№10 2009


Содержание


Александр Фролов. Час совы. Стихи.
Сергей Паничев. Предварительные встречи. Апокриф.
Роман Всеволодов. Немецкая девушка. Повесть.
Елена Елагина. Между совой и жаворонком. Стихи.
Владимир Хохлев. В сердце Родины. Рассказы.
Молодые голоса:
Максим Грановский. Квартал № 2. Стихи.
Елена Шаляпина. И утро раннее уже горчит слегка... Стихи.
о. Павел Хондзинский. Архиерей. Исследование.
Александр Беззубцев-Кондаков. Смерть Пигмалиона. Статья.
Евгений Антипов. Дух времени. Памфлет.
Немецкие гости:
Вильгельм Раабе. Рука. Стихи.(перевод Виктора Червинского)
Герман Гессе. Ноктюрн. Стихи.(перевод Юрия Григорьева)
Бёррис фон Мюнхгаузен. Сага о кожаных штанах. Стихи.
Фриц Кнёллер. Восточная река. Стихи.(перевод Евгения Лукина)
Сибирские гости:
Владимир Берязев. Мля перемельная. Стихи.
Голос минувшего:
Илья Штемлер. Лошади Клодта. Воспоминания.
Русский мир:
Петр Ильинский (США). Ловушка для грешника. Исповедь.
Семен Каминский (США). Заноза. Рассказ.
Александр Юнда. Уроки французского. Очерк.

SnowFalling

Семен КАМИНСКИЙ

РУССКИЙ МИР


ЗАНОЗА

Рассказ

Хотя мне еще не очень много лет, иногда, вспоминая какое-то событие или место, я вдруг с удивлением и некоторым смятением понимаю, что некоторых из тех, кто был со мной там, уже нет в живых... А те, кто есть – где они? Где те, кто делил, играя в «ножичка», очерченный кругом кусочек грязной земли старого двора? Ел восхитительную, коричневую со светлыми выпуклостями орехов трубочку мороженного, купленную в «стекляшке» на углу за целых 28 копеек? Дышал рядом в невыносимо потной тесноте июльского трамвая по дороге в провинциальный Дворец Культуры, куда «Поющие гитары» привезли на один вечер рок-оперу «Орфей и Эвридика»?

Я не знаю. Попытки описать что-то такое, живущее теперь только в моей голове, – жене, детям, новым друзьям – совершенно бессмысленны. Им просто становится скучно. И я вполне понимаю, почему: нет у меня таких слов, чтобы описать воспоминание, имеющее некий четкий смысл для меня, но для всех остальных – совсем незначительное. Неброское. Неяркое. Банальное...

Как передать, например, тягучий сонный летний мир морской слободки старого приморского городка, куда родители много раз привозили нас на лето? Мир, в котором остался запах высохшей морской травы, набитой в хрустящие матрасы. Вкус манной каши с большим куском сливочного масла – это мама подала нам завтрак в круглой беседке, сбитой из деревянных планочек во дворе дома, где мы остановились. Длинный огород, выходящий прямо к морю. Большущий паук с крестом на спине, в паутине, под потолком этой беседки (до этого никогда не приходилось видеть такого!). И тяжелое солнце, настойчиво давящее курортников долгими июльскими днями к горячему мелкому пляжному песку...

А потом, уже в другой, более поздний приезд: босые, крепко загоревшие ноги и легонькие светлые волосы абсолютно недоступной девчонки – соседки наших хозяев. Наверно, ровесница... Совершенно немыслимо даже заговорить с ней. Даже подумать о том, чтобы заговорить с ней... И как передашь тревожное ощущение своих четырнадцати лет?

Каждое пляжное утро отдыхающие начинали с ритуала построения личного шалаша. Все приходили со связкой четырех аккуратно обструганных палок, которые вбивались в песок, и на них старательно привязывался тент из полосатых простыней. Не помню, возможно, родители послали меня к Лешкиному шалашу одолжить на пару минут нужный камень для забивания палок? Или Лешка подошел посмотреть, как мы с отцом играем под нашим тентом в шахматы на старой, немного примятой, картонной доске? А, может, наш бадминтонный воланчик упал на их постилку? Помню только, что, познакомившись, мы сразу и накрепко прилипли друг к другу, счастливые оттого, что здесь наконец-то нашелся человек, с которым будет совсем не скучно делить размеренное летопровождение. Оказалось, что у нас похоже все – возраст, любимые Стругацкие и Рей Брэдбери, преподавательские профессии родителей, небольшие квартиры в центре больших соседних промышленных городов, количество братьев и сестер. А улыбка у него была такая: вроде бы человек долго-долго ждал чего-то, почти не надеялся найти и вдруг нашел… и улыбнулся.

