РУССКИЙ МИР

ЛОВУШКА ДЛЯ ГРЕШНИКА

Исповедь в трех актах

1

Когда я понял, что он меня предал? И как я догадался? Можете не верить, но у меня не было никаких доказательств. Ни единого. А я уже знал. Называйте это интуицией. Ни малейшего резона – и вдруг… «А не предал ли он?» – и все.

Вдруг стали понятны его чересчур долгие и явно не связанные с женщинами отлучки, многословные объяснения, которые он последнее время давал по каким угодно поводам, как будто я сомневался в его правдивости, задумчивость, ему прежде не свойственная, и странные взгляды, которые он время от времени на меня бросал. Я про себя называл их «виноватыми», но не мог понять причины – наоборот, он начал меньше подворовывать и лучше работать. Как только ко мне пришла эта мысль, все стало на свои места. Жалко, но что поделаешь. Будем расставаться. Осторожно, не выдавая себя. Чтобы не случилось еще чего-нибудь непредвиденного. Выведенный на чистую воду предатель способен на неожиданности. Пусть ни о чем не догадывается – до времени.

Я сказал небрежно, когда он подливал мне в бокал десертное вино, как бы между делом, расставляя между словами безразличные паузы: «Скучно здесь, жарко. Надоело. Хочу на север. В столицу. Или за море. Там веселее. Еще не решил. Но все равно – уедем. Недели через две, только закончу дела. Собирайся понемногу. Ты ведь этого давно хотел, так что радуйся».

Он стал соглашаться, даже выражать восторг, но натужно, фальшиво. Употреблял слова, ему не присущие, книжные. Поскользнулся, чуть не уронил посуду. У него немного дрожали губы. Я подумал – а вдруг все-таки женщина? Боится потерять? Или пуще того – увлекся по-настоящему, захотел осесть, остаться. Тогда почему молчит? Или жалко денег, обещанных за предательство? Чего он страшится больше всего, что в нем сильнее – алчность или трусость? И понял, что, несмотря на несколько лет, которые мы провели вместе, не знаю его настолько, чтобы ответить на этот вопрос.

Потом выяснилось, что, во-первых – да, это был страх, страх потери. Но не женщины, и даже не её ласк, что обыкновенно важнее, а своей жизни – куда уж дороже. Элементарно, хотя я не сразу разобрался – признаюсь честно. Моя ошибка в том, что я редко пробовал смотреть на мир чужими глазами. А ведь все просто. Люди гораздо больше боятся за себя, нежели за любовниц, даже верных. Даже наоборот, верными женщинами чаще пренебрегают, а лживых ветрениц изо всех сил пытаются удержать. Хотя нежности, которыми они нас осыпают, совершенно одинаковы.

И, во-вторых, тоже да – деньги ему, конечно, обещали. Ровно столько, сколько нужно – ни медяком больше. В данном случае это было лишнее, но за подобные услуги принято платить. Иначе такие дела не ведутся.

Мстить ему я не собирался – это недостойно дворянина. Низшим не мстят – их нанимают или прогоняют. Чести моей его предательство не задевало, но требовало решительных действий. Его взяли в долю где-то на стороне – значит, я дам расчет. Окончательный, другого не бывает.

Он прибился ко мне давно, случайно. Помог отыскать дорогу после попойки в дешевом трактире, далеко за рынком. Я плохо знал ту часть города, долго кружил, попал в каменистый тупик, где спали нищие. Тут он выскочил, как из-под земли, и с надлежащей предупредительностью проводил меня домой, где я свалился, как убитый, даже дверь не запер. Я подумал тогда – ведь мог бы ограбить, сбежать. А ничего не пропало. Спит на пороге, сопит. Чистить одежду он, как выяснилось, умел, готовить, с грехом пополам – тоже. Я решил – пускай. Искать другого хлопотно, а чем этот дурен? И что же – я не ошибся. Вышло терпимо. Работал он не хуже, а отлынивал не чаще прочих. Вино допивал, объедки выбрасывал. Все в пределах разумного. До самого последнего момента.

Да и то сказать – ничего сверхъестественного в происшедшем не было. Обычная сделка. Он ведь не приносил мне никакой клятвы, не обещал верности, да и смешно бы это выглядело. В наше-то время. Теперь ему предложили лучшие условия. Перекупили. Вот и все.

К тому же, отсутствие обязательств с его стороны означало, что у меня их тоже нет. Я ему просто хозяин. И он мне – никто, наемный слуга из самых простых, как ни назови. Расстанемся легко. Я думал, оставлю его под каким-нибудь предлогом на постоялом дворе, прикажу дожидаться дня три-четыре, для отвода глаз вручу какие-нибудь деньги, якобы на сохранение… Вы не поверите, я даже винил себя – слишком много позволял паршивцу, надо было драть ему уши, и покрепче. Чтобы боялся, чёрт возьми! Палка и зуботычина – вот истинный эликсир преданности. Но я слишком добр, увы. И никогда не мог лупцевать слуг для одной острастки, не то, что мои друзья.

