КРАЙ СВЕТА НАЧИНАЕТСЯ СЕГОДНЯ

Рассказ

Мы с братом Михаилом погодки, он родился в марте, а я через год в мае, хотя постарше выгляжу как раз я. Оно и понятно: он горожанин, а я деревенщина. Но перепутать нас легко, особенно кому-нибудь, кто нас пару месяцев не видел. А такое происходило сплошь и рядом в течение нашей жизни:

– Ну, Миша, ты где так загорел?!

– Да в Индийском океане, – говорю. – Только я не Миша, а Толя.

А Миша при этом, из кухни, например, кричит:

– Ты бы ее хоть помистифицировал! Эх, нету в тебе нашей закваски!

«Нашей», то есть писательской. Брат у меня – из советских писателей, то есть бывших властителей дум. А теперь – у меня, у капитана дальнего плавания, почти на содержании, хотя и наша профессия переживает не лучшие времена. А какая переживает лучшие? Чиновник, например, это не профессия.

И вот Миша, мой брат, пропал. Без вести. В мирное, так сказать, время…

Я сидел у себя в деревне, ждал из круинговой фирмы вызова на рейс. Пересидел уже свой заслуженный отпуск, прежний судовладелец фирму перепродал, и я, сдав документы в агентство, ждал у моря погоды. Понятно, что на лапу кому надо я положил, но это уже слабо работает, при моем-то возрасте. Хотя по всем статьям я – словно сорокалетний, только фасад у меня – «обветренный, как скалы». Но бумага – вещь суровая, она за меня говорит.

И тут Инга, Михаила супружница, звонит и плачет в трубку:

– Толя, Толенька! Миша пропал!

Пропал он аккурат после телепередачи, куда его позвали. Вроде как в массовку, но он и за это ухватился: а вдруг что-то сказать позволят, может, издатели внимание обратят. Утопающий за соломинку хватается. Какой-то писатель, поудачливее Миши, это ему устроил, из приближенных к телевидению.

Уже двое суток прошло.

Я знаю, что такого с ним не бывало. Но и на телевидении демократическом ему еще бывать не приходилось. Может, говорю ей, там так принято: банкеты трехсуточные? А самому уже нехорошо: знаю ведь, что он всяко позвонил бы. Ей или мне.

Бросил я деревню, объявился в городе. Ну, Инга, давай рассказывай! Сама знаешь, в деревне телевизор только бабки смотрят, а мне эти рожи городские – во!

Приглашение он получил по телефону, никаких бумаг об этом я не нашел. Телеканал назывался не слишком престижно, что-то «региональное», а поди ж ты – и там без ток–шоу не могут. Дневника, подобно Чехову, брат не вел, но записи должны были быть. Стал я рыться в Мишином столе, искать зацепку. Милиция-то и знать еще об этом не хочет: положенных трех суток не прошло. Им плевать, что кому-то и месяц бродяжить – это норма, а другому даже ночевка вне дома – уже ЧП.

Кто его туда пригласил, Инга не знала. Явно не друг дома, иначе Михаил его назвал бы, хотя бы вскользь. Значит, надо обращаться в телекомпанию.

– Инюша, где у вас телефонный справочник?

Но справочник тоже не помог: он был трехлетней давности, телефоны поменялись, телевидение два раза переходило из рук в руки, и справочник только пожирал драгоценное время.

Сел на телефон и стал терзать справочную службу.

– Я могу уделить вам только десять минут, – сказала редактор общественных программ, – в осуществление вашего конституционного права и поскольку вы ему родственник. Но поводов для беспокойства я пока не вижу.

– Боюсь, уже произошло непоправимое, – ответил я.

Проку от нее было мало. Она только дала мне телефоны продюсера ток-шоу и телеведущего, но не мобильные. Мы расстались, сэкономив ей шесть минут из десяти. Прежде чем покинуть телестудию, я получил заверения, что ни продюсера, ни ведущего в студии на тот момент не было.

