КУКУШКА

Рассказ

Его часто видели в разное время года в любую погоду в одно и то же время одиноко идущим по Кропоткинской улице в длинном легком просторном пальто, шапке или кепке. На вид ему было лет семьдесят, с озабоченным взглядом выцветших светлых глаз.

При сильном ветре с Финского залива, когда, казалось, вот-вот порыв подхватит его и унесет в неведомую даль, он весь сжимался, закрывая глаза, что-то бормоча про себя, останавливался, а потом снова медленно продолжал идти, словно навстречу своей загадочной судьбе.

К его появлению так привыкли в этом районе Стрельны, где многие знали друг друга в лицо, что не появись он однажды, вероятно, удивились бы, спрашивая друг друга:

– Куда делся старик?!

– Не видно что-то!

И добавляли бы то ли в шутку, то ли всерьез:

– Это не к добру. Не перед стихийным ли бедствием?!

– А если рассудить, то какая надобность гонит его из дома?

– Может он работает?! Такое время настало, – говорили люди.

Федор Васильевич (так звали его) овдовел лет пять назад. Жил один в двухкомнатной квартире на улице Грибоедова, а сын Игорь – у жены в Питере. Закончив технический ВУЗ, работал в автосервисе в одной из частных фирм. Жена – в торговле. Игорь редко навещал отца. При встрече виновато твердил:

– Не сердись, батя, что нечасто бываю у тебя.

– Ладно, – говорил отец, пропуская сквозь уши его слова.

– Ты лучше расскажи, отец, про свою жизнь, да похвастай!

– Нечем хвастать, до того закрутился, что иногда забываю, какое время года на дворе. Посмотришь в окно, а там вместо весны – осень уже.

– Значит, весну и лето проглядел, – сетовал Игорь.

Глядя задумчиво на сына, Федор Васильевич говорил:

– Не прогляди свою жизнь, сынок. Она может пройти «не за понюх табаку».

При этих словах Игорь настораживался, зная заранее, что отец «сказанет» что-нибудь эдакое – «не по делу», поэтому он переводил разговор на другое, неожиданно спрашивая:

– Что слышно об Анюте?

Федор Васильевич не любил дотошных вопросов об Анюте и потому мрачно отвечал:

– Вроде, ничего.

– Брось ты, батя, свои фантазии. Она никогда не приедет сюда. Помнишь, бабушка тоже не хотела жить у нас, а ведь ты родной сын! Что она говорила? «Помирать буду на своей печи». Поэтому бесполезно ждать и встречать поезда оттуда.

– Не надо, сынок. Я сам разберусь! – говорил тихо отец.

– Ладно, оставим это. Я тебе гостинцы и денег привез.

– Самый лучший гостинец, – прерывал его отец, – это внук. Пора бы меня порадовать. Хватит уже, наигрался с женкой-то.

В последнее время Федор Васильевич заметил, что сын перестал его воспринимать всерьез. Улыбаясь и разговаривая по мобильнику, не слушая отца, он поддакивал ему. Федор Васильевич сердился:

– Что ты заладил, как попугай – «да, да»! Поговори со мной. Брось мобилу, что ты прирос к ней! Не могу же я сам с собой беседовать, спорить и перечить. Умнее себя не будешь.

В этот осенний погожий день, шагая по дорожке, усыпанной трогательно-желтыми и ярко-красными жарко дышащими листьями, он думал о своей прожитой жизни и о последней встрече с сыном. Ему виделись лица из прошлого. Они подкарауливали его из-за угла каждого дома – то добрые, то смешные, то злые, подмигивающие, смотря по его настроению. То вдруг на удивление перед ним возникали люди, казалось, из другого времени. Они совсем не такие, каких он привык воспринимать. Говорили непонятно и одевались многие, как бродяги. Словно он мгновенно шагнул из 50-ых годов 20-го века в 21 век. Вот и сына он иногда не понимал.

Вздыхая, Федор Васильевич останавливался, вглядываясь в деревья, словно впервые увидел их. Что его так внезапно поразило?! Он и сам не знал. Уставшие за лето, чувствуя наступление холодов, они смотрели на него откровенно, понимающе и печально, так, словно люди, скрывая свою душу до поры до времени под влиянием жизненных условий. Вдруг в какое-то мгновение неожиданно обнажали себя, срывая привычную маску притворства.