Когда я понял, что он меня скоро предаст, захватил интерес – кому? Городской страже? Но за что? Зачем такие сложности? Разыскать меня легче легкого. Не хотят поднимать шум? Почему? Против меня затеяли дело? Хотят огорошить, застать врасплох? Я порылся в памяти. Заимодавцы? Нет, им не до мелочей. Проще дождаться и получить по векселям. Нет причин действовать иначе – до сих пор я со всеми своими долгами управлялся. Кто бы еще стал хлопотать о выдаче ордера на мой арест? Вот этот? Другой? Но их претензии не стоили выеденного яйца. Нет, у меня не было врагов, казалось мне. По крайней мере, таких врагов. А те, кто мог иметь на меня зуб, не нуждались в предательстве. Захотели – разыскали бы сами, при свете дня. Я ни от кого не скрывался.

Наверно, его взяли деньгами? Без них в таких делах не обходится. Хотя Иуда работал не за деньги, и те, кто принял его услуги, это хорошо знали. Но все равно заплатили. И не взяли кошелек обратно совсем не потому, что боялись молвы или мщения. Закон простой – цена крови достается тому, к чьим рукам она прилипает. Сделать иначе означает раскрепить неравный союз предателя и того, кто стоит над ним, нарушить их субординацию перед дьяволом. Так всегда: их – двое, знатное предательство можно состроить только в союзе. Один исполняет грязную работу, ведет за собой солдат, раздает поцелуи… А второй – смотрит издалека, сорит приказаниями, двигает к краю стола полновесные кругляки.

И никогда вдохновитель-верховод не берет назад плату за чужую кровь – ему легче обсчитаться, чем остаться в долгу. Здесь – его оправдание. Ведь он совершал зло по какой-то надобности, а его сообщник – за деньги. Один был готов расстаться с золотом, другой – жаждал его принять. Так между соучастниками возникает пропасть, их пути расходятся до Страшного Суда. Покупатель предательства становится меньшим грешником, ибо рядом с ним всегда есть больший. Не правда ли, Иуду прилюдно и всуе клянут все добрые христиане, а кто поминает крепким словом иудейских священников? И часто ли? Вот что значит вовремя подвести баланс.

Все-таки загадка нуждалась в ответе. Что-то меня снедало – любопытство или уязвленная гордость. Я не мог думать ни о чем другом, прикидывал так и этак, но решение не приходило. Неужели кто-то решил отомстить мне из засады? Но кому нужна тайная месть, не спасающая ничьей чести? Ведь на нее идут из последнего отчаяния только наислабейшие из обиженных, самые униженные из бессильных. Я искал их среди моих друзей и недругов, и не находил. Пришлось прибегнуть к самому действенному способу, меня, впрочем, не очень прельщавшему.

Я отправил его на рынок, а сам пошел следом. Он на всякий случай оглянулся два раза, но заведомо не ожидая слежки, ничего не заметил и припустил со всех ног. Дорога шла то вверх, то вниз, и мне пришлось постараться, чтобы от него не отстать. Когда я понял, куда он идет, то споткнулся и чуть не упал. Стало не по себе. Спустя пять минут я убедился, что моя догадка правильна, ощутил внезапный шлепок холодного ветра по щеке, развернулся и пошел домой. Земля уже не казалась мне такой твердой. Хотя я все равно не мог понять, почему? И за что?

Дома меня ждало письмо. Старый приятель, сделавший стремительную карьеру в столице, получил назначение в наш город и прибыл вступить в должность. Приглашал зайти вечером, в частном порядке, без чинов и условностей. Я машинально написал учтивый ответ и отправил его с соседским мальчишкой. Мне не хотелось никого видеть.

Когда он вернулся, якобы с рынка, то я выбранил его и сразу сообщил, куда и кем я зван отобедать. Немедленно понял, что смалодушничал – мне хотелось, чтобы он поскорее передал это известие. Авось, испугаются и не станут меня хватать. По крайней мере, отложат на день-другой. Стало стыдно, и я даже хотел остановить его, когда он увильнул под каким-то мнимым предлогом – пошел делать донесение. Но я удержался – одно дурное решение не исправить иным, не менее дурным. Или мне по-прежнему было страшно? Он вернулся быстро, обрадовался, что не последовало никаких расспросов, и стал тщательно приводить в порядок мой костюм. В дело пошли платяные щетки, какие-то тряпки. Такой старательности за ним никогда не водилось. Если бы я уже не знал о предательстве, то заподозрил бы измену в тот самый миг. Но эфес у шпаги он действительно отчистил до блеска.

Я вышел из дома пораньше, еще было светло. Мне хотелось поскорее выбраться из четырех стен, ощутить под ногами неровности булыжной мостовой. «На сегодня ты свободен», – бросил я у самой двери. Он не обрадовался и не испугался. Значит, подумал я, сегодня меня не заберут. Можно не терять аппетита. Хотя тут же пришло в голову, что его поведение ни о чем не говорит. Пешка – она на то и пешка, чтобы ничего не знать. Ему-то они станут отчитываться в самую последнюю очередь.