Зато на тротуаре перед студией я увидел около десятка человек с напряженно-сосредоточенными лицами и остановился рядом в странном предчувствии.

– Вы тоже ищете? – спросила меня одна женщина в джинсовом костюме.

Я кивнул.

– У вас кто?

– Брат. А у вас?

– Подруга.

Видно, у меня на лице обозначился вопрос, потому что женщина пояснила:

– Она здесь одна как перст. Мы туда чуть не попали вдвоем, но я не поддалась. Да и она, казалось, было передумала. Но у этих телевичков, представляете, никто даже сказать не может, велась ли запись участников массовки.

– Да, разруха на ТВ. Или совсекретность! А где вас, простите, зацепили? Не в «Поларе»?

– В «Мегапарке». Один к одному, как ловили когда-то в лохотрон. «Мы вас поздравляем: вы выиграли!» Только нам не показалось ничего опасного… Ну что такого, в самом деле, засветиться на экране – это же не «машину» выиграть, не «путевку на Канары». А теперь трясусь: не влипла ли Маришка в какой-нибудь модный экстремальный проект! Как думаете?

– Вообще-то я даже не телезритель. Но слышать приходилось: о всяких стеклянных комнатах с ненормальными обстоятельствами…

Женщина молча кивает, поджимая губы.

– Так что же делать будем? – как бы сам себе, бормочу я.

Городская справка о несчастных случаях ничего не смогла сообщить никому из стоявших сейчас в группе. Но ничего утешительного в этом я не вижу. Завтра – третьи сутки, послезавтра – в милицию поступят наши заявления. А уже несколько заявлений по одинаковым признакам должны обратить на себя внимание. У меня такое чувство, что так все оно и будет…

– Встретимся в милиции?

До меня доходит, что женщина еще не ушла, она здесь.

– Вероятно…

– А отделения-то разные! – в ее взгляде будто укоризна. – Или такие заявления где-то принимаются в одном каком-то месте?

– Даже не знаю. Ведь я деревенщина, из области, – смеюсь деревянным смехом.

– Вообще-то брат, – продолжаю попытку логического анализа, – он в Лигове живет…

– А я – в Ульянке! – объявляет она с торжеством в голосе.

Конечно, Ульянка поближе к метро. А с Мишей они почти соседи.

– Даже не знаю, как возвращаться в семью брата, – говорю я. – Результат нулевой.

– Мне тоже некуда спешить, – признается женщина. Она вообще держится так, будто мы заговорщики, а я даже не знаю, как ее зовут.

– Позвольте представиться, – я вытягиваюсь и потупляю взгляд, – Анатолий.

– Очень приятно, – говорит она и протягивает руку. – Зарема.

Я пожимаю пальчики с перламутровым лаком.

– Зарема – это, кажется, татарское имя?

– Да. Так папа меня назвал, в честь бабушки.

– Красивое имя, – говорю я вежливости ради. – Вызывает в представлении оперную сцену.

– Жизнь – совсем другая опера.

– Ну, страсти – они и там, и тут!

Она искоса бросает на меня взгляд. Мы идем от цирка по Караванной улице мимо ресторанчиков и кафе. Выйдя к Невскому, останавливаемся на углу. Я улыбаюсь:

– Приятное знакомство при неприятных обстоятельствах…

Дразняще и насмешливо ее лицо подается вперед, неуловимо поводя поднятым подбородком, и я вдруг вижу, что она… красива.

– Зарема, здесь рукой подать до Большой Морской. Помнится, там есть греческий ресторан, а музыка греков – именно то, что собирает мысли в пучок.

– Это вам – «то, что доктор прописал»?

Я догадываюсь, что это цитата из телерекламы. Сейчас все городские говорят цитатами из телероликов.

В ресторане откуда-то приходит уверенность, что Зарема не курит.

– Я тоже не слишком люблю этот дым.

Разве я говорил ей что-либо? Она, стало быть, наблюдательней меня: это я поморщился от дыма и бессознательно пошел к столику подальше от курящих.