Федор Васильевич родился на Севере под Архангельском, недалеко от Холмогор, где в каждом доме жили свои домовые, а долгими зимними вечерами хороводили сказки под шепот старой бабушки, веретена и прялки.

Вспоминая впоследствии детство, к нему приходили странные мысли. «Неужели это был я? И все происходило со мной?» – спрашивал он себя. А может, это был кто-то другой, а он только подсмотрел чью-то жизнь, подслушал рассказанную кем-то повесть. И, тихо посмеиваясь, говорил: «Удивительно, но это я. Я – только давнишний».

И вот в его памяти всплыла широкая спина дяди Родиона, колхозного завхоза, и озабоченные суровые лица родителей. Федя, десятилетний мальчишка, бежит за ним вприпрыжку до самого амбара, где завхоз аккуратно, как в аптеке, развешивает хлеб по двести грамм на человека. Шел военный сорок третий год. Из-за спины Родиона выглядывает лицо девочки. «Анюта!» – вспыхивает у него в памяти. Как это было давно! Тогда он не мог предположить, что незримая связь между ними пройдет через всю их жизнь. Они не будут вместе, но одновременно что-то близкое и родное возникнет между ними. Может, это не влюбленность, а другое, что заложено в человеке свыше… Федор Васильевич шел, словно в полузабытье весь во власти воспоминаний.

И вдруг за поворотом во дворе, он увидел соседа по дому Ивана Николаевича по прозвищу «Ерофеич», данном ему в честь выпускаемой в советское время под таким названием водки. Тот рылся в мусорном бачке. Иван так сроднился с прозвищем, что если бы кто-нибудь назвал его своим именем и отчеством, то очень удивился бы и даже обиделся.

К слову сказать, в то время за «Ерофеичем» и другими вино-водочными изделиями, за продуктами и промышленными товарами стояли очереди, которые имели не только отрицательные, но и положительные стороны в жизни советских людей. В них общались, влюблялись, назначали свидания. Впоследствии нередко удачно знакомясь, соединялись узами Гименея.

Поэты, прихватив с собой записные книжки, рифмовали и тут же записывали удачные строчки, пришедшие на ум. Писателей вдохновляли выжидательные, туповатые, хитрые, вороватые лица. Они так и просили – пиши про меня! Поэтому неудивительно, что у некоторых до сих пор осталась ностальгия по очередям, хотя времени прошло более пятнадцати лет.

Иван, как и все, тоже стоял в очереди за тем же «Ерофеичем». Но он не считал себя пьяницей, так как строго по графику пил дважды в неделю. По субботам, как водится, поминал усопших родственников и друзей, принимая «Ерофеича» по сто грамм за каждого усопшего. По воскресениям – за здравие, желая мужикам не меньше ста лет жить и чужих баб согревать, а своих на откуп отдавать.

После смерти сына, сгоревшего от водки, а вскоре, потеряв и жену, он затосковал. Уходил из дома, пропадал неизвестно где, никого не узнавал, говорил неприятно подхихикивая.

Федор Васильевич подошел к Ивану. Тот долго всматривался в его лицо. Узнав, огляделся по сторонам и таинственно, почти шепотом, хихикая, проговорил:

– Скажу тебе, Федя, по секрету, только ты никому ни гу-гу. Мой Антоха жив, только принял чужое обличье. Кажется, Мишки Чиркунова. Глаза неподвижные, остекленевшие и душа мертвая. Когда душа живая, то ее видно в глазах. Она то плачет, то смеется, то радуется, то страдает.

Иван вздохнул, хихикнул, что-то пробормотал невнятное и смолк.

– Антоха приходит домой, – проговорил он, – правда, ненадолго. Беседует со мной, да все говорит о чем-то непонятном.

Федор Васильевич в растерянности поспешно отошел от Ивана. Мысли его путались, жалость пронзила все его существо. Чтоб не заплакать, он погрозил кому-то кулаком. Застонав, произнес:

– За что на старости лет такое! Ведь мы вместе отработали на танковом заводе всю молодость. Он был на зависть всем веселый, работящий!..

* * *

Федор Васильевич сел машинально в маршрутку, которая следовала до Московского вокзала. В ушах стояли хихиканье, слова Ивана. Его полубезумный взгляд не давал покоя.