Сделав несколько кругов по городу, я убедился, что за мной никто не идет. Спасибо и на том. Видать, не такая уж я важная птица. И стоит ли пугаться понапрасну, раньше времени? Тут, наконец, мое настроение улучшилось, и я сразу направился в немного отдаленный, но зажиточный квартал, где остановился мой приятель. По-видимому, чтобы не привлекать лишних глаз – каков, однако же, политик! Самая короткая дорога была через старое кладбище.

Люди речной долины богатели, плодились и строились быстрее, чем умирали. Поэтому город еще в незапамятное время охватил приют покойников в цепкое кольцо, расползся во все стороны тесными рядами домов, оставив в своем чреве обширную зелено-серую – в зависимости от времени года – проплешину за неглубоким рвом, над которым нависала хилая решётка. Я без труда ее одолел, сделал шаг и остановился. Из глубины нехоженых кустов на меня пахнуло маслянистым, густым мраком.

Место, что и говорить, не самое приятное. Но хотелось отомстить себе за проявленную давеча трусость. К тому же, бояться мертвых выходило не с руки – живые, как обычно, оказывались страшнее. Стараясь, не провалиться в свежевырытую яму, я споро преодолел полкладбища и почти в самом центре наткнулся на усыпальницу со знакомым именем. Перед ней стояла конная статуя почти в полный рост – не мраморная, из дешевого серого камня. Голова всадника была отбита и лежала в стороне, на земле. Наверно, мальчишки напроказничали. Или молния. Я перелез через низкую ограду и, ни о чем не думая, приставил голову обратно. Сначала получилось косо, потом я нашел нужное положение, и гордый нос покойника уставился ввысь. Но без толку – голова стояла нетвердо. Я присмотрелся. Из шеи торчал короткий штырь с неровной поверхностью. Плохая работа – наверно, металл треснул при обработке. Закрепить вручную было нельзя. Требовались раствор да известь. Иначе первый же порыв ветра навсегда обезглавит мертвеца. Так еще можно поправить, а разлетись камень на куски? Я помедлил, снова взялся за шершавые уши, снял голову со штыря и положил ее у подножья монумента. Пусть родственники заботятся о ремонте. Я подумал об усопшем. В общем, он сам был во всем виноват.

Дальнейший путь прошел без приключений. Недалеко от дворца я подошел к чистильщику сапог, и он быстро обмахнул от пыли мое платье и обувь. Вход в здание был ярко освещен. Обо мне доложили. Приятель меня ждал и был радушен. Явно гордился собой и новой должностью, но без снисходительности к не столь преуспевшему товарищу. Это мне понравилось. Затем он признался, что почти никому в городе пока не представлен, и дал понять, что рассчитывает на мою помощь. Я в ответ нарисовал несколько едких характеристик тех почтенных горожан, с которыми мне доводилось сталкиваться, а он, в свою очередь, рассказал последние столичные новости. Жаркое было отменного качества. Мы вволю повеселились. Я почти забыл о том, что меня ожидает.

К концу встречи приятель посерьезнел. «Знаешь, – сказал он, когда мы уже сидели в креслах, – перед назначением мне дал аудиенцию его величество, – я привстал и наклонил голову в знак уважения. Приятель сделал паузу и собственноручно подлил вина, сначала мне, потом себе. – Понимаешь, – он в поисках нужных слов перебирал пальцами, – его величество, в некотором смысле, встревожен рядом, как бы это сказать, неблаговидных тенденций, назовем их так, внутреннего свойства. В последнее время поведение отдельных кабальеро позорит все наше сословие. Пусть их немного, но вред, который они наносят… К сожалению, почти все из хороших семей, отпрыски заслуженных родителей. Кое-кто круглые сутки дебоширит, не вылезает из театров да питейных заведений, другие нагло увиливают от военной службы, третьи, страшно сказать, промышляют грабежом. Да-да, на днях в столице был один вопиющий, прямо-таки невероятный случай, расскажу тебе как-нибудь… Но хуже всех те, кто действует исподтишка, разнося миазмы, занесенные к нам из иных земель. Так называемые любомудры, которые осмеливаются вольнодумствовать самым что ни на есть злокачественным образом, – он неожиданно повысил задрожавший от неподдельного негодования голос, и я понял, что государственная карьера ему удалась не случайно. – Я бы сказал, их род поведения преступен вдвойне, они не только нарушают законы и вносят порчу во нравы, но и смущают нетвердые умы, соблазняют своими постыдными делами свежую поросль отечественного юношества. Не исключено, что некоторые, особо злостные, тайно помышляют о том, чтобы нанести урон самой церкви. И даже если не так, порочная суть их действий от этого не меняется», – он перевел дух и отпил из инкрустированного кубка, кажется, итальянской работы.

