, лицам и картинам, что даже будильник представился почти родным существом, на которое он раньше обращал преступно мало внимания. Как он был жесток и бесчувствен к этому бессловесному предмету, как грубо с ним обращался! Как сильно ударял его по кнопке и даже несколько раз в порыве раздражения скидывал его на пол! Но ведь будильник совсем не виноват, что он будильник и что его предназначение и единственный смысл его существования – будить своего хозяина по утрам: он честно и добросовестно выполнял свой долг, этот будильник.

Да что – будильник! А другие вещи и предметы? Как безжалостно обращался с ними К-тов, когда они досаждали ему своим присутствием или состаривались! Тогда он, не задумываясь, разделывался с ними, рвал, ломал, выбрасывал! За свою короткую жизнь он истратил и использовал столько хороших вещей – этих бессловесных, ни на что не жалующихся тварей, – что даже трудно сказать, сколько их было. А сколько надежд так и осталось надеждами, сколько воды протекло через его руки, сколько просеялось песка? И как быстро промелькнула его жизнь!

А он, он сам? Разве не досталось ему в жизни? Разве не била его жизнь, не ломала, не отшвыривала, рассердясь? Не менее трех раз его обходили по службе какие-то проходимцы, на его место назначались тупицы и бездарности, завистники строили ему козни, а недоброжелатели устраивали за его спиной настоящие заговоры. Да уж, было! Было всего... И – всего сорок три года! Вот пожить бы еще немного, хотя бы год, хотя бы месяц – тогда бы он сумел многое изменить, многое исправить, доделать... Нет, как некстати случилась его скоропостижная смерть, как не вовремя! Он даже не успел сделать распоряжений...

И почему так происходит, что у хорошего человека больше врагов и недоброжелателей, чем у последнего пройдохи и негодяя? Подхалимы и мошенники живут и процветают и даже доживают до преклонных лет, окруженные славой и почестями, с персональными пенсиями и служебными машинами, в благополучии и сытости, а порядочные и честные труженики, добывающие каждый свой кусок хлеба потом и кровью, умирают во цвете лет – всеми забытые или так и не оцененные по достоинству. Теперь ему ясно, что и сама смерть его, может, была следствием несправедливости общего устройства мира, в котором правят подлость, завистничество и страх. Те же негодяи, что ускоривали его смерть, постараются сделать все возможное, чтобы как можно быстрее забылось и его имя, и сама память о нем, К-тове. Уж они постараются побыстрее похоронить его бренное тело, и гроб сделают тяп-ляп, и памятник поставят подешевле, и цветов положат поменьше – лишь бы отделаться. И жена... бедная его жена! Как она убивается теперь, как орошает его могилу горькими слезами, как плачут его несчастные дети-сироты!

К-тов даже взволновался от этих своих мыслей: похоронили ли его там, на земле, или еще нет? И почему человека не предупреждают о его смерти хотя бы за два дня, чтобы он успел сделать последние распоряжения: насчет наследства и имущества, памятника н могиле и прочего? Ведь это очень важно для его будущего спокойствия. В противном же случае все будет нескладно: и на похоронах, и на поминках. Жена, например, не знает, что на днях Ф-теев подложил ему такую свинью, что К-тов перестал с ним даже здороваться, и наверняка пригласит того на поминки. И Р-кова пригласит, хотя тот брал у К-това взаймы, обещал вернуть через неделю, но так и не вернул. Да еще этот С-ков... Наверняка вызовется произнести речь на могиле да напустит такого туману, что не поймешь, кого хоронят: то ли хорошего человека К-това, то ли бродягу с вокзала... да еще бы не забыть, что на сберкнижке у К-това осталась кое-какая сумма, так чтобы жена потратила ее на хорошую оградку и памятник с фотографией, и чтобы на памятнике была какая-нибудь трогательная запись, например, «покойся с миром», или «любимому и дорогому», или что-нибудь в этом роде...

И как поздно приходит к человеку сознание его ошибок! Тогда и приходит, когда уже ничего нельзя изменить или исправить. И даже за окном все то же: белый с голубым пейзаж, какие-то волны и полосы, пучки света и тишина... И так – всегда? Но ведь это скучно – видеть одно и то же целую вечность: этак-то, пожалуй, можно запросто сойти с ума. Да разве можно целую вечность смотреть на облака и любоваться одним и тем же пейзажем, хоть и небесным? Разве можно все время быть одному и одному?

Эта мысль показалась К-тову интересной. Оглядевшись по сторонам, он даже заключил, что рядом с его ложем вполне может поместиться еще одна кровать, а на ней – какой-нибудь собеседник, какой-нибудь такой же горемыка и бедолага, как он. Что ж, это было бы совсем, совсем неплохо. Тут же ему очень кстати вспомнилось, что когда он лежал в больнице с аппендицитом, то в его палате сначала стояли четыре кровати, потом поставили еще две, а под конец втиснули еще и пару раскладушек, которые на ночь убирались. И здесь места вполне достаточно, даже не на одну кровать, а на две, а в проходе можно поставить раскладушку... Однако, судя по всему, к нему никого не собирались подселять, хоть он и не возражал бы в данной ситуации против уплотнения: здесь, очевидно, нет тех проблем с помещениями, что на земле.

Или хотя бы знать, сколько ему еще ждать. Ждать и догонять – это самые невыносимые занятия. Догонять ему, пожалуй, больше не придется, а вот ждать – пожалуй, да. И даже не один день – до тех пор, пока его не позовут. А потом? Что будет с ним потом?

От этих бесконечных вопросов, на которые у него не было ни одного ясного ответа, К-тов почувствовал окончательное уныние, однако сумел найти ему оправдание: очевидно, все это от усталости его прошлой жизни и странности смерти. И в самом деле, смерть его оказалась без мучений, без обмана себя и других, на одном выдохе и без единого слова жалобы. Так, он слышал, умирает не всякий. Так умирают лишь люди, сотворенные из крепчайшей жизненной породы, люди-кремни. Жизнь бьет их слева и справа, жизнь бьет их в упор и нагоняет ударами сзади, но они держатся, они стоят до последнего, пока не наступит этот последний и, может, не самый сильный удар, после которого следует столь же стремительная и непостижимая смерть. Очевидно, и он, К-тов, был сотворен из такой крепчайшей породы. Человек-кремень, человек-скала, человек-гранит. Но и гранит рано или поздно дает трещину и раскалывается. Так и он, К-тов. Он многое испытал, многое пережил, ибо, как говорил один мудрец, жизнь определяется не количеством прожитых лет, а силой жизненных впечатлений, и в его сорок три года можно было вместить несколько других жизней, более продолжительных, но менее испытавших. А теперь он устал. Он просто ужасно, невыносимо устал. И если устала его душа, по которой прошлась эта роковая трещина, то можно представить себе, как устало его тело. У него слипались глаза (незримые глаза его истомленной борьбой и лишениями души!) и замирало дыхание (дыхание розовых лепестков и полуночного бриза!), и он даже не заметил, как погрузился сознанием в тихую, бестрепетную дрему, похожую на погружение сознания в глубины вечного и бесконечного Космоса...