Поезд «Архангельск-Петербург» запаздывал на тридцать минут. Он стал прохаживаться, разглядывая встречающих, у которых на лицах, казалось, одинаковое выражение немого ожидания. На мгновение Федор Васильевич подумал, что жизнь состоит из встреч, ожиданий, расставаний. А он приходит сюда зачем? Чтоб позавидовать чужим радостям встреч, а потом наедине страдать? Но он уже не мог жить без этого. Где-то внутри подсказывало о тщетности его ожиданий и надежд. И все-таки он лелеял мечту, с которой не в силах расстаться. И ждал, хотя почти не верил, что Анюта приедет. Каждый раз, встречая поезд с родины, где остались Анюта, развороченный и разоренный родительский дом, их могилы, он жадно с болезненно обостренным чувством прислушивался к родной речи земляков, их жизни.

Образ Анюты как бы растворился в запахе лесов, в рассветных отблесках Северной Двины. В чем-то едва уловимом, отзывавшимся эхом в его душе. Федор Васильевич не представлял ее постаревшей, она являлась перед ним юной, с глазами полными укора. «Анюта, Анюта! Как ты там? – думал он. – Говорят, болеешь. Поехал бы к тебе, да здоровье подкачало. Инфаркт перенес недавно. С сыном бы к тебе нагрянуть, да разве его уговоришь?! Ему некогда!»

В пятидесятые годы прошлого века Федя, окончив курсы трактористов, немного успев поработать в колхозе, ушел служить в армию.

Анюте шел тогда семнадцатый год, они уж год встречались. Родители считали ее своей будущей невесткой. Прощаясь, Анюта клялась, что будет ждать его. Но вышло по-другому. Приглядел ее бригадир Осип, не давал проходу. Она его избегала, как могла, а он подкарауливал и неожиданно возникал перед ней. Хватал, ревел, умолял:

– Выходи за меня! – истошно кричал он, – а то мне каюк! Я слаб здоровьем, из-за этого не взяли в армию. Думаешь, не обидно мне, когда в глаза называют бракованным! Никому я не нужен!

Анюте стало жалко Осипа, да тут еще отец нахваливал его:

– Выходи, дочка, за Осипа. Надежный парень! Мы с ним часто беседуем о жизни. Зачем ждать Федю? Неизвестно, может, он там кралю встретил. Думаешь, нет? Пошто тогда он писем не пишет?! – подступал отец.

И она сдалась. Сыграли свадьбу.

Когда вернулся Федор из армии, Анюта была сама не своя. Первое время хотела руки на себя наложить. Пряталась от него, а потом упала ему в ноги, прося прощения. Федор не выдержал и вскоре уехал в Ленинград к знакомому земляку. Устроился на завод с общежитием. Женился, растил сына. В письмах к родителям нет-нет, да и промелькнет, бывало, как бы между прочим, просьба сообщить об Анюте, о ее семейной жизни. Приезжая в отпуск, он редко видел ее. Шло время. У Федора Васильевича умер отец. Мать осталась одна. Жить в городе у сына не соглашалась. Через несколько лет ее не стало. Сын его, получив образование, женился и переехал к жене. Федор Васильевич остался один. Через земляков узнал, что Анюта тоже овдовела. Детей у нее не было. И засела у Федора Васильевича мысль: не предложить ли ей приехать к нему для совместного проживания в качестве жены. Послал письмо. Она пообещала, но с окончательным ответом медлила. Через родственника Анюты, Бориса, работавшего проводником на поезде, передавал ей приветы, узнавал новости родины. И вот год назад она тяжело заболела. Ее поразил инсульт...

* * *

– Плохи дела у тети Анюты, – говорил мрачно Борис. Ходит еле-еле с палочкой, как говорится «нога косит, а рука просит». Это никуда не годится. Здорово хватил ее Кондрашка! Ухаживает за ней племянница. Пенсия маленькая, а надо и питание, и дрова, и лекарства. Приходится экономить на всем. - Так говорил Борис, горько вздыхая. И в голосе слышались жалость и безнадежность.

То, что услышал тогда Федор Васильевич от Бориса, привело его в замешательство и горькое уныние. Словно кто-то неожиданно обманул в чем-то важном в жизни.

Неожиданно появилась в одной точке загрудинная острая боль. Она увеличивалась. Он сунул под язык валидол. Боль постепенно утихла. Надо было раньше помочь ей, подумал он. И перед ним возникли ее глаза с выражением укора и болезненной беспомощности.