Я машинально перекрестился – такой поворот разговора для меня оказался неожиданным. Но самое поразительное было впереди. «Признаюсь, – наклонился он ко мне, – его величество тонко намекнул на необходимость провести у вас, – он ткнул пальцем в пол, – показательную акцию. Здесь не столица, там бы это было неверно воспринято. Поэтому выбор пал на… Город славный и великий, известный каждому. И когда несколько легкомысленных оболтусов, наносивших своими нравами столь пагубный ущерб окружающим, подававших пример столь низкий и отвратительный, вдруг, скажем, пропадут без следа… Или не вполне пропадут, но с каким-то намеком… Например, спустя месяц пойдут слухи, что это произошло по решению весьма могучих и грозных, назовем их так, сил, поскольку, помимо судов обычных, немощных, открытых и продажных, существуют и неотступно следят за порядком иные трибуналы, воистину неподкупные и никому не подотчетные, озабоченные высшей справедливостью и государственным благом. Что в соответствии с их решением было открыто следствие, неспешное и беспристрастное, что подозреваемые, поначалу запиравшиеся и изворачивавшиеся, постепенно признаются под давлением неопровержимых улик и, так скажем, иных средств…»

В мгновение ока мне все стало ясно. Стараясь не выдать охватившего меня возбуждения, я припал к бокалу. Значит, вот оно что. Исчезновение… В интересах «могучих сил». Беспристрастное следствие. На много лет. Все знают, где ты, но никто никогда не вспомнит, не поможет. Позор семье, поношение роду. И сразу выскочила другая мысль: неужели он меня предупреждает? Напрямую, без экивоков. Вот это да! С какой такой надобности? Ведь у нас не было близких отношений даже во времена студенчества. Такое благородство – не может быть! Истинно рыцарский поступок. Невероятно!

Действительно, этого быть не могло. Спустя мгновение я понял, в чем дело. Ни о каком рыцарстве или студенческом братстве речь не шла. Моего приятеля просто распирало от важности полученной миссии. Он хотел похвастаться, потщеславиться. Почему выбрал меня? Случайно. Или… Тогда, в университете, я успевал лучше многих, почти всех. Наверно, он завидовал, хотя не помню в точности – не обращал внимания. Теперь же бывший соученик имел возможность продемонстрировать достижения, куда более значимые, чем отметки по римскому праву.

Конечно, скрыть свою ошарашенность я не смог. Но он воспринял изумленное выражение моего лица, как немой вопрос. В соответствии с его ожиданиями, именно так я и должен был отреагировать на сообщенную новость. Нечего и говорить, что мое исполнение прошло на «ура». Хозяин вечера был полностью удовлетворен. Маленький спектакль, который он предвкушал, трясясь в казенной карете, удался. Лучший подарок актера зрителю – это искренность, даже неверно истолкованная. Мне казалось, я слышу, как автор постановки сам себе аплодирует.

Внешность приятеля стремительно изменилась. Он на глазах раздался в плечах, и плотно заполнял недавно еще столь вместительное кресло. И, с минуту потешившись произведенным впечатлением, добавил, что на следующий день местная инквизиция должна представить ему для ознакомления список лиц, рекомендованных к неспешному следствию. Значит, завтра. В крайнем случае, послезавтра.

Скажу по правде, я был настолько малодушен, что у меня мелькнула мысль просить его о защите. Мою честь спасла лишь поспешность хозяина. «Да-с, все шалопуты получат по заслугам», – провозгласил он, не дожидаясь ответа, и с шумом поставил опорожненный кубок на подставку, инкрустированную мавританскими узорами. – Наш девиз – строгость и справедливость!» – тут я сумел побороть свой страх. После такого унижения можно не жить. Нет, только не это.

Когда, пошатываясь от новостей и немного от выпитого, я вышел из дворцовых дверей, то увидел своего неразлучного спутника, сидевшего на самой нижней ступени и делавшего вид, что спит. «А, сеньор, доброй ночи!» – он метнулся ко мне. Значит, промелькнуло в голове, ему наказали не отходить от меня ни на шаг, чтобы в последний момент не упустить. Плохо дело. Но я уже достаточно овладел собой и сухо бросил: «Пойдем», – после чего сразу же, не оглядываясь, зашагал по улице. Он едва успел запалить факел у привратника.

Убить его? Глупее некуда, это меня не спасет, хотя обидно, конечно, злость берет. Он от меня видел достаточно добра, и вот… Захотелось хоть как-нибудь отомстить. И здесь я вспомнил, что он чертовски боится кладбищ. Даже днем, когда я его пару раз для какой-то надобности посылал на чужие похороны, он шел туда с неохотой, кропился святой водой, обвешивался талисманами с ног до головы. А ночью… «Ну-ка, давай за мной!» – и я опять свернул на короткую дорогу. Он сразу же прилип ко мне, не забывая, впрочем, в ужасе оглядываться по сторонам. Но не скулил, как обычно – ох, что с людьми делают деньги. Или все-таки страх? Интересно, его сначала купили, а потом запугали? Или наоборот?