Из Космоса он вернулся не скоро. Вернее, он не знал, сколько времени душа его блуждала в вечных пространствах, ибо здесь не существовало понятия времени, а очнулся от того, что почувствовал на себе чей-то пристальный, зовущий взгляд. Открыв глаза, он вернул фокус в окружающее его пространство, странно напоминающее ему больничную палату, и увидел Ангелицу. Ангелица стояла перед его ложем, смотрела на него своими карими глазами, и лицо ее светилось пленительной и мягкой улыбкой. У нее были рыжие волосы, выбивающиеся кудряшками из-под белой шапочки, полное, лунообразное лицо и рельефная, выразительная грудь под складками белых одежд. Но почему – Ангелица? К-тов никогда не слышал (и тем более не видел), чтобы ангелы бывали также и женского рода. И хоть его познания в этой области были весьма скудны и отрывочны, он все же сумел быстро найти объяснение сему престранному факту: эмансипация. Выходит, эмансипация распространилась не только по земле, и было бы даже странно, если бы этого не произошло там, где заранее известна всякая будущность. Только после этих размышлений он заметил, что Ангелица не только делится с ним своей улыбкой и добротой, но и протягивает ему градусник.

Приподнявшись на локте, К-тов взял градусник из ее рук (при этом он чуть коснулся прохладной и почти прозрачной кожи ее руки) и в задумчивости замедлился, словно не знал, что нужно делать дальше. На самом же деле медлительность его объяснялась не тем, что он не знал предназначения градусника, а тем, в чем состоит внутренняя сущность применения данного предмета. Ангелица от его нерешительности слегка нахмурилась (впрочем, не переставая улыбаться), но после того, как он засунул градусник под мышку, одобрительно кивнула головой, забрала со столика грязную посуду и ушла.

Сомнения К-това оказались недолги. Он сразу понял, что поведение Ангелицы объясняется не боязнью инфекции, а строгостью соблюдения небесных процедур: как у всякой души есть определенная температура окружающего тела, так и у всякого тела несомненно должна иметься определенная температура духа. Люди с прекрасной душой, горящие жаждой свершений, творящие исключительно добро другим людям (как, например, он, К-тов), имеют высокую температуру духа, а люди низкие и черствые (как, например, тот же Ф-теев или Р-ков) – низкую. К-тову, конечно, хотелось бы, чтобы температура его духа оказалась как можно выше, и он начал было украдкой тереть градусник, но потом вспомнил, что и в этом деле, как и во всяком другом, нужно соблюдать определенные рамки, за которыми одухотворенность и жажда свершений становятся уже бредом и горячкой, и перестал тереть градусник, так как не сомневался, что истинное состояние его души и без того находится на достаточно высокой отметке. так оно и произошло. Когда Ангелица пришла, чтобы забрать градусник, по ее лицу он догадался, что с блеском прошел и это нелегкое испытание.

Во время своих посещений ни Ангел, ни Ангелица не сказали К-тову ни слова, но и этому он нашел достаточно разумное объяснение: очевидно, здесь общаются не посредством слов, а при помощи взглядов, а также улавливают мысли на расстоянии – он где-то читал об этом. Ведь человеческий язык, как известно, средство несовершенное, даже обманное. Сказано же: «Мысль изреченная есть ложь...» И совсем иное дело – общаться взглядами и мыслями, не употребляя слов. Раньше, еще в той жизни, язык К-това был не очень ловок, но уж теперь у него несомненно должно получиться, и он сможет, наконец, высказать все то, что было не досказано им прежде.

И еще: мысленно поболтать с Ангелицей – занятие совсем неосудительное, тем более, что Ангел показался К-тову лицом более строгим и официальным, нежели это очаровательное создание с ослепительной многообещающей улыбкой. Он не мог не признаться самому себе, что Ангелица ему чрезвычайно поглянулась: было в ней нечто такое... неземное, какой-то необъяснимый шарм, какой редко встретишь у земных женщин. На земле, к слову сказать, действует одно известное правило: если женщина красива, то непременно глупа как утка, а если умна – то обязательно какая-нибудь дурнушка, конопатая или с кривыми ногами. Здесь же, очевидно, ум и красота могут сочетаться друг с другом. К-тов сразу понял, что Ангелица не только красива, но и умна – не зря же она с таким восхищением смотрела на него. Не зря она так смутилась, когда он взял у нее градусник: Ангелица эта, хоть и Ангелица, но тоже, конечно, женщина – со своими слабостями и пристрастиями, которые свойственны всему женскому полу, охочему до настоящих мужчин и настоящих рыцарей.

Вообще-то К-тов никогда не считал себя неотразимым красавцем или сердцеедом, однако, в то же время, он был не настолько глуп или дурен, чтобы упустить шанс прихлестнуть за женщиной, проявившей к нему интерес или внимание. Но здесь ему следовало быть осторожным. Во-первых, не следовало забывать, где он находится. Ангелица – это все же Ангелица, а не земная женщина, она есть лицо святое и почти неприкосновенное. А во-вторых, если рассудить здраво, Ангелица все же женщина и, быть может, не очень счастливая женщина, которой тоже хочется если не любви, то по меньшей мере ласки и внимания. Да вот и еще доказательство: под ее белоснежными одеждами не было заметно, как у Ангела, сложенных крыльев, и это несомненно говорило о том, что, несмотря на процесс эмансипации, женские права все еще ущемляются на небесах: почему ангелы могут летать, а ангелицы нет? Пожалуй, это будет интересная тема для разговора (обмена мыслями) с очаровательной Ангелицей. К-тов так и решил про себя.

К тому же одиночество уже начинало тяготить его. Поднявшись, он несколько раз прошелся по полу от окна к двери, посмотрел на пейзаж за окном, еще раз осмотрел стены и потолок и снова устроился на ложе: как ему тоскливо и одиноко! Хоть бы какое развлечение! А что, если попросить Ангелицу принести ему книгу или журнал? Она может сделать ему такую уступку, учитывая ее явную симпатию к К-тову и завязывающийся взаимный интерес. Легкое ухаживание (совсем легкое!) поможет ему развеять меланхолию и тоску, а книга заполнит свободное время между приемами манны небесной и измерениями душевной температуры. Правда, он не знал, есть ли здесь книги, ибо все известные К-тову книги повествую о делах земных, каковые здесь, понятно, неуместны, но уж одна книга должна быть – Библия. Это было бы очень кстати еще и потому, что Библию К-тов так и не удосужился прочесть, хотя и слышал, что книга эта очень полезна и познавательна.