– Знаете, Анатолий, я не голодна. Если что-то для приличия, но не больше…

– Тогда хоть греческий салат и кофе. С пирожным, с «метаксой».

Зал устроен наподобие тех, что мне случалось видеть в Элладе, только здесь он вчетверо больше.

– Зарема, – говорю я ей, – а что если ваша подруга переживает новое увлечение? Одинокая женщина, свободная…

– Уж вы простите, я не очень в это верю. Она дня не могла прожить, мне не позвонив.

– Это тогда. А если она кого-то встретила?

– Да так, что даже телефон отключила… Кого нынче можно встретить?

– А кого в кино встречают? Очаровательного киллера, обаятельного пахана…

– Могла бы в это поверить, если бы не ваш исчезнувший брат и еще куча народу.

Я молчу. Про Михаила это, в самом деле, сказать, что странно – просто не то слово.

– Расскажите о вашем брате.

– Он, конечно, интереснее, чем я…

Она не отвечает на мою иронию.

– Подожди, – говорю я ей, – мы же, тьфу-тьфу, не на поминках. Давай думать, что делать дальше.

– Это когда?

– После заявлений в милицию. Не будем же просто ждать – я уверен, что ничего не дождемся.

– Снова пойдем на ТВ? – полувопросительно тянет она.

– Да, и проведем, что называется, следственный эксперимент.

– То есть?

– Я поставлю перед редактором вопрос о моем участии в очередном ток-шоу той самой серии.

– Это мысль! Я тоже попрошусь!

– Это может быть опасно. И мы ни в коем случае не должны проговориться, что ведем расследование.

– А разве это не ясно? В этом никто и сомневаться не станет.

– Тогда нам откажут.

– Или разрешат, – вслух думает Зарема.

– Тут есть над чем подумать – и в том, и в другом случае.

Дождавшись ухода официанта, я продолжаю свою мысль:

– Если нам откажут, значит, они препятствуют расследованию… либо они действительно ни при чем.

– А если разрешат?

– Тогда это значит, что они пошли ва-банк, что терять им нечего, и что мы у них под наблюдением.

– Или – что все-таки они не при делах.

– «Не при делах»?

Она слегка конфузится.

– Ну… это жаргон из телесериалов, уголовных…

Я вежливо улыбаюсь и молчу. Впрочем, вежливо ли это выглядит, не знаю. Чего я от нее хочу, в конце концов? Девушка не курит – уже хорошо.

– Расскажи о себе, а?

– А мы уже на ты? – удивляется Зарема, но тему эту не педалирует. – Я только с мамой росла, у отца другая семья, а у меня уже дочка двадцатилетняя и семь лет развода.

– Я сам почти такой же. Правда, моя мать не в разводе, а вдова. С отцом они венчались, хотя в те годы это было чисто подпольной акцией.

– Чтобы венчаться, надо креститься.

– Конечно. Ведь Зарема – это хоть и красиво, но в святцах не значится.

– Ну, сразу и на личности! – смущенно смеясь, она хочет возмутиться. – О чем это идет разговор?

– О планах следственной группы, мне кажется…

– Уже и группа… Группе срок дают больше.

– А ты, что ли, юрист?

– Нет, но я работала в суде секретарем. Кем я только не работала!

– Значит – решено? – спрашиваю я. – Мы идем к редактору?

– Идем.

– Завтра?

– Завтра.

– Надо обменяться телефонами.

Протягиваю ей визитку капитана дальнего плавания. Она подносит ее к глазам, но вдруг, широко их раскрыв, оборачивается в сторону – ко мне в профиль:

– Какая красивая мелодия!

– А голос какой! Но песня очень грустная.

– Да, слышу.

– Вы знаете греческий? – изумляется Зарема.

Я качаю головой.

– Не знаю. Но люблю.

– Ну, зато английский знаете…

– Но не люблю.

– Почему? – изумляется снова.

– А почему я должен его любить?

– Ну, а как же? Вы же капитан, моряк…

– А на Невском, куда ни глянь, английские, латинообразные вывески. Нет уж! Буду греческий любить! Какие голоса, какая музыка!