Вдруг я ощутил жалобное прикосновение. «Сеньор… – ага, мною овладело удовлетворение, заскулил, собака. – Сеньор, давайте возьмем чуть левее, – я недовольно дернул головой. – Ведь вон там, – он вывернул шею по ходу нашего движения, – похоронен покойный граф Гонсало…»

«Конечно, он – “покойный”, дурак! – воскликнул я. – Живых не хоронят!» – и только в наказание за все-про-все хотел протащить его прямо через склеп, как вспомнил, что на статуе нет головы. Почему-то мысль об этом была мне неприятна. Я буркнул неразборчиво и недовольно, но сделал два шага в сторону, а на следующем повороте забрал влево и чуть не попал в свежую могилу. Он шарахнулся, зацепился за вывернутый из земли камень, выронил факел, завопил... Я был по-прежнему раздражен и не протянул шпаги, чтобы помочь ему подняться. Когда мы выбрались с кладбища, то долго шли в темноте. Потом у какого-то трактира нам удалось зажечь факел, и тут я заметил, что он все еще испуган, белее белого. Мне стало его жалко, сразу прошла вся злость и желание уничтожить предателя. Нет, не он мой враг и не в его смерти мое избавление.

Ночью мне снова стало страшно. Я лежал с открытыми глазами. Сна не было – может быть, это последняя моя ночь на свободе. Бежать бессмысленно и позорно. Побег – это признание вины. Хотя никакой доказанной вины им не требуется, не станем себя обманывать.

С другой стороны, начал мечтать я, список этот явно тайный, оглашению и даже пересылке не подлежит, и если забраться куда-нибудь подальше, в колонии или хотя бы во Фландрию, поближе к действующей армии, то меня могут и не достать. Только если узнают, что в ночь перед побегом я навещал старинного приятеля, задачей которого было как раз… Да, у него могут случиться серьезные неприятности. Это было бы с моей стороны не очень благородно. Не очень.

Ох, если бы я мог исчезнуть – для них для всех. Пропасть, испариться. Нет, такое может произойти только в арабской сказке. Там, где бывают джинны, шапки-невидимки, ковры-самолеты, уносящие своих владельцев за тридевять земель, окаменевшие люди… Правда, в наших романсах тоже совершаются чудеса, пусть не такие красочные. Только и они мне помочь не могли.

Вдруг я понял, что со мной должно случиться. И кто это должен увидеть собственными глазами. Но как его убедить? Как заставить поверить? Голова кружилась. Мысли мерцали шальными звездами. Неожиданно я сразу нашел ответ и на этот вопрос. Словно магический жезл раздвинул окружавшую меня пелену, и указал единственную дорогу к спасению. Я резко привстал на постели. Не может быть! Нет, все сходилось. Как в старинной легенде, повествующей о сокровище, спрятанном в волшебной пещере за тремя окованными железом дверьми. Чьим-то попечением у меня в руках оказалось ровно три отмычки – впору для каждой. Все было так просто и изящно, что заслуживало быть названным плодом вдохновения. Мелкие детали мгновенно нарисовались одна за другой. Оставалось исполнение.

Вот только бы отложили… Не сейчас… Нужен хотя бы день. Возможно, приятель не позволит схватить меня прямо назавтра после дружеского обеда – ведь это в каком-то смысле будет для него унизительно. К тому же он будет выглядеть не слишком хорошо – только приехал в город и сразу пригласил к себе… Но, тут же понял я, это легче легкого. Скажет, что в столице до него дошли неприятные слухи, и он хотел по старой дружбе меня вразумить. А списка назначенных в производство по делу он еще не видел и не мог предположить... Все равно, вдруг попытается оттянуть арест, выдвинет какие-нибудь формальные возражения, затребует дополнительные сведения. Боже, помоги! Здесь я неожиданно заснул.

Наутро мой паршивец придумал какие-то покупки – конечно, ему требовалось пойти с донесением, сообщить, где я провел вечер. Подтвердить вчерашние сведения – ишь, какого ревностного работника они из него сделали. Но я тянул, и под разными предлогами не давал ему выйти. Наконец, уже после полудня, когда воздух необыкновенно раскалился, а улицы опустели, я небрежно махнул рукой. Мне нужно было быть точно уверенным, что за мной не следит кто-нибудь еще. С них станется.

Нет, слежки не было. До самой окраины мне не встретилось ни души. Рамос, владелец бродячего балагана, ютившегося неподалеку от городских ворот, внимательно выслушал мои объяснения и спрятал расчерченный мною в спешке листок бумаги. Теперь он гладил перекочевавший в его руки кошелек с задатком и почтительно смотрел вниз. Мы были немного знакомы, и мое появление, сопровожденное необычной просьбой, не вызвало у него никакого изумления.

Последние несколько недель я почему-то зачастил на представления этой труппы, обосновавшейся в городе еще прошлым летом и пользовавшейся все бóльшим успехом. Не ради какой-нибудь актриски – они все были одинаково маленькие, смуглые, вертлявые и интереса не вызывали. Я даже не мог толком запомнить их имена. Нет, тут было притяжение иного рода, не уверен, что смогу его точно определить.

Вы будете смеяться, но в зрительской толпе меня охватывало странное чувство – и хотелось отдаться ему снова и снова. Как будто курившееся по углам снадобье дурманило мою кровь. Я припадал к прокопченному дешёвыми свечами залу, словно пьяница к бочке. Мне почему-то нравилось быть одним из них, пахнущих вином, потом и жарким небом, гордо носивших свои жалкие украшения. Даже сохраняя отстраненное высокомерное молчание, слушать их ахи и охи, свист и смех, улюлюканье и топот ног.