В таких раздумьях о книге и симпатичной Ангелицу он провел некоторое время (некоторое – в земных измерениях; здесь же, возможно, прошла уже целая вечность или одна десятимиллионная секунды). Затем понял, что об Ангелице он думает гораздо больше, нежели о книге, и даже совсем не думает о книге, а исключительно об Ангелице. Впрочем, этому легко найти оправдание: все-таки большую часть своей жизни К-тов провел на земле, где вопрос о взаимоотношении полов занимает второе по значимости место после вопроса о взаимоотношениях классов. Интересно, продолжал размышлять он, а как здесь обстоит дело с женским вопросом? Можно ли здесь, например, ухаживать за дамой сердца, делать ей комплименты и дарить цветы, в изобилии растущие в Едемском саду? Не будет ли такое поведение расценено как недостойное и греховное? Насчет женского пола вообще у него не было никаких сомнений, ибо женщины созданы из ребра мужчины и по этой же причине везде одинаковы: они любят нравиться мужчинам и выслушивать их неуклюжие комплименты, – а вот как быть с понятием супружеской верности? Ведь у него, К-това, есть законная жена, вернее – была. Нужно ли ему в его нынешнем положении сохранять супружескую верность или этого понятия здесь не существует? С одной стороны, К-тов сочетался со своей женой не церковным, а гражданским браком, который формально не имеет законной силы, а с другой стороны, ему было известно, что «браки заключаются на небесах», и потому здесь же должны расторгаться, если один из супругов не устраивает другого. Покончив свои земные счеты, К-тов, с одной стороны, освободился от выполнения супружеских обязательств по отношению к своей бывшей жене, которая теперь, после его смерти, официально считается вдовой, а с другой – души их должны будут встретиться в вечной жизни, чтобы больше уже не разлучаться. К тому же, к полному его несчастью, супруга его была женщиной ревнивой до умопомрачения, и если она узнает, что в ее отсутствие он флиртовал с другой женщиной, то закатит такой скандал, какого здесь не слыхивали со времен Адама и Евы. Такая перспектива его не устраивала и даже повергла в такое смятение, что он стал изыскивать способы, как от этого избавиться.

Лучший способ избегнуть этого – попасть в разные точки пространства. ТО есть если он, К-тов, останется здесь, а его жена, к примеру, окажется в аду, то тогда их встреча наверняка не состоится. И поделом. Жена его, сказать, хоть и женщина вполне порядочная и мать его детей, все же не обладала теми высокими качествами, какими обладал он, чтобы удостоиться той же чести. По-человечески ему, конечно, было жаль своей супруги, да разве она не сама виновата в том, что ей уготовано другое место? Зачем она только и делала, что без конца выговаривала ему, заставляла его делать то, что было противно его совести и душе? Зачем заставляла его поступаться своими принципами, выпрашивать себе должности и прибавки к окладу, угодничать перед нужными людьми и вообще подхалимствовать перед всяким, кто был хоть на полвершка выше его? Зачем она ругалась на него и говорила, что он – полное ничтожество, если не может выбиться из старших бухгалтеров, что он – полное животное, которое только и умеет, что жрать и ...., зачем без конца укоряла его в безделии и не однажды грозилась разводом? Разве он виноват в этом? Разве он виноват, что он – К-тов, что уродился К-товым, а не К-иным или Ф-тевым? Разве мы решаем, кем нам быть? И чем, скажите, фамилия К-тов хуже К-ина или Ф-теева? Ничем. Абсолютно ничем.

Наоборот, он, К-тов, всегда хотел жить лучше, правильней, справедливей. Его душа жаждала добра и духовного обновления, в то время как душа его благоверной – лишь сиюминутных выгод, денег, нарядов и прочих недостойных вещей. Так и пусть ей будет теперь расплата. Пусть она пожалеет о своем недостойном поведении, пусть покается, показнится, помучается, как когда-то мучался он...

На этой торжественной и вместе с тем чуть жалостливой ноте, когда К-тов готов был великодушно простить свою жену и даже пообещать ей встречу в будущем, размышления его были снова прерваны появлением крылатого серафима, который принес К-тову обед. К-тов, правда, ожидал, что придет Ангелица, для которой он уже заготовил в уме один тонкий и необычайно умный комплимент, каковые иногда, в порыве вдохновения, получались у него необыкновенно хорошо, и потому, увидев вместо прелестной Ангелицы белокурого Ангела, несколько подрастерялся и даже забыл, о чем хотел попросить. Ангел поставил на его стол тарелку с манной, стакан с напитком белого цвета и положил два куска хлеба. Увидев манну, К-тов, как ни силился, не смог сдержать в себе вздоха разочарования: сказать по правде, он сейчас с гораздо большим удовольствием съел бы хорошо прожаренный бифштекс или хотя бы тарелку жирного борща, но, вспомнив (уже в который раз!), где он находится, подавил в себе прискорбные животные инстинкты и с покорностью взялся за ложку.

Ангел, однако, не уходил и продолжал стоять подле его ложа. Очевидно, он чувствовал, что К-тов хотел его о чем-то попросить. Тогда и К-тов сразу вспомнил о своей просьбе и, посмотрев в высоко вознесенное лицо Ангела, мысленно передал ему свое пожелание. Ангел понял его послание, но почему-то недовольно скривился. Тогда К-тов послал ему другой сигнал, напрягшись мыслями еще сильнее – до натуги. На этот раз Ангел легко прочитал его просьбу, вышел и вскоре принес К-тову эмалированную утку, которую поставил у кровати. Увидев, что Ангел собирается уходить, К-тов остановил его жестом руки и опять сильно натужился мыслями, посылая мощнейший мозговой сигнал. В ответ Ангел сделал недоуменное лицо, но тут же, просияв, кивнул головой, подхватил утку с полу, приблизился к К-тову и начал задирать на нем одеяния...

«Вы не поняли меня? – мысленно воскликнул К-тов, щуря близорукие глаза и отодвигаясь. – Я хотел попросить у вас Библию!»

«Библию?» – так же мысленно удивился Ангел.

«Да, Библию, – ответил К-тов. – Именно Библию».

«Хорошо», – неуверенно передал ему глазами Ангел, после чего пожал плечами (очевидно, он удивился, что К-тов еще не читал такой доступной и полезной книги) и вышел, закрыв за собою дверь.

Этот мысленный разговор вышел столь хорошо, что у К-това сразу поднялось настроение, и он с большим аппетитом откушал манны небесной и запил ее напитком, который походил вкусом на обыкновенное молоко, но был, конечно, несравненно приятней и вкусней последнего. Потом он сыто и блаженно развалился на своем ложе, ожидая, когда вернется Ангел и принесет ему обещанную книгу. В душе К-това благоухали мир и довольство. В душе его царствовал лад и покой: он любил, бывало, вот так прилечь на диванчик после обеда, почитать газет или о чем-нибудь помечтать, закрыв глаза. Раньше ему редко это удавалось, так как жена часто сгоняла его с диванчика и давала какое-нибудь поручение, но уж теперь, когда ее нет рядом, он с лихвой вернет себе потерянные минуты блаженства! Эх, были бы еще и очки – и ничего, кажется, не нужно для полного счастья!

Но дело, разумеется, не в очках, а в том неопределенном и неясном состоянии, которое К-тов определил для себя как ожидание. Ожидание чего? Ожидание того, что должно случиться с ним в дальнейшем. Ведь не век же находиться ему в этой комнате, довольствуясь небесными пейзажами за окном и манной кашей! А это, в свою очередь, означает, что ему нужно хорошо приготовиться к грядущим испытаниям, разобраться в своих мыслях и чувствах и навести в них полный порядок.

Впрочем, разбираться особо не в чем, так как он не чувствовал в душе своей никаких угрызений совести или мук, полагая (и не без оснований), что он прожил достаточно честную и добропорядочную жизнь, чтобы казниться раскаянием или сомневаться в своей будущности. Ему было только интересно знать, как скоро это произойдет, и даже небезынтересно было бы взглянуть хоть одним глазком на жизнь в аду, уготованную грешникам.