Из-под каштановых волос на меня смотрят сероголубые глаза. Не васильки. Осенняя Балтика.

– А что она сейчас поет?

– Теперь уже не так пессимистично. Обещает любимому зажигать еженощно месяц в небе, да, еженощно, потом вышить ангелов на его подушке и даже не сметь наступать на его тень…

Зарема сжимает губы, потрясенная или возмущенная такой самоотдачей песенной героини.

– Смотри! – делаю рукой обманное движение в сторону и снова могу видеть ее профиль, который капитану бы недурно сохранить в силуэте своей каравеллы.

Кажется, я в ее глазах – перекореженный в морях пережиток недавнего прошлого. А кто она в моих глазах? Не имею понятия. Завтра в полдень мы должны увидеться – завтра в полдень.

Не желая пугать Зарему, я не стал ей ничего говорить, но мне не понравилось, что пропуска или приглашения, которые мы получали одновременно, имели разные номера и разные посадочные места в зале. Это не понравилось нам обоим. Мы решили следить за вакантными креслами в зале и просочиться на любые незанятые места рядом.

Нас приласкали металлоискателем и отобрали мобильные телефоны. Я стал задавать вопросы, но мне ответили, что еще не поздно отказаться от участия, а вот ритуал допуска к этому участию сочинял и утверждал сам продюсер проекта. Оробевшая Зарема молчала рядом, как мышка.

Весь вчерашний день мы с Заремой не виделись, только вечером поговорили по телефону на нейтральные темы. Я убедил ее не упоминать посетившую нас беду при беседах, когда присутствует «третий лишний». А когда он присутствует, я это ощущаю. Бедняжка послушалась, но вследствие моих пугающих инструкций у нее сегодня круги под глазами.

Кругленький человечек, очень похожий на какого-то москвича, приветствовал участников ток-шоу от имени ЗАО «РКТВ» и спонсора программы – ЗАО «Эктос». Я еще раз глянул на свой билет – «Эктос» на нем не значился. При всей многозначности греческих слов, мне это название не показалось обнадеживающим. Ведь брата нет уже неделю. Неделю!

И я не знаю, куда рассосалась та кучка народу, что приходила справляться о родственниках. Знакомых лиц я в зале не вижу. Только мы с Заремой.

Передаю ей записку: «у тебя в зале нет знакомых?». Обернувшись, она отрицательно качает головой.

Сегодняшняя тема, как объявляет ведущий, вульгарный социолог, это демографическая ситуация в стране. Категорически я не могу утверждать, что он социолог, но вульгарность проекта подтверждается «слоганом» на медленно вращающемся шаре: «Рожать или приглашать?»

Ведущий приглашает сказать «слово» какую-то мадам «попечительницу», и судя по благоговейному вниманию, с которым он ее слушает, получает он зарплату не иначе как из ее кассы.

– Дорогиэ друзя! Милые дзеци, уважаемые взрослые! Приветствую вас на подиуме интеллектуальных игр нашего телеканала! Наша методзическая служба подготовила для вас очередной форум на актуальную цему, в процессе которого мы рассчитываем через новую информированносць досцичь актуализации потребносцей дзецей и взрослых. Для того, чтобы и вы, и мы получили удовлетворение от нашего сотрудничества, советую вам внимацельно относицца к указаниям нашего ведущего и точно их выполняць! Спасиба за внимание!

Попечительница милостиво описала рукой полукруг в сторону ведущего, а тот поклонился ей. Я встаю с кресла, бросив на сиденье газету, ловлю понимающий взгляд Заремы и двигаюсь к боковому проходу. Ко мне устремляется патрульная дружинница с рацией на поясе.

– Простите, где у вас туалеты?

– Через правый выход! – командует она, показывая в ту сторону, которая, по моим понятиям, все-таки левая.

Над левым выходом укреплена бумажная полоса с крупными красными буквами: приглашать. Оглядываясь на противоположный выход, я вижу слово рожать.