Рамос везде играл одинаковые роли: справедливого короля, седобородого патриарха, отважного полководца, согбенного под грузом лет, но все равно одолевающего коварных мавров. В мистерии о сотворении мира он был Богом-Отцом, на Рождество – Иосифом. «Это все – только шутка, – сказал я ему на прощание, – но мне чертовски хочется, чтобы она удалась». Он понимающе кивнул.

Давно я не бегал так быстро. Еще через два часа на противоположном краю города меня ждала выносливая на вид лошадь. Эх, суметь бы поутру до нее добраться. Теперь к каменщику, лучше – из самого дальнего предместья, снова несколько слов, еще один кошелек, а потом на кладбище. Веревку я захватил еще утром. Здесь меня ждало разочарование. Да, ее можно было продеть и завязать так, как я задумал, но толку от этого выходило на грош. Замаскировать нехитрое устройство не получалось. Все оставалось на виду, и я сразу понял полную беспомощность моего волшебного плана. Действительно, сказка. Верить в чудо – есть ли самообман глупее этого? Как я мог надеяться? Захотелось немедленно все бросить, уйти, куда глаза глядят. А там – будь, что будет. Но я взял себя в руки. Всегда надо доводить до конца то, что начал. В любом случае, это лучше, чем сидеть дома и ждать развязки. Я проверил – веревка держалась крепко. Что ж, спасибо и на том.

Если у двери я увижу стражу, то все пропало. Нет, никого. Он уже вернулся и громыхал на кухне. Вот дурень, опять подумал я, как легко его вывести на чистую воду. Да и любого изменника: когда человек начинает делать странности, значит, он тебя предал. Эту мысль я никогда не забывал, в дальнейшем она мне не раз помогала. На войне я раньше всех видел, кого из наемников недавно перекупил неприятель, и не раз поражал командиров и сослуживцев своей прозорливостью.

«Сними сапоги, бездельник!» – заорал я, и почему-то почувствовал надвигающийся восторг. Он бросился ко мне со всех ног.

Вечером я долго таскал его по городу – было бы подозрительно сразу идти на кладбище. Но и кромешная темнота меня тоже не устраивала. Одна книжная лавка, другая, затем аптекарь… Аптекарь мне был нужен. Лабиринты темных склянок убегали во все стороны, приглашая заблудиться в пряно пахнувшем подвале. Но даже там я не смог растянуть вязкое время и нашел все необходимое за несколько минут.

Ловить момент – самое тяжелое, что бывает в жизни. Ни один тяжелый труд не сравнится с ожиданием. И ни разу я не работал так, как в тот день. Через полчаса после того как начало смеркаться, я приблизился к месту моей вчерашней трапезы, а потом, как бы раздумывая, остановился на перекрестке. «Знаешь, я, кажется, проголодался. Обед-то готов? – он что-то залепетал в ответ. – Еще даже не ставил? Ох, получишь ты у меня. Ну, тогда пойдем напрямик», – и, не слушая его причитаний, я дернул в сторону кладбища.

В былое время он дозволял себе со мной спорить, а в таком случае мог бы упереться, не пойти, даже сбежать, чтобы назавтра приползти за парой тумаков. Но сейчас он чувствовал вину, знал о моей грядущей судьбе, возможно, испытывал угрызения совести. И еще был обязан за мной следить. Пристально. Наверно, это все-таки главное. Потому – старался не отставать, несмотря на бившую его крупную дрожь. Не прошло и четверти часа, как мы оказались в том же месте, где вчера повернули налево. Он что-то невразумительно простонал. Я приостановился и небрежно посмотрел через плечо. Мне нужно было, чтобы он сам все сказал.

«Граф Гонсало…» – у него не осталось слов и даже звуков. Нет, он все-таки мог приглушенно выть, прикрывая рот рукой.

«Что? – мои брови должны были взлететь до самой макушки, но в темноте от этого мало толку, поэтому приходилось работать голосом. – Не мели ерунду!»

Я двинулся напролом. Через две минуты мы оказались у склепа.

«Ну, – я повернулся к нему, – гляди, где тут твой “покойный граф Гонсало”. Видишь?» – он, пряча лицо, пролепетал что-то неразборчивое. Действительно, у страха глаза велики.

«Хе-хе, трусишка, – я дружески похлопал его по плечу, – а вот смотри, как я поздороваюсь с твоим графом». – Он уцепился мне за руку, но я стряхнул его, и одним махом перескочил через ограду: «Здравствуйте, сеньор! Рад вас видеть!»

О, черт, где же эта веревка? Вот! И камень действительно заскрежетал – еле слышно. Но по его скулежу я заключил, что этого было достаточно.

«Хм, – продолжал я, как бы сам с собою. – Не знаю, может быть, мне почудилось, но, кажется, почтенный граф в ответ на мою вежливую речь несколько повернул голову. А ты как считаешь?»