А какой он – ад? Есть ли там такие же палаты, как здесь? И что там делают грешники, когда попадают туда?

Хотя, даже не видя ада, К-тов достаточно мог представить себе это место. Там, конечно, палаты не на одного человека (то есть, не на одну душу), как здесь, а много местные, и души там сидят друг у друга буквально на головах – как в той больнице, где ему однажды удаляли аппендикс. Там, конечно, не подают на блюдах манны небесной, а вместо нее дают грешникам какую-нибудь... словом, дерьмо. Тут ему очень кстати вспомнилось, что, когда он лежал в той больнице, то совершенно не мог есть больничную еду, и жена носила ему из дома. Там, в аду, разумеется, не бывает таких прелестных Ангелов и Ангелиц, а всем заправляют рогатые черти в кожаных передниках и с такими свирепыми рожами, от одного вида которых сами собой проходят боли и рассасываются язвы и аппендициты. Там круглые сутки слышен вой и грохот, стоны и вопли мучаемых грешников, перемежаемые порчей воздуха, отрыжками, икотами и грозными окликами дежурного врача... то есть Сатаны. И, наконец, там никого не держат подолгу, а стараются скорей спихнуть дальше, на новые мучения, чтобы освободить место для других больных... то есть грешников, толпящихся у дверей в ожидании приема.

А теперь ему следует как можно лучше приготовиться к самому важному испытанию: Суду. Он хорошо знал, что после смерти все души предстают перед неким Судом, на котором отчитываются за свои земные дела. интересно было бы знать, в какой форме это происходит. В письменной или устной? И что нужно рассказывать на Суде – всю биографию, вроде справки-объективки, или просто сделать краткий пересказ своей жизни.

Вообще К-тов не боялся никаких отчетов, так как всю свою сознательную жизнь только и делал, что составлял отчеты. Недаром ему на работе всегда поручали это важное и ответственное дело. Он умел составлять все отчеты подряд: месячные и квартальные, полугодовые и годовые, статистические и финансовые, по отдельным видам деятельности и в целом по местпрому. Единственное, чего он никогда не составлял, – это отчетов о своей собственной жизни, хотя с необычайной ловкостью отчитывался перед женой за опоздания или о том, откуда на рукаве его рубашки появилось жирное пятно. Он и сейчас мог бы привести на память статистику последнего местпромовского баланса, перечислить все статьи доходов и расходов, и даже вспомнить, на что потратил свою последнюю премию. Но это все мелочи, которые не играют никакой роли. Главное же – это вспомнить всю свою жизнь от начала до конца, и это будет, пожалуй, потрудней, чем составить отчет за целую пятилетку по всему местпрому. И не подготовиться тоже нельзя: а вдруг спросят? Спросят – а он не знает или не помнит. Поэтому нужно хорошо подготовиться, вспомнить и взвесить на душевных весах все свои поступки, дабы в решающую минуту не растеряться и дать четкие, аргументированный ответ – с цифрами, фактами и доказательствами.

Итак, первое: родился. Цифры? – пожалуйста. Дату и место рождения он помнит отлично, хоть и с чужих слов, помнит даже номер и серию паспорта, а также кем и когда выдан. Далее: учился. Номер школы, фамилия классного руководителя, год окончания, номер аттестата зрелости. Затем: женился. Девичья фамилия жены, ее социальное происхождение, национальность (слава Богу, не еврейка!), имена детей и, возможно, внуков (на этот счет у них с женой уже имелись кое-какие прикидки). Затем: работал. Название службы, отдел, подотдел, группа, адрес учреждения, фамилия начальника, оклад, процент премиальных, поощрения, выговоры, командировки, отчеты, справки, часы работы, продолжительность отпуска в рабочих днях и прочее. Наконец, помер. Дата смерти предположительно известна, причина смерти выясняется. Все.

Отчет получился сухим и бездушным, как канцелярская справка. Нет, так не годится. Не видно полета, одухотворенности, высоты дерзаний. Что, например, из того, что родился? Все рождаются, не он один, так как если бы люди не рождались, то и не умирали бы. Потом учился... Тоже не велика новость: все учатся, потому что образование обязательное и к тому же бесплатное – отчего бы не учиться? Женился... ну да, женился, но и другие женятся, и даже не по разу, и если он, К-тов, женился лишь один раз, то в этом заслуга его жены, которая в течение трех лет после свадьбы принесла ему трех детей – он и понять толком ничего не успел, откуда они берутся. Работал... То же не самое великое достоинство, другие тоже работают, хоть и не все: больше тех, кто лишь присматривает за работой других да ухмыляются на дураков. Наконец, умер... И это закономерность, а не заслуга. Сам он, по крайней мере, совсем не собирался отдавать концы в свои сорок три года. Выходит, и этот факт тоже не годится, так как ничем не выделяет его из массы других.

А нужно найти именно то, что его выделяет, чем он, К-тов отличается от других людей (или отличался до последнего времени). Чем, например? Тем, что любил своих детей и уважал супругу, даже несмотря на то, что она часто бывала того недостойна? Это, конечно, достоинство, но не столь уж редкое: кто, позвольте спросить, не любит собственных детей и хотя бы на словах не уважает свою супругу? Был честен, неприхотлив и желал добра другим? Но и этого качества не лишены многие: все хотят добра, хоть и не у всех это получается. Тогда, может, совершил какой-нибудь подвиг, подвергся добровольным лишениям или совершил паломничество ко святым местам? И этого не было: подвига К-тов никакого не совершил (совершенно негде было отличиться!), добровольным лишениям себя не подверг (по правде сказать, даже не знал, что это такое), жертвы если и приносил, то лишь собственным слабостям, а о паломничестве никогда не помышлял, так как не знал, где находятся святые места. Таким образом выходит, что за всю свою жизнь он не совершил ничего достойного и выдающегося – ничего, за исключением того, что носил фамилию К-тов, работал бухгалтером местпрома и умер в сорок три года от неизвестной болезни, оставив на грешной земле четыре несчастнейшие человеческие души: жену и троих детей.

Зато в смысле разных грешков и прегрешений ему есть что вспомнить. Взять хотя бы тот случай, когда он однажды взялся управлять лодкой на озере, сказав, что умеет править, и чуть было не утопил своего приятеля, который получил от осенней ванны сильнейшее воспаление легких и едва не скончался в больнице. Или другой случай, когда он украл на работе два рулона кальки неизвестно для какой цели – просто украл, и все. Или как однажды пожалел нищему в пешеходном переходе медный грошик, потому что в кармане его на тот момент как раз не оказалось мелочи. Или как однажды спьяну ударил собственную жену за то, что она сказала ему что-то неприятное. Или совсем недавний случай, когда он отхлестал ремнем своего любимчика-младшенького за то, что тот вздумал играть в пожарного и чуть было не спалил квартиру. Или когда наговорил грубостей своему лучшему другу, а потом сам же целый год с ним не разговаривал. Или когда скрыл от жены внеплановую связь с одной сослуживицей... ах, хороша была, чертовка – рыженькая, смазливенькая, огонь! Или когда... Но довольно, довольно...