Как здорово теперь было вместе часами болтаться в мелкой, совершенно спокойной и почти не отличимой от температуры тела морской водичке! А вечером в десятый раз смотреть в душном местном клубе «300 спартанцев» и «Парижские тайны». И секретно обсуждать ту самую соседскую девчонку, к которой никому из нас никак не подойти...

Впрочем, с девчонкой все решилось просто. Во время нашего вечернего променада по морской слободке один из знакомых «пляжных» мальчишек вдруг подвел ее, улыбающуюся, к нам со словами: «Это – Ирка, она тут хотела с вами познакомиться». Ирка оказалась приветливой простушкой, много и безостановочно тарахтела, и, оказалось, что нам с ней совсем неинтересно...

Однажды Лешка сильно занозил на пляже ногу, видно, на какую-то щепку наступил. Он долго и тщательно вытаскивал непослушную занозу из ноги, потом заявил, что срочно идет домой – обработать ранку. А в ответ на мои умненькие ироничные замечания по этому поводу, заявил:

– Отец Маяковского, между прочим, умер оттого, что укололся булавкой, сшивая бумаги... А был крепким человеком, лесником, ходил на медведя в одиночку... Понял?

…Потом мы уезжали домой – в наши разные города, и еще одно детское летнее знакомство грустно подходило к концу. Мы решили, как это обычно бывает, обменяться адресами, и стали записывать их друг другу на клочках какой-то бумаги. Я очень стеснялся своей фамилии, однозначно и бесповоротно открывающей мою принадлежность к «некоренной» национальности. К той самой, которой вроде бы и не существовало в нашей большой советской стране... Но делать было нечего, и я, с чувством падения в пропасть, отдал ему свою бумажку... О, счастье! Совершенно ненашенское окончание «штейн» моей злополучной фамилии вполне соответствовало его «ман»... Похоже, мы были одного поля ягодки!

Мне лет пять. Я гуляю с бабушкой по улице Ленина, недалеко от старого трехэтажного дома, где мы тогда жили. Проезжают редкие машины (и это одна из ближайших к центру улиц большего города – сейчас на этом месте просто постоянный затор). Медленно плетется вверх по улице телега старьевщика. Старенькая лошадь тянет, старается, периодически оставляет на дороге пахучие кучки – метит свой нелегкий путь. Старьевщик – лето, а он в телогрейке – придерживает на коленях вожжи и хитровато посматривает по сторонам. Во рту у него белая свистулька от воздушного шарика, время от времени она издает зудящий пронзительный звук...

Толстенные дубы вдоль тротуаров, не заасфальтированные круги серой земли вокруг каждого дерева. Мне все интересно, и я подолгу разглядываю гигантские корни, уходящие в эту землю. Мне легко это делать, не наклоняясь, потому что я – маленький, и земля ко мне близко...

Из-под арки дома выскакивают несколько мальчишек постарше – наши соседи по двору. Они – чумазые, воюют, чем-то бросаются. Баба Люба недовольно поглядывает на них.

– Почему они такие грязные? – спрашиваю я.

– Русские дети... – она поджимает губы.

Я не понимаю смысл ее ответа и, поразмыслив, через какое-то время спрашиваю:

– Это... как?

– Русские, – повторяет баба Люба. Видимо, мне все уже должно быть понятно, но я по-прежнему не понимаю, что она хочет этим сказать.

– А мы кто?

– А мы – евреи.

Я больше ничего не спрашиваю.

Мне уже не до вопросов и не до этих мальчишек.

Я потрясен.

Осенью, меня, «домашнего мальчика», почему-то решают «устроить» в детсад. Я покорно иду туда с мамой. Прихожая, одинаковые шкафчики, на дверцах которых намалеваны небольшие цветные картинки. «Этот шкафчик с арбузом – твой», – как-то чересчур радостно и настойчиво говорят мне, и уже сразу хочется домой. Это желание еще больше усиливается от ненавистного мне запаха и вкуса сладких макарон с молоком...