Взвизгнув, он метнулся ко мне, зацепился за ограду и свалился, прижавшись к моему сапогу: «Пойдемте отсюда, сеньор, заклинаю вас... Всеми святыми!.. Умоляю, не трогайте его!»

«Сколько раз я тебе говорил, Хоакин, – я не без удовольствия дернул ногой, – бояться нужно тех ближних, кто еще ходит на своих двоих. А у этого… Вот, гляди. Добрый граф, – я повернулся к статуе, – вам здесь, наверно, одиноко. Знаете что, не соблаговолите ли пожаловать сегодня ко мне на обед? Этот оболтус нам все и приготовит, часика, скажем, через два-три. Повар из него посредственный, но зато у меня есть припасенная бутылочка бордосского, так что не откажите».

Я наконец-то отпихнул его, и опять дернул за веревку. Снова раздался скрежет. Только бы не упала голова. «Хм, интересно, – мой голос должен был обозначать легкое изумление, и вместе с тем полное отсутствие озабоченности, – он кивнул. Значит, согласен, придет. Забавно. Давай, пошевеливайся, теперь тебе придется постараться. Надеюсь, в этот раз ты не испортишь соус», – я схватил царапавшего землю Хоакина под мышки и с удивившей меня самого легкостью перебросил через ограду. Он подскочил и бросился в темноту. Я едва успел снять веревку и пристроить голову у подножия статуи – не хватало, чтобы после такого блистательного спектакля она разбилась.

Я продирался через кусты и повторял: «Неужели, неужели…» Невероятность удачного обмана взбадривала и пьянила кровь. Еще бы каплю везения, и я могу выкрутиться… Кто знает? У задуманной мною пьесы оставалось еще два акта, но успех их от меня почти не зависел.

Поверить невозможно, но и дальше все сработало, как задумано – без сучка и задоринки. Хотя, упусти я его по дороге с кладбища, весь план пошел бы насмарку. Но я сообразил, учуял, в такие моменты мое сознание отличается особой остротой – и выудил Хоакина из плотных зарослей, куда он в отчаянии забрался, сбившись с пути уже в двух шагах от улицы. Дотащил до дома, запер дверь и приказал идти на кухню, для убедительности помахав незаряженным пистолетом. Он затравленно на меня посмотрел и, не говоря ни слова, побрел к жаровне.

Теперь уже я за ним следил – ускользни он, и все пропало. Невзначай я проверил оконные задвижки, откупорил бутылку дешевого вина и разрешил ему пригубить. Сознание его постепенно притуплялось, он уже почти не верил в то, что увидел на кладбище, и немного успокоился. Но руки тряслись все равно. Хотя бы не порезался, идиот! Кровь мне была совсем не нужна. Я все время ходил на кухню из столовой, чтобы не оставлять его одного. И правильно делал – он то не мог запалить огонь, то развел в очаге чадящий костер. Пришлось даже ненадолго открыть окно. Задвижка ходила туго, и я прочистил петли.

Загубить куренка я тоже не дал и подумал, что мог бы запросто обходиться без слуги, так у меня сегодня все хорошо получалось. Хоакин был готов во веки вечные обжаривать бедную птицу с одного бока. Как бы то ни было, хотя бы поем с толком.

С окончательным наступлением темноты он стал снова томиться, а я, потеряв всякую жалость, начал выказывать признаки нетерпения, не такого уж искусственного, и, наконец, вполголоса проговорил: «Что-й-то нашего гостя не видно, – и уже громче: – Накрывай, ждать не будем!»

Хоакин вдруг стряхнул оцепенение, повеселел, забегал, гремя подносами, в кухню и обратно. Конечно, никто уже не придет, и придти не может.

Не прошло и пяти минут после того, как я вонзил свои зубы в цыплячью грудку, как Рамос постучал в дверь. Твердо и размеренно, зажав в руке камень, в точности, как было договорено. Вот тут я, наконец, поверил, что с прошлой моей жизнью покончено навсегда. С прошлой – а не со всей, как думал за день до этого.

2

Дальнейшее оказалось просто до удивления. Открыв Рамосу дверь и увидев его облачение, Хоакин икнул и упал без чувств. К тому же я подмешал ему в вино африканской травы, от которой его воображение должно было немного разыграться. Похоже, аптекарь не обманул. Я поблагодарил Рамоса, расплатился, а взамен забрал у него маску с лицом покойника. Какой молодец – сварганил ее из подручной бутафории точь-в-точь по моему рисунку. Неплохая работа, но я не верил, что он сможет с ней расстаться. Актеры обычно скаредны, а таких следов лучше не оставлять. Я таскал чудесное изделие несколько дней, пока, улучив момент, не бросил его в придорожный костер.