Довольно! – сказал он себе, в одну секунду почувствовав себя совсем несчастно: экая, однако, грешная его душонка! Ей ведь только потрафь – тут же вспомнит такого, что просто волосы дыбом. Однако и утаить уже ничего не утаишь, потому что там все это давно записано в какую-нибудь толстую книгу – все, вплоть до самого мельчайшего проступка. Так стоит ли самому себе притворяться и делать вид, что ничего не было? Стоит ли думать о полной безгрешности в том мире, который переполнен грехами и пороками? В конце концов, он никого не убил, не ограбил, лжесвидетельствовал лишь по необходимости, прелюбодействовал по взаимности и давал бить себя по обеим щекам сразу, хоть и не прочь был дать сдачи, если это ничем не грозило. Так чем он хуже других?

Ничем, абсолютно ничем. Он – не хуже, но и не лучше, а просто обыкновенный. Обыкновенный человек по фамилии К-тов, и даже фамилия у него обыкновенная – такую фамилию носит едва ли не каждый второй человек: самая распространенная фамилия...

Беленькая, чистенькая Ангелица нарушила его тяжкие раздумья, почти неслышно войдя в комнату и остановившись против его ложа с градусником в руках. К-тов, еще минуту назад готовый умереть от позора и несчастья своей нелепой жизни, так обрадовался ее неожиданному появлению, что едва сдержался, чтобы не заговорить с ней на простом и понятном человеческом языке. Хоть какая-то отдушина от мрачных дум! Хоть какое-то отвлечение от мрачных дум! Воспользовавшись тем, что Ангелица встала против его ложа в ожидании, когда он поставит себе градусник, К-тов сильно напрягся, мысленно посылая ей свою просьбу принести бумагу и карандаш. Ангелица, кажется, поняла его послание, потому что улыбка сразу пропала с ее губ, а на лице выразилась тревожная озабоченность. Тогда К-тов натужился, напрягся еще сильнее и даже издал какое-то кряхтение, тот тут Ангелица, посмотрел на судок, стоявший подле его кровати, все поняла, улыбнулась, вышла и вскоре принесла ему маленький рулончик туалетной бумаги. К-тов энергично замахал руками, показывая, что ему нужна не такая бумага, и изобразил рукой такой жест, будто пишет. Ангелица, проследив за его движениями, снова улыбнулась, кивнула своей прелестной головкой в шапочке и принесла К-тову желанный карандаш: наконец-то она поняла его сокровенные мысли! Потом, забрав градусник, ушла.

Сказать по правде, К-тов оказался в сильном недоумении относительно ее странного поведения. Он не мог понять, почему Ангелица принесла ему не бумагу для письма, а этот рулончик, ибо всякая догадка на сей счет была бы просто оскорбительна для его возвышенного духовного сознания. Повертев карандаш в руках, он уже хотел положить его на стол, как, заметив рядом рулончик, отвернул от него небольшую полоску и провел линию. Линия получилась тонкой и короткой: острый карандаш сразу порвал бумагу. Тогда он отложил карандаш в сторону и задумался. Итак, с чего же ему начать?

Начать хотя бы с того, что Ангелица, хоть и прелестное создание, но, как и все существа ее пола, оказалась глупа и непонятлива: не могла даже понять такой простой его мысли! К-тов на самом деле хотел только спросить, когда его призовут, чтобы дать отчет в своей жизни, а она принесла ему бумагу для сортира! Так превратно истолковать его возвышенные чувства! Так оскорбительно истолковать самые благородные порывы! Неудивительно потому, что даже здесь процесс женской эмансипации застрял на полпути, и только ангелы носят под одеждой сложенные крылья. Что ж, законы природы, видно, одинаковы и на земле, и на небесах. И если даже Ангелица не очень понимает духовных запросов родственного ей существа, то как же ему, К-тову разобраться во всем этом?

А ему бы хотелось сейчас именно понимания и неосуждения. И еще немного счастья. Но не того счастья, что по земным меркам означает сытый желудок и тугой кошелек, а того, что на земле считалось бы первым признаком сумасшествия: духовности, единения со всем сущим, гармонии в себе. Все небесное, как знал он, есть зеркальное отражение земного; то, что ценится на земле, не имеет никакой цены на небесах, а все богатство души не ставится ни в грош при плотоядной, животной жизни в мире людей. В этом отношении ему не приходилось даже выдумывать или искать себе оправданий: разве мог он проявить лучшие качества своей души на земле? Конечно, не мог. А из-за этого и сносил всю жизнь одни лишь невзгоды и крушения. С самого рождения. И до самой смерти.

Он обыкновенно родился, в обыкновенной семье. Затем обыкновенно женился и родил обыкновенных детей. Обыкновенно учился, обыкновенно работал и обыкновенно страдал от своей обыкновенности. Никто не помогал ему протекциями, связями или дружеством, и все, чего он достиг (или, вернее, не достиг) в своей жизни, – все это было сделано им самим и ничем более. Разумеется, у него, как и у любого другого обыкновенного человека, были свои взлеты и падения, свои достоинства и недостатки, свои пороки и добродетели, случаи и рутина, события и будни, но всегда немыслимая фортуна скорее следила за ним равнодушно, нежели направляла его путь. Потому он и стал обыкновенным – как пешка, наблюдающая со своего места за перемещением фигур. Пешка, которая может выйти в ферзи, если будет мудра, степенна и горда тем непобедимым сознанием, что она – пешка. И когда все другие фигуры отыграют свою игру и исчезнут с поля, только тогда пешка сможет рассчитывать на то, что станет ферзем. Но ему этого не удалось: слишком рано закончилась его партия в игре.

Разве не так все было? В детстве он был драчун и забияка, в молодости любил погулять, а во взрослости оказался столь вял и безволен, что собственная жена едва ли не перешагивала через него. В отместку он завел двух любовниц: сослуживицу Р-тову и случайную знакомую Н-сову, но и здесь не выдержал характера. С последней, к примеру, у него было всего один раз, зато первая вытянула из него кучу денег и нервов. Обмен этот оказался столь неэквивалентным, что через год он бросил ее. Жена, кстати, даже не догадывается об этом, но если бы он знал, что умрет, то непременно признался бы в измене, чтобы снять с души этот тяжкий груз. К-тов даже представил себе эту сцену: он, лежа в постели, бледный и умирающий, держит в своих холодеющих ладонях руку жены, голос его замирает, становится все тише, а жена (его бедная жена!) со слезами на глазах, прощает его, едва удерживаясь от рыданий! Уж конечно, она бы простила его, непременно простила, тем более, что и сама не без греха: тоже, поди, постреливала глазками в сторону К-ина! И чего она в нем нашла? Козел козлом, только и есть приличного, что очки да козлиная бородка. А корчит из себя!.. С цветами приходит, ручку целует! Своей-то жене, поди, и веника не купит, а чужим – букеты, духи...

Уж этот К-ин! омерзительнейший тип! Рожа слюнявая, глазки свинячьи, голос как у кастрата, и к тому же трепач – каких свет не видывал! Сколько лет врал, что работает на каком-то секретном заводе, а сам все это время работал кладовщиком на базе! А другой сосед – Ф-теев? Этот еще почище первого: пьяница беспробудный. Этот уже все пропил, в том числе и собственную совесть. Взял у него, К-това денег взаймы, обещал вернуть через неделю, а и через месяц не вернул. К-тов, конечно, хорошо знает, что за человек этот Ф-теев, знает, что денег он, конечно, не вернет, но все же пожалел его по доброте душевной, дал взаймы, а тому теперь уже и отдавать не надо, так как жена про этот долг ничего не знает. А ему только того и надо! Да еще, пожалуй, припрется на поминки, надерется там как свинья, да начнет поносить его, К-това, последними словами. А К-ин, этот бабник, начнет приставать к его жене: он всех лапает, без разбору. Эх, не надо было приглашать этих мерзавцев на поминки, да и некоторых других тоже!