Раздумывая над увиденным, иду через вестибюль к известным всему миру табличкам. Но не туалет меня интересует.

Фасад здания выходит на улицу со средней интенсивностью движения. Противоположная сторона дома, если верить карте, изучавшейся нами вчера, граничит с лесопарком. Моя вчерашняя попытка подойти к зданию со стороны леса была неудачной: обширная территория оказалась за железной оградой, куда были выпущены овчарки.

Теперь мне надо было найти путь и проникнуть за кулисы – в тыл «моральных авторитетов». Не для того, чтобы устроить им сюрприз, а чтобы разгадать тайну сценария продюсеров и режиссеров. А тогда уж действовать по обстоятельствам.

От туалетов следую беспечной походкой в другой конец вестибюля, где должен быть какой-то проход за кулисы. Больше быть ему негде, там он и оказывается.

Деревянные ступени поднимаются до уровня сцены или, если пользоваться попугайским эсперанто ведущего, прямо на панель – только позади декораций. На задворках этих декораций у какого-то стола с настольной лампой коротали время двое молодых людей.

Осторожно спустившись, я пошел по периметру, то есть остался на уровне вестибюля и двигался слева направо, по часовой стрелке. Так, огибая тыл «авторитетов», я выйду ко входу в зал студии, над которым красуется призыв рожать.

Приходилось двигаться почти в потемках, ощупывая деревянные бока сценической платформы, натыкаясь то на дверную ручку, то на какие-то конструкции, то на брошенный кем-то и неубранный пожарный шланг… Но скоро стало «рассветать», и я могу уже, огибая угол, видеть тусклую застекленную стену, выходящую на лесопарк.

Войти в зал со стороны застекленной стены мне было не суждено. И никто бы из участников ток–шоу не смог это сделать: прямо от дверей, пересекая боковой кулуар, в котором я находился, уходил наружу сквозь застекленную стену полностью изолированный гибкий коридор – из тех, через которые выпускают на посадку в самолет.

Прижавшись к стеклу, я напрягал зрение, пытаясь увидать хотя бы бледный отсвет фюзеляжа – но тщетно. Наступившие сумерки ничего не позволяли увидеть.

Конечно, мысль о самолете посреди лесопарка была необычной. Но и телевидение, как известно, – это «поле чудес». Как бы то ни было, а к месту следующего акта телешоу вел замкнутый коридор для авиапассажиров.

С теми же предосторожностями я проделал обратный путь и вошел в зал через левую дверь – «приглашать».

Зарема уже нетерпеливо оборачивалась ко мне и, когда соприкоснулись наши пальцы, у меня в руке очутилась ее записка: «Будет «голосование ногами» – приглашать иностранцев или рожать своих. Кто налево, кто направо».

– Господа, господа… Все согласованные ораторы получат микрофон, прошу всех успакоица!

А я, выходит, оратор несогласованный…

На листке из записной книжки срочно пишу Зареме: «Зарема, что бы мы ни думали об этом голосовании, в правую дверь – ни в коем случае! Уходим через левую, через вестибюль! Потом расскажу!»

Обернувшись, Зарема согласно кивает.

И я вздыхаю свободнее …

Телеведущий, не переставая молоть языком, смотрит с некоторым недоумением на идущего прямо к нему человека – меня. Вдруг он вскрикивает и, взмахнув на меня рукой, истерически вопит:

– Это он, он! Не может быть!

Значит, Миша в прошлый раз выступал, и на этот раз этого никак быть не может.

У меня на руках повисают двое дюжих молодцов, микрофон далеко, и я кричу прямо публике в зал:

– Я бы сам голосовал через правую дверь, – и тут соображаю, что чудища из президиума скажут: правую относительно президиума, поэтому кричу: – Через… которая «рожать»! Но туда не ходите, не ходите, это опасно, умоляю вас!

Я чувствую, что меня тащат в сторону выхода к лесопарку. Я упираюсь изо всех сил. Зарема вскакивает и бежит ко мне.