После трех дней посещения этого заведения, бабушка и мама застают меня дома, бегающим и прыгающим по дивану с громкой задорной присказкой, смысла которой я не понимаю, но которая нравится мне незнакомым жужжащим словцом:

Жид, жид, жид

По веревочке бежит!

И так – раз сто. Я слышу, как бабушка твердо говорит маме:

– Чтоб я про этот детский сад больше не слышала!

Мое знакомство с детским садом благополучно заканчивается. Навсегда.

Мне – 12 лет. Я иду записываться в районную детскую библиотеку имени М. Светлова – это недалеко от дома, только проспект перейти. Читать я люблю, дома все книжки уже перечитаны помногу раз, у знакомых и друзей – тоже. В маленькой библиотеке, которая расположена в полуподвале белой кирпичной пятиэтажки, все время очередь. Наконец немолодая библиотекарша за стойкой начинает заполнять на меня формуляр:

– Имя?

Я достаточно громко говорю ей свое имя.

– Фамилия?

Я говорю фамилию. Тише.

– Национальность?

По-моему, меня с интересом слушает вся очередь. Я невольно еще понижаю голос…

Спустя какое-то время отец высмеивает меня:

– Моя знакомая, Полина Давидовна Натансон, которая работает в детской библиотеке, рассказала мне, что ты стеснялся назвать свою национальность, когда пришел записываться?

Много лет мы с Лешкой регулярно писали друг другу пухлые письма. В них было все – и жизнь, и стихи, и наши неразделенные влюбленности. Ездили друг к другу на каникулы, по очереди нетерпеливо просиживая тяжкие четыре часа в духоте общего вагона. Щенячья радость встреч, долгие-долгие ночные разговоры... О чем-то важном... Бог знает о чем... Запах бобинной «Дайны», разогретой от многочасового проигрывания «Beatles For Sale»:

This happened once before,

When I came to your door,

No reply

С горем пополам мы учили в школе английский и почти не понимали, что они поют, эти удивительные парни. Только отдельные фразы… «No reply» – нет ответа... Нет ответа.

И опять лето, мы – студенты второго курса. Еле-еле я «добил» свою вторую экзаменационную сессию. В этот раз Лешка приезжает ко мне. Я почти не сплю несколько ночей перед его приездом. За полтора часа до поезда прихожу на вокзал, до которого мне от дома – рукой подать. Слоняюсь по влажному от короткого летнего дождя перрону, подгоняю взглядом черные ажурные стрелки старых вокзальных часов. Наконец на вокзал неспешно вползает голубой фирменный поезд из его города.

Мы говорим, говорим не умолкая. Основная тема, по-прежнему, – «о них»: он, конечно, завидует – у меня уже есть девушка, и я, чувствуя себя солиднее и удачливее, задираю свой большой нос. А у него, такого красавчика, так ничего и не клеится: слишком много сомнений, рассуждений, слишком мало напора. Девчонки с ним дружат – гуляют и выходят замуж за других.

В одной из своих прогулок мы оказываемся на берегу Днепра. Лешка стоит спиной к реке, опираясь на светло-серый гранитный парапет, молчит, а я что-то оживленно рассказываю и рассказываю, стоя перед ним: продолжаю, честно говоря, здорово хвастать. Вдруг кто-то сильно толкает меня сзади, да так, что я почти падаю на Лешку.

Это – местные «пацаны». Самого крепкого из них я припоминаю – Тарас или Стас – из того дома, где живет моя девчонка.

– Ты! – начинает он и все остальное добавляет «матюгами», – чтоб я тебя... с Люськой больше у нас во дворе не видел, понял?

Я понял: их – пятеро. И сам – не герой, и втягивать Лешку в эти разборки не хочу. Когда они уходят, я уже совсем не чувствую себя перед ним героем-любовником и замолкаю. А Лешка, наконец, потихоньку начинает рассказывать о себе. О прочитанных книгах, о Тарковском, фильмы которого, особенно «Андрея Рублева», он обожает, о живописи...

В 20 лет, во время студенческого туристического похода на лодках по рекам Алтайского края, Лешка неожиданно заболел тяжелой почечной болезнью. Товарищи подумали, что его сильно покусали комары, и все время шутили по этому поводу. Правда обнаружилась уже дома.