Уф, как мерзко, как противно! И сколько еще вокруг разных пройдох и проходимцев! Таких и могила не исправит: эти и умрут, а везде себе выгадают. Попадет, к примеру, такой К-ин или Ф-теев сюда, понаврут тут с три короба, разжалобят, а потом начнут: один – ангелиц лапать, другой – на выпивку просить. Только соберешься, к примеру, пройтись по Едемскому саду – а они тут как тут: здра-авствуйте, товарищ К-тов! Как поживаете? Как ваши жена и детки? Это ж какое надо иметь терпение, чтобы все сносить и терпеть!..

К-тов был так сердит своими мыслями, что даже не заметил, как рука его схватилась за карандаш и заскользила по бумаге, рисуя одни лишь рожи и рожи, в которых, впрочем, он без всякого труда узнавал своих бывших соседей: вот вам, пройдохи, мерзавцы! Вот вам! Этот – бабник, тот – пьяница беспробудный; очень похожи! Эти кого хочешь обдурят, облапошат, объегорят: вот вам! «Бабник» – вывел он против одной рожи; «пьяница» – против другой. Портреты неожиданно получились столь точными, что не нужно было даже вглядываться, чтобы узнать: этот – К-ин, тот – Ф-теев; изумительное сходство! Рассмотрев портреты, К-тов на секунду задумался, а затем быстро пририсовал каждому по два длинных рога – и снова получилось похоже, даже более похоже, чем раньше. Затем, еще раз подумав, он хотел пририсовать к портретам и по длинному хвосту, но тут карандаш, скрипнув, прорвал тонкую бумагу и испортил рисунки. Тогда К-тов перерисовал портреты на другое место и под каждым из них написал фамилии, инициалы и точный домашний адрес вместе с краткой, но исчерпывающей характеристикой. Потом вспомнил еще одного соседа, который имел обыкновение обращаться к К-тову с самыми неожиданными просьбами, но поскольку сосед этот ничем ему особо не досадил, а взятые в долг деньги всегда аккуратно возвращал, то портив его портрета с номером квартиры написал только фамилию и поставил большой вопросительный знак. Затем удачно вспомнил жэковского слесаря и тоже его нарисовал, а поскольку фамилии слесаря не знал, то ограничился краткой характеристикой: «халтурщик, взял 3 рубля и ничего не сделал, в ванной до сих пор течет», – и для большей достоверности пририсовал к слесарю большой разводной ключ. Потом вспомнил, как примерно неделю тому назад приходил страховой агент и уговорил его застраховать свою жизнь от несчастных случаев, подумал, является ли его неожиданная смерть несчастным случаем, решил, что если не несчастным, то уж по меньшей мере случаем, и нарисовал этого пройдоху-агента со страховым полисом в руках, написал сумму страховки и тоже поставил жирный вопросительный знак: «где обещанная страховка?» Решив, что если уж говорить, то всю правду до конца, нарисовал затем точные портреты обеих своих любовниц – Р-тову и Н-сову, подписал их фамилии, места работы, а в постскриптуме – продолжительность любовной связи и понесенные от этого убытки: моральные и материальные. Карандаш его скользил по бумаге все быстрее и быстрее, бумажный рулончик незаметно раскручивался и покрывался самыми неожиданными надписями, портретами, цифрами, характеристиками, адресами и другими сведениями на всех известных ему людей.

После любовниц, кассирши в магазине, которая на днях обругала его нецензурными словами, и водителя такси, не сдавшего ему сдачи, К-тов чистосердечно признал во всех без исключения проступках, когда-либо им совершенных. Сообщил, как в позапрошлом году ездил вместо командировки на курорт. Подсчитал суму утаенных от жены денег, причем цифра получилась трехзначная и очень его расстроила. Однако он тут же успокоился, нарисовав портрет своего начальника М-ева и приписав ему использование служебного положения в корыстных целях, протекцию при устройстве на работу своего племянника и еще несколько более мелких грехов. «Ф-тов, – писал он дальше, – берет взятки от посетителей, на эти деньги купил себе машину и выстроил гараж». «К-ко – жулик, играет на ипподроме, живет с любовницей, грубит подчиненным». «Е-ров – подделывает отчеты, жульничает при составлении хоздоговоров, рассказывает политические анекдоты». «П-кин – женат в третий раз, распущен в морально-бытовом плане, злоупотребляет алкогольными напитками, лечился в кожвендиспансере». «В-цева – присваивает себе деньги из профсоюзной кассы, наушничает начальству». «В-мар – махровый жид». «С-сов – слушает по ночам вражеские радиостанции, хочет эмигрировать, представляет опасность для государства с целью совершения переворота». «Я-цев – симулянт и бездельник, сваливает свою работу на других, покупает фиктивные больничные листы». «Т-тов – не вылазит из ресторанов, водит подозрительные компании с подозрительными лицами». «С-ева – носит неприлично короткие юбки, распутничает с замзавотдела Л-вым, своих родителей засадила в дом престарелых». «Б-ина – груба, невоспитанна, забывает опечатывать кассу и вообще вульгарна». «С-гов – подхалим, лизоблюд, неврастеник, к тому же хромой и заикается, на собраниях увиливает от самокритики в свой адрес». «Б-ков – председатель товарищеского суда, сутенер и перекупщик краденого». «Н-каев – член профкома, на последних выборах подделал урну для голосования». «В-кин – подлец, каких свет не видывал». «Я-ева уродина и истеричка». «Ж-пов – не знает правил арифметики, диплом о высшем образовании подделал». С-ин... Л-ин... Х-ков... Т-нов... М-кова...

«Дважды теряла исходящие документы...»

«Ищет богатую невесту...»

«Делает в общественном туалете неприличные надписи на стенах...»

«Сплетничает...»

«Незаконно получил трехкомнатную...»

«Импотент...»

«Была по турпутевке за границей, неблагонадежна...»

«Имеет признаки нервного расстройства на почве неудовлетворенного гомосексуализма...»

«Замухрышка...»

«Тупица и бездарность...»

«Позирует в голом виде студентам худучилища...»

«Продает на рынке аквариумных рыбок...»

«Убежденный стукач...»

«Критикует правительство...»

«Втайне от коллектива посещает секту адвентистов...»

«Зазнайка и позер...»

«В рабочее время решает кроссворды...»

«По блату пристроил свою дочь в институт...»

«Не посещает отчетно-выборных собраний...»

«Само бесстыдство...»

«Выслуживается...»

«Врет как сивый мерин...»

«Подделывает подписи на матпомощь...»

«Грубиян...»

«Чванливая скотина...»

«Наркоман...»

«Холуй...»

«Бумажная крыса...»

«Растяпа и ничтожество...»

...бумажный рулончик, тихо прошелестев, выскользнул из-под руки К-това и упал на пол: все, кончено, конец.