– Отпустите его! – кричит она, и я не знаю, бывает ли более восхитительный крик. – Мы уходим отсюда!

Держиморды смотрят в сторону ведущего, не ослабляя хватки, но я подсекаю одного из них, другому что-то сделала Зарема – и мы бежим. В вестибюле нам наперерез бросается охранник, и я проваливаюсь в нокдаун…

Что сделала с охранником Зарема, я не знаю, но мой нокдаун – это не нокаут. Мы вываливаемся на улицу, и Зарема останавливает машину.

Она называет свой адрес, и я пытаюсь улыбаться разбитыми губами:

– Теперь буду знать, как можно быстро напроситься в гости…

– Молчи, – шипит она, промакивая мою кровь платочком.

– Мне нужен ближайший цветочный магазин, – упрямо твержу я. – Лучший из ближайших.

– Я вижу, тебе еще мало попало, – смеется Зарема.

– А ты что сделала? Скажи!

Она тихонько, пряча за спинку переднего кресла, показывает баллончик.

– Ты женщина недюжинного ума, – говорю я усталым, но довольным голосом.

И вдруг меня обдает как морозом по коже: о судьбе брата я ведь так ничего и не узнал! Но подозреваю что-то очень скверное.

Меня к Инге в этот вечер не пустили. Я ей только позвонил, и, пока мы говорили по телефону и я ее пытался успокоить, моя разбитая губа стала снова кровоточить. Меня в приказном порядке оставили ночевать. Я был доволен и недоволен, что мы с Заремой ночевали в разных комнатах, но спал я так, как и врагу не пожелаю. Все же под утро, чтобы не терзать себя потом сомнениями идиота, я встал проверить дверную ручку комнаты Заремы. Дверь была заперта. Может, и к лучшему…

После завтрака я, не прощаясь, сказал Зареме, что мне надо выйти на минуту. Она, не выказывая удивления, проводила меня до дверей и шепнула:

– Звони два раза – длинный и короткий, как восклицательный знак!

И мы молча улыбнулись друг другу одними глазами.

После цветочного магазина я колебался, покупать ли вино. Но мысль о неизвестной судьбе брата меня остановила.

Притормозив у дверей ее квартиры, я услыхал, что Зарема включила теленовости. Но мой восклицательный знак она услыхала сразу.

– Толя! – только и сказала она, глядя на розы.

Но еще прикоснулась губами к моей незаживающей ране. Или это мне показалось?

Я спиной прислонился ко входной двери и прижал ее к себе. Ее спина была чуть напряжена.

– Скажи, – шепнул я ей в ухо, – ты как проголосовала бы в том чертовом телешоу?

– Как и ты, – взглянула она ясными очами. – Рожать!

– А к себе лично ты это не относишь?

Она легонько пожала плечами.

– Выходи за меня замуж.

– Ты меня совсем не знаешь.

– Но ты мне дашь узнать?

Она молча склонилась к моему плечу.

– Только как твоя дочка отнесется? – говорю я.

– У моей Маши доброе сердце.

– А у меня – не знаю, – честно отвечаю я.

Утреннее солнце стояло у нее за спиной, пряталось в зареве ее волос, а я укрывался от солнца в тени ее ставшего уже таким родным лица. Она что-то ответила. Я включил слуховую память и прокрутил назад.

– Разберемся! – сказала она голосом, расплывшимся от улыбки.

– Из города бежим?

– Двадцать лет назад я бы тебе сказала: хоть на край света!

– Край света начинается сегодня…

* * *

Из-за самолета, сгоревшего в аттракционе «Аэропорт», руководство авиакомпании, сдававшей в аренду списанный авиалайнер, от комментариев отказалось. Основная версия следствия – неосторожное обращение с огнем нескольких бомжей, облюбовавших самолет, предназначенный к утилизации. Остается открытым вопрос, как могли бомжи проникнуть в неохраняемый, но закрытый наглухо объект?

_______________________________________________

Юрий Лебедев – прозаик, автор книги «Годовщина прошлой листвы» и других, член Союза писателей России.