«Опоздал!» – снова подумал он. Тогда-то он и решил Анюте помогать деньгами, небольшими, но все-таки лучше, чем ничего. Сразу как-то отпустило, стало легче на душе. Прошел год с той поры. Раз в месяц Федор Васильевич посылал с Борисом деньги. Иногда отказывая себе, как он выражался, в излишествах, без которых можно обойтись. Откладывал с пенсии, да сын еще нет-нет да подбрасывал. И вот сегодня он пришел к поезду, чтоб разузнать об Анюте и передать в очередной раз деньги. Поезд остановился. Встречающие оживились. Он переждал, когда опустеет платформа. Вошел в вагон, где они всегда встречались с Борисом. В глаза бросилась привычная картина: следы торопливости. Недопитые пивные бутылки, чайные стаканы, газеты, журналы, окурки.

Увидев Бориса, кинулся к нему. Пожав друг другу руки, они сели. Разговор начал Федор Васильевич.

– Как Анюта?! – спросил он тревожно.

Борис, опустив глаза, тихо и виновато ответил:

– Прости, Федор Васильевич, она умерла в понедельник.

И он отвернулся. Нависла тягучая тишина. На мгновенье Федор Васильевич опешил, а когда сообразил, спросил срывающимся голосом:

– Как это случилось?

– Она умерла во сне, – ответил Борис. – Отпели, как положено и похоронили на кладбище в Подзавалье, где все наши деревенские лежат.

Борис помолчал, затем вынул из кармана пиджака пачку денег, подал Федору Васильевичу со словами: «Вот деньги, что вы посылали со мной в течение года тете Анюте. С благодарностью Вам возвращаю. Тетя Анюта их сберегла и велела в случае чего вернуть их. Они ваши!»

На мгновение Федор Васильевич остолбенел.

– На что мне теперь эти деньги? – глядя в пространство, словно обращаясь к кому-то, пробормотал он.

– Я выполняю волю покойной, – сказал деловито Борис. – Перед смертью она велела передать Вам. «Не гоже на тот свет уходить с долгами!» – Вот ее слова. А теперь, извините, мне надо приниматься за работу.

Федор Васильевич машинально сунув деньги в карман, тяжело поднялся и, как в полусне, не простившись, шатаясь, вышел из вагона.

Оставшись один, Борис подумал: «Поверил! – и, вздохнув, проговорил с горечью, – а денег у тети Анюты не осталось. Все, что посылал Федор Васильевич и пенсия были истрачены на лекарства, на питание. Похоронили всем миром. Правда, в деревне живут беднее, чем в городе, хозяйства запущены, многие от безнадежности спились и все-таки собрали на похороны. Собес помог, мы – родня. Хорошо, что у меня еще заначка была, копил на машину. Вот и отдал ему деньги свои. Да о чем жалеть, я еще заработаю».

* * *

Было девять часов вечера, когда Федор Васильевич возвращался домой. Вдоль Кропоткинской улицы слабо светили подслеповатые лампочки. Казалось, это скупое освещение проникает в его душу и скорбит вместе с ним. Где-то слышался то ли шепот, то ли разговор. Ему чудилось, что кто-то подслушивает его невеселые мысли. Дойдя до соседнего дома, где жил Иван, он увидел у него свет. Федор Васильевич позвонил и назвал себя. Поздоровавшись, неожиданно разрыдался. Все, что пережил в одинокие глухие ночи и безрадостные дни, вдруг вырвалось на волю, и он не выдержал.

– Что случилось? Какая беда? – спросил тревожно Иван.

– Анюта умерла! – сквозь рыдания выговорил Федор Васильевич.

Иван перекрестился:

– Царство небесное! – сказал он тихо.

И тут мгновенно, будто вспышка молнии, озарила Федора Васильевича. Вынув из кармана пачку денег, он сунул Ивану.

– На, возьми, Иванушка! Мне уже ничего не надо! Тут хватит тебе на первое время.

– Не дури, Федя! Возьми обратно! Деньги-то, небось, самому пригодятся!

Федор Васильевич повернулся и молча вышел.

Ночью ему приснился сон. Будто они с Анютой целовались в их укромном, излюбленном месте, в лесу. Там, где старая кукушка каждую весну считала им веселые года. Федор Васильевич, хмелея, смеялся и счастлив был, как никогда в жизни…

______________________________________________

Зинаида Такшеева – поэт и прозаик, автор книг «Сны в белую ночь», Осенний дуэт» и других, член Союза писателей России.