Но это кончилась не бумага – это кончились слова и мысли самого К-това. В голове его не осталось ни одной фамилии, ни одного сколько-нибудь значительного факта, который еще можно было бы упомянуть, если бы не бумага: длинная ее полоса, испещренная тесными записями, громоздилась горой у его ног, а у К-това не осталось сил даже на то, чтобы ее поднять.

Бесчувственный, выжатый как лимон, он упал на свое белоснежное ложе и долго созерцал мутную глубину потолка. Потом повернул голову и увидел, что ярко-белый с голубым цвет неба словно подкрасился вечерними сумерками, но и это впечатление могло быть не настоящим, а вызванным тем состоянием безнадежности и отчаяния, в котором он находился. Но теперь ему стало понятно, почему он один: теперь, осле того, как он весь, целиком выплеснулся на бумажный рулончик, трудно было ожидать, что ему прибавится компании хотя бы в отдаленном будущем. Какая, однако, мерзость и подлость окружала его все эти годы, какая бездна тупости и пороков! Хоть бы один, хоть бы самый приблизительный намек на человеческую честность, порядочность, внутреннее благородство! Но нет и нет. Он так и не отыскал в своей памяти ни одного мало-мальски порядочного и честного человека, ни одного существа, которым можно было бы если не восхититься, то хотя бы почувствовать себя с ним на равных. Ни одного! Разве это не ужасно? И вот почему он один!

Но дойдет ли его глас до земли, будет ли он услышан? Ведь он уже ничего не может изменить, а это означает, что он, К-тов, отныне обречен на полное одиночество, ибо его дороги окончательно разминулись с неисповедимыми путями всего остального человечества, в котором уже не осталось ничего человеческого, но только одна подлость и низость. По сравнению с эти его мелкие грешки и прегрешения – безобидные шалости ребенка, ничто перед ужасающим падением нравственности и морали всего общества. Он был так подавлен своим открытием, так изможден полной откровенностью и прямотой своей исповеди, что забылся и растерялся в бездне открывшихся ему истин, одна из которых была слишком очевидна, чтобы не поверить в нее: он, К-тов, оказался избранным из миллионов человеческих существ, чтобы сказать миру правду. И он не удивится, если в один прекрасный момент неведомая сила перенесет его обратно на землю, но уже не в качестве К-това, не в качестве обыкновенного бухгалтера местпрома, а в качестве нового Мессии, которому суждено спасти мир и вывести его из бездны пороков и разврата. Он, только он может сделать это!

В этот момент на него вдруг нахлынула сильная тоска по дому, по жене и детям, по тому миру, где все было так просто и понятно, доступно и легко, где не нужно было взваливать на свои плечи ответственность за все человечество, погрязшее в пороке, и, закрыв глаза, он с внутренней дрожью и почти слезами вспоминал этот маленький мирок, каждую мелочь, каждую вещь и сказанное слово. Так, словно в продолжение одного бесконечного ностальгического вздоха, К-тов погрузился сознанием в тягостную, полуобморочную дрему, чему-то улыбаясь и печалуясь во сне, и душа его медленно трепетала и таяла в нисходящих потоках жалости ко всему живому.

Его пробудил Ангел, тронувший К-това за плечо. Ангел опять принес ему манну в тарелке с фиолетовой общепитовской печатью, стакан пастеризованного молока и два куска полузасохшего хлеба. С усилием стряхнув с себя оцепенение, К-тов выразительно и недовольно посмотрел на Ангела: «Что, опять манна?» Белокурый серафим извинительно улыбнулся, словно просил прощения за скудость меню небесной кухни. К-тов же был сердит и недоволен не потому, что уже пресытился манной, а потому, что теперь, с высоты возложенного на него мессианства мог более строго и трезво оценивать существующие здесь порядки и, если понадобится, вносить соответствующие коррективы. Ему уже не нравилось, что все повторяется и повторяется, словно какой-то насмешник решил развлечь его одной единственной сценой, повторяемой бессчетное количество раз. Чем же тогда, позвольте, здесь так хорошо? Если с утра до вечера кушать одну манну, смотреть один и тот же пейзаж и видеть только день и день, то чем же здесь лучше, чем на земле? Впрочем, нет. За окном, кажется, и впрямь становится темно, хотя это может быть и производным его сознания, которое отныне способно устраивать те картины и события, какие ему хочется. К-тов хотел узнать у ангела, действительно ли это так, но тот уже исчез – бесследно: улетел, бестия. Пожалуй, следовало бы отобрать у него на время крылья, чтобы не исчезал без предупреждения.

С трудом проглотив уже ставшую ненавистной манну, К-тов встал и подошел к окну. Небо, кажется, и впрямь стало более темным: светлые облака подернулись тенью, голубой цвет приобрел оттенки розового, а яркие лучи, до того подсвечивавшие небесный пейзаж, заметно ослабели. Затем – и столь же неожиданно – К-тов обнаружил пропажу бумажного рулончика, на котором запечатлел свои откровения и который прежде валялся на полу. Или, может, ему приснилось, что он что-то писал? Но тогда куда подевался судок? И куда делись его легкие, возвышенные чувства и то ощущение блаженства, что испытал он с первых же мгновений своего пробуждения? Все это исчезло, испарилось, растаяло, но он не боялся нового своего состояния, а даже чувствовал в себе какое-то новое вдохновение и азарт. Ему нечего бояться. Ему нечего стыдиться, потому что он прав, тысячу раз прав. Вот так!

«Вот так, – сказал он с торжеством, – вот так!» – и тут же ужаснулся звуку своего голоса. В нем все пело, вибрировало, волновалось упоительным ощущением вседозволенности, злорадного торжества победы. Над кем, над чем? Он не знал этого. Зато он знал и кстати вспомнил свои недавние ощущения бессилия, собственного ничтожества и, помедлив, поднял руки и вытащил из ушей ватные затычки, которыми всегда затыкал на ночь уши. А как, однако, вовремя прорезался его сильный голос! И какая необыкновенная, всесокрушающая сила разлилась по его могучему телу! Ничто не помеха! И еще одно, неудобное. Еще, сказать, у него появилось одно желание – совсем стыдное, о каком он не стал бы говорить даже самому себе, но которое от этого ничуть не становилось меньше. Он поискал глазами судок, но, конечно, не нашел его. Пожалуй, следовало бы сделать этому херувиму замечание относительно некоторых неотъемлемых принадлежностей. Да и краска на двери местами поотстала, на подоконнике пыль, на стене какие-то жирные пятна... Непорядок!

И тут он услышал шаги... В первый раз за все время, что он здесь находился, он услышал какие-то звуки и сразу же испугался. В одно мгновение вся воинственность покинула его, он одним прыжком заскочил на кровать, натянул на себя простыню и притворился, что спит. А шаги все приближались. Все ближе и ближе, ближе и ближе... Потом остановился – точно у двери. К-тов сжался и замер. Сейчас ему больше всего хотелось стать маленьким, невидимым, бесцветным, бестелесным. Но дверь отворилась. Кто-то остановился у порога. К-тов глубоко спал, когда ужасная действительность пробудила его и заставила открыть глаза. И все же он не хотел. Он не хотел возвращаться в этот кошмарный, мучительный мир. Он не хотел быть пророком и Мессией. Он хотел остаться маленьким, незаметным, обыкновенным человечком. Ему хотелось только одного: умереть.

