ГОЛОС МИНУВШЕГО

ДАЛЕКАЯ ГАЛЕРЕЯ

комментарии дилетанта

Перед картиной Боттичелли

«Поклонение царей»

октава

Цари склонились с кротостью овечьей.

И кажется, что тишь вокруг благая

и сладостно благоухает мирра,

и лишь Младенцу уготован трон…

Но внекартинный зритель недоверчив,

легко и приземленно полагая,

что каждый царь в какой-то мере Ирод,

а если и не Ирод, то Нерон.

Касательно картины Леонардо

да Винчи «Джоконда»

триолет

Он женщину писал, писал Джоконду.

А написалась сумрачная Тайна.

Неужто своенравна кисть фатально?

Он женщину писал, писал Джоконду.

Когда лишь намечал легонько контур,

Услышал гомон вдаль летящих стай… Но

он женщину писал, писал Джоконду.

А написалась сумрачная тайна.

Блудному сыну с гравюры Дюрера

(а также отчасти с картин Пальмы Младшего

и неизвестного художника)

неосекстина

Голод – не тетка, как говорится.

И зачерпнуть ты хотел из корытца

то ли рожков, то ль протухшей ботвиньи.

Втуне! Кормушки каждую пядь

ныне готовы в бою отстоять

свиньи.

Слаб ты, мой брат, по сравнению с ними.

Ты – приунывший, гонимый, ранимый,

в сальном камзолишке с жалкою штопкой...

Свиньи ж напористы, гладки, бодры,

свиньи не знают одежд и хандры

топкой.

Так что, голодный, припав на колено,

стой средь враждебно-бесстрастной вселенной,

рядом со жрущими свиньями, чтоб их!...

И вспоминай, как, болтлив, краснолиц,

пил ты мальвазию с парой девиц

сдобных.

Ты вспоминай (хоть проклятая память

колет зазубренно-злыми шипами),

как ускакал на кобыле гривастой

из дому, как в разбитных кабаках

всех угощал без разбора и как

хвастал.

Ты вспоминай, как сказал домочадцам,

прежде чем вдаль горделиво умчаться:

«Всех что ни есть удостоюсь наград, мол!»…

Только в своей убеждаясь вине,

ты – человек в окруженьи свиней,

брат мой.

Касательно картины Мурильо

«Вознесение»

узинса

(читается снизу вверх)

к вспышке…

и выше –

воспарила

Мария

зорь, ветров и тучек

певучих

в несказанное слиянье

в сиянье,

чуя, как свою тоску о Сыне, –

отныне

сирых и все их долготерпенье

все пени

где любой иль болен иль унижен,

от хижин,

жабы и та тварь, что глянуть ввысь не смеет,

где змеи,

выжженной земли, от грязи и от дерна,

От черной

Попытка озвучить картину

Неизвестного художника «Осада»

тенсона

Расставив ноги, чтобы не шататься,

и выставив вперед живот, как жбан,

вопит он снизу, с вала: «Святотатцы!

Вас не спасут броня и ворожба!

Мечи и стрелы наши – видит Бог! –

губительны для ладанок и лат.

Мы перебьем вас, будто бы цыплят!»

А с башни замка, тощий, однорукий,

склоняющийся хлипко, как ветла,

хрипит: «Христопродавцы и ворюги!

Уж заждалась огня смола в котлах.

У нас ее в достатке – видит Бог! –

чтоб подпалить со стен всю вашу рать

и прямо в ад отправить – догорать!»

Так, распаляя несуразной злобой

и без того недобрые сердца,

кричат, кричат, кричат они. Но оба

зря полагают, будто созерцать

осады копошенье должен Бог.

На крик воззрился было вельзевул,

да тут же отвернулся и зевнул.

Перед картиной Веласкеса

«Себастьяно Мора»

сонет

Что на меня глядишь так, Себастьяно?

Ты ошибаешься, я не таков.

Да, припозднился я вчера в гостях, но

там не разбил ни окон, ни очков.

Да, на прощанье в эйфории пьяной

наговорил лишку, так ведь стихов!

Да, собирался стибрить фортепьяно –

не стибрил, а ведь – пара пустяков…

Сбиваюсь, будто ерничать мне внове.

О, до чего ж твой взгляд упорно-черный!

«Да! – вдруг хриплю, нисколько не юля. –

Виновен я. В чем только ни виновен!

По мне давно уж плачет столб позорный,

а может быть, и мыльная петля».

Касательно картины Тинторетто

«Христос перед Пилатом»

триолет

Опрятному не виден ореол,

так зренье у опрятного устроено.

Не против он пророков и героев, но

опрятному не виден ореол.

Пилат ладони вымыл и обрел

спокойствие (а стража все ж утроена) –

опрятному не виден ореол,

так зренье у опрятного устроено.

К картине Гольбейна Младшего

«Генрих VIII»

два рондо

1

Поскольку он король, он тучен – в три обхвата.

Но со здоровьем у монарха плоховато:

одышка, колики, порою и запор,

бессонница, мигрень и зуд с недавних пор.

Еще в придачу, временами глуховат он.

Да, рядом плач – в ушах монарха будто вата.

А спорят палачи, чей тяжелей топор,

он превосходно слышит этот дальний спор,

поскольку он король.

О зрении своем он говорит с бравадой.

Однако на сирот глядит подслеповато,

калеку-кнехта же не видит и в упор…

Зато он разглядел, чей флот прошел Босфор

и кто принцессу гималайскую сосватал,

поскольку он король.

2

Будь он бродягой, был бы он, как волк, проворен,

и потому за ним не поспевали б хвори.

Он мог заснуть бы на булыжной мостовой

и пить, как тот же самый волк, вниз головой.

Он, в общем, был бы у чертей в фаворе.

Он слышал смерть бы в мало внятном разговоре,

что в сумерках завел упившийся конвой.

И сшиб бы он пьянчуг в момент тот роковой,

будь он бродягой.

О нем рассказ как о веселом добром воре

звучал стократно бы на слободском подворье,

где пропил он браслет (естественно, не свой).

О короле же и о челяди его

он думал редко бы и – как об алчной своре,

будь он бродягой.

Касательно картины

неизвестного художника

«Приход смерти»

катрен

Отшельник, и тот – по наитию –

втихую боится конца.

Хотя мы все – по развитию –

не вылупились из яйца.

Публикация Алексея Ланцова

_______________________________________________

Виталий Масюков (1934 – 2011) – поэт, прозаик, драматург. Родился в Краматорске. Учился в Литературном институте. Жил в Ульяновске. Автор книг стихов «Последняя радуга» (1997) и «Быть утром» (2008). Много лет руководил городским литературным объединением «Стрежень». Его оригинальный цикл стихотворных комментариев к картинам художников Возрождения публикуется впервые.