Я приезжал к нему, ходил в больницу, откуда его почти не выпускали. Было страшно видеть его тонкое лицо до неузнаваемости отекшим, похожей оставалась только улыбка. Похожей.

Кто-то, знакомый с медициной, сказал мне: «Он не протянет больше трех лет…». Я очень разозлился на говорившего – как можно такое…?! Да этого просто быть не может!

Ни заботливые родители, ни хорошие врачи, ни лучшие в то время лекарства не смогли спасти Лешку. Он провалялся в разных больницах своего города чуть больше года – диализ, диализ... опять диализ! Потом родители решились перевезти его в Москву. Он умер осенью в Склифе.

В одном из последних писем Лешка с обычным юмором описывал свои приключения в больнице перед отъездом в Москву. Оказывается, там он умудрился познакомиться с красивой девчонкой лет 18-ти. Ее не смутила его болезнь, его вид тяжелого почечного больного... Ее звали Ирой. Она лежала в каком-то другом отделении, кажется, ей вырезали гланды, и вскоре выписали, но она продолжала каждый день навещать его.

К концу тон письма неожиданно менялся: «Ты знаешь, это все-таки произошло. В пустом актовом зале. Это так здорово».

Я прилетел в его город, такой знакомый город, и в этот же вечер мы – друзья и какие-то незнакомые мне люди (оказалось, что сотрудники института, где преподавал Лешкин отец) – встречали самолет из Москвы. Вышли родители – тихие, очень уставшие. Все стояли кучкой посреди зала, долго чего-то ждали, негромко переговариваясь. Не сразу я понял, что ждут, когда из самолета выгрузят гроб – цинковый гроб со стеклянным окошечком на крышке. Я заглянул в окошечко – там был мороз, чужой желтоватый высокий лоб и черные волосы, почему-то зачесанные назад. Мы помогли внести его в какой-то микроавтобус, а дома – поднять по лестницам в квартиру. Поставили на столе в гостиной. Вместе с родителями нас осталось всего несколько человек – самые близкие. Стали отпаивать крышку разогретым утюгом.

– Нужно, переодеть... рубашку и костюм, – сказала Лешкина мама, – помогите, пожалуйста, приподнять.

– Очень тяжелый, – сказал отец.

Мы переодевали Лешку – ничего страшнее в моей жизни никогда не было. Дай Бог, не будет. Говорили по-прежнему тихо, междометиями...

– Какой же ты холодненький, Лешенька! – вдруг зашлась в крике мама…

Утро похорон было дождливое. Во дворе большой сталинки собралась толпа, высокий Лешкин папа, сгорбившись, косо держал над гробом зонтик. Я обнаружил стоящую рядом со мной симпатичную заплаканную девушку и поймал себя на том, что разглядываю сбоку ее легонькие светлые волосы, покрасневшие веки и пухлые губки… и немного улыбаюсь… Да как же я могу?! В такой момент! Я даже незаметно посмотрел по сторонам – не увидел ли кто эту ужасную мою улыбку? Преступную улыбку? Слава Богу, вроде бы, никто...

Нет старых дубов на улице Ленина, вместо них уже давно посадили молоденькие клены. И клены эти успели вырасти. И чтобы увидеть что-то на земле, мне нужно не просто наклониться – мне нужно стать на колени на эту землю. Впрочем, это уже совсем другая земля – далеко-далеко от старого дома (его снесли в девяностых), чумазых русских мальчишек, библиотеки имени М. Светлова и сладких макарон с молоком. Жена у меня – русская, сыновья не только говорят, но и думают по-английски, и никому нет особого дела до моей фамилии и национальности – да мало ли разных фамилий и национальностей на свете?

А я... Мне еще не очень много лет, но иногда, вспоминая какое-то событие или место, я вдруг с удивлением и некоторым смятением понимаю, что некоторых из тех, кто был со мной там, уже нет в живых. Только саднит и саднит вросшая, назойливая заноза моей памяти. И уже никак эту занозу не вытащить – пока думается и помнится... Пока живой.

_______________________________________________

Семен Каминский – прозаик, автор книги «Орленок» на американском газоне», член Международной федерации русских писателей, живет в Чикаго (США).

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.