Ангел, сильно топорща сложенные за спиной крылья, подошел к нему и сделал ему знак следовать за собой. Куда, куда он его звал? Зачем? И почему он больше не улыбался, а смотрел хмуро и зло?

«Суд! – сверкнуло в голове К-това, – его зовут на Суд! Но как скоро, как неожиданно! А ведь он даже не успел собраться с мыслями, приготовиться к неизбежному!»

К-тов снова испугался и по-детски натянул на голову простыню. Но Ангел не дал ему и секунды на размышление: грубо схватив К-това за плечо, он заставил его встать на ноги. К-тов, чувствуя себя кроликом перед удавом, покорно последовал за ним, но у двери, словно ожидая, что сейчас случится самое ужасное, остановился.

– Я не хочу! – дрожащим голосом крикнул он в спину Ангела. – Я не могу! Я не успел приготовиться! Я не знаю, что сказать!

Ангел удивленно обернулся к нему через плечо и произнес:

– Там знают...

Там! – понял К-тов. Значит, все-таки туда? Как быстро! Все ли он вспомнил, ко всему ли приуготовился? С этими мыслями он почти бегом последовал за Ангелом. Оказавшись в коридоре, он увидел свою знакомую Ангелицу, сидевшую перед маленьким столиком, хотел было подойти к ней, но Ангел преградил ему дорогу. К-тов успел только заметить, каким изумленным взглядом проводила его Ангелица: видимо, она собиралась нести ему градусник... Между тем Ангел продолжал быстро идти по коридору, и К-тову не оставалось ничего иного, как следовать за ним, едва передвигая от страха и усталости свои ноги. Белые одежды Ангела развевались от быстрой ходьбы; иногда он оглядывался назад и словно торопил К-това сердитым взглядом. К-тов мало что видел вокруг, кроме того, что коридор был длинен и бел. Затем они свернули в другой коридор – столь же длинный и чистый, и там К-тов увидел другую Ангелицу – пожилую, с морщинистым лицом и в белой наколке на голове. Она тоже удивленно посмотрела на К-това. В третьем коридоре им встретились еще два Ангела – но не в белом, а в синем, а в широкие окна К-тов успел рассмотреть какие-то строения, деревья и, кажется, фигуры людей, перемещающихся где-то далеко внизу, словно в другом мире. Так они проходили один за другим длинные коридоры, которые постепенно становились все тесней и уже. К-тов, еще недавно переполненный чувством своей избранности, теперь все больше холодел праведным пылом своей души: что это, куда ведет его крылатый серафим? Неужели в сторону ада? Да вот и еще доказательство: белый коридор разом кончился, и они оказались на какой-то лестнице – мрачной и жуткой, освещенной бледным светом электрических ламп, и начали быстро спускаться по ней – все ниже и ниже, все ниже и ниже...

– Постойте, – воскликнул К-тов, задыхаясь. – Постойте же!

Ангел на этот раз услышал его и остановился.

– Я не хочу! Я не хочу туда! Я не хочу в ад, я не заслужил...

Кроткое и милосердное лицо Ангела на мгновение сжалилось над ним: на губах его промелькнула улыбка, но тут же погасла. Следом же он снова пошел вперед и вниз, а К-тов снова был вынужден поспешить за ним. Вокруг становилось все мрачней и глуше, белый свет исчез, уступив место грязно-серому и желтому, а умопомрачительный спуск все продолжался...

Наконец, лестница кончилась, и они оказались в каком-то темном и сыром подвале, едва освещенном. Провожатый К-това, не сказав ни слова, скрылся за низкой дверью в глубине подвала. Весь дрожа от страха и сырости, едва сдерживаясь от нестерпимого желания облегчиться, К-тов пытался прислушаться к доносящимся до него голосам, но ничего, кроме отдельных вскриков и стука подошв о каменный пол не слышал. Потом дверь отворилась и из нее вышел провожатый. Подойдя к К-тову – пожелтевшему, помертвевшему от страха, он сунул ему в руки узелок с одеждой и сказал:

– Одевайтесь!

От резкого, неприятного звука его голоса К-тов вздрогнул. И тут же почувствовал, как по ногам его потекло что-то теплое, и сладкая истома разлилась по его телу, в то время как руки его торопливо распутывали узелок с одеждой. Провожатый стоял рядом и презрительно смотрел на его судорожные, лихорадочные движения.

Потом подошел другой человек – очевидно, тот, с кем разговаривал провожатый К-това, и тоже внимательно наблюдал за дрожащими руками К-това. Потом спросил:

– А точно не он?

– Точнее не бывает, – ответил провожатый и, протянув руку, показал на мокрые штанины К-това. – Даже обмишурился со страху... – и оба они рассмеялись.

– Вы... вы... – вдруг взорвался К-тов, – вы не имеете права! Вы не имеете права так со мной обращаться! Я буду жаловаться!

– Жалуйся, сколько влезет, – ответил ему второй и, повернувшись, скрылся за дверью, а первый подсунул под нос К-това какую-то бумажку и резко сказал:

– Распишитесь!

– Что? – не понял К-тов. – Что вам нужно? Где мои очки?

Провожатый, протянув руку, достал из кармана его пиджака очки и напялил их К-тову на нос. Сразу прозрев, но так и не видя расплывающиеся строки, К-тов поставил внизу какую-то закорючку, после чего, обувшись в туфли, выпрямился и немигающе посмотрел на прежнего Ангела.

Все это было как во сне, и лицо провожатого казалось ему порождением самого кошмарного сна, какой когда-либо он видел в своей жизни: прыщеватое, бугристое, перечеркнутое глубоким шрамом, это лицо могло быть только лицом самого Сатаны. Злые, мертвенно холодные глаза его так же немигающе смотрели на К-това, но он уже не пугался этих глаз. Повернувшись: К-тов хотел было пойти обратно, в ту сторону, откуда пришел, однако адов прислужник снова преградил ему дорогу, снова схватил К-това за плечо и толкнул к двери. От резкой боли из глаз К-това чуть не брызнули слезы, но он сумел сдержаться и повернул к провожатому свое пылающее гневом и ненавистью лицо:

– Вы... вы еще пожалеете об этом! Я буду жаловаться на вас!

– Уже... – процедил тот сквозь зубы, окатывая К-това таким презрительным взглядом, что К-тов почувствовал, как на спине его выступил холодный пот.

– Что – уже? Что вы хотите сказать?

Провожатый не ответил. Вместо ответа он схватил К-това за рукав, подтащил его к двери, открыл ее и сильно толкнул К-това в спину. От этого толчка, почти удара, К-тов потерял равновесие и полетел куда-то вниз, в жуткую темноту, в холод и мрак, под проливной дождь, пока где-то там, внизу, не шлепнулся всем телом в грязную вонючую лужу разверзшейся под ним бездны преисподней, но еще до того, как упал, услышал над собой грубый и насмешливый голос горбатого санитара:

– Иди домой, дур-рак!..

___________________________________________

Петр Шабашов – окончил филологический факультет Московского университета, работал учителем, строителем. Живет в г. Луга Ленинградской области. Публикуется впервые.