Запалив по углам несколько щепоток серы, я, терзаясь от вони, допил бордосское. Вылил на пол остатки дешевого вина. Потом разбил несколько блюд, разбросал бутылки. Перенес находившегося в глубоком обмороке Хоакина из прихожей в столовую и положил в самом центре комнаты. Надо было сделать так, чтобы пробуждение особенно запечатлелось у него в памяти. Тут мне в голову пришла еще одна шальная мысль, и я кинжалом разрезал на нем штаны, оголил зад, а потом выбрался на улицу через кухонное окно. Кроме оружия и носильной одежды со мной ничего не было. Кошелек в кармане – и все. Нет, я не удержался и захватил пару книг – самых любимых, старых. Авось, не заметят. Хоакин им, во всяком случае, в составлении описи помочь не мог. Читать он, кажется, не умел, а протирать книги от пыли считал ненужным. Больше брать было нельзя – исчезать, так по-настоящему. Окно само захлопнулось снаружи – я расценил это, как доброе предзнаменование, и поспешил по ночным мостовым на встречу с новой судьбой. Лошадь у придорожного трактира дождалась своего седока. Так я покинул любимый город, ставший для меня почти родным, на двадцать с лишним лет. В молодости о таких сроках не думаешь. Тогда казалось, что я буду отсутствовать год-другой, не более – пока все не успокоится, не перемелется, не засохнет.

Пробираясь на рассвете через толпу поденных рабочих, заполнивших городские ворота, я еще не знал, выполнит ли каменщик обещанное. Если да, то искать меня никто не будет. Теперь, когда комедия удалась как нельзя лучше, я был в этом уверен. Если везёт, то уже до конца. И с каждым спокойно прожитым днем я убеждался, что старый мастер меня не обманул. Да, среди простецов бывают и честные – обычно это те, кто работает, а не служит. Вот денщики, действительно – вор на воре, а подавальщики в харчевнях – их родные братья. Хоакин еще был не из худших, я это скоро понял. Не предай он меня – лучшего слуги не найти. Потом я долго о нем жалел. И сейчас жалею. Надо было ему лучше платить.

Война меня не сильно привлекала, но служил я честно. Фландрия – веселая страна, там и между сражениями можно с толком провести время. К тому же мы почти всегда побеждали, хотя развязку кампании это почему-то не приближало. Мне показалось, что она была никому не нужна – солдаты и офицеры, даже многие жители тех земель привыкли к войне, приучились с ней сосуществовать. Проливать чужую кровь – все равно, что ее пить, у тебя постепенно отрастают клыки, и их надо время от времени затачивать о чужую плоть.

Жалованья мне часто не хватало, но поначалу я предпочитал не писать в поместье, никого лишний раз не теребить и о себе не напоминать. Однако шел месяц за месяцем, меня не искали, хотя в полку я числился под своим именем. Ведь для этого я и разыграл спектакль – чтобы спасти и его, и себя. Почитаться пропавшим, а не беглецом. Тот, кто не в розыске, скрываться не должен и когда-нибудь сможет вернуться. Он только затаился, но не спрятался. Он живет, а не хоронится от белого света. Он никого не боится.

С каждым днем я смелел. И где-то через год рискнул написать в отчий дом. Судя по всему, там никто ни о чем не знал. Родителей моих давно не было в живых, поместьем заправлял крючкотвор, нанятый матерью незадолго до смерти. Я видел его один раз, в памяти осталось что-то лысое, остроухое. Я сослался на затеянный мною процесс, и справился, не было ли судейских запросов из Севильи? Нет, все тихо, никто не появлялся ни из города, ни от местных властей. Все сонно, все по-прежнему. В дополнение, управляющий прислал мне подобострастный и до прозрачности врунливый отчет о делах. Было ясно, что он вовсю ворует. Но деньги с тех пор поступали регулярно, и я махнул рукой. У каждого свои доходы. Жить стало немного легче.

Война затягивалась, точнее, не прекращалась. Мне это стало надоедать, я чувствовал себя ослом у водяного колеса. Упредив начальство об отставке, я начал готовиться к отъезду на родину, но тут офицеры-новобранцы принесли из метрополии чрезвычайно неприятные вести.

С некоторых пор отдельные дебоширы, как правило, из наиболее отважных и бесшабашных, стали пропадать без следа. Назывались имена исчезнувших скандалистов, в том числе принадлежавших славным семьям, известным в королевстве. Кое-кого я знал еще в Саламанке. Доходили смутные слухи, что искать их не следует, что это «не рекомендуется», что в надлежащее время будут представлены судебные доказательства и оглашены вины. Сейчас же подследственным дается немалый срок для признания и раскаяния. Говорили о государственных соображениях, суровом, но необходимом уроке, поднятии духа в сословии.

Почему-то в моем полку эффект оказался противоположным. Через несколько дней после этого известия нас впервые разбили во фронтальном бою, без засад и хитростей. В том сражении многие мои сослуживцы были сами на себя не похожи: то стояли на месте, то несвоевременно рвались вперед, отдавали множество ненужных команд, путались при перестроении, кое-кто даже бежал. Я тоже сражался плохо, как во сне, и еще успел обратить внимание на замедленность собственных движений. Раза два меня должны были убить, но направленный в упор пистолет дал осечку, а бивший наверняка пехотинец поскользнулся и лишь зацепил пикой мой бок. Время текло настолько медленно, что я успел заметить ужас в его глазах, когда он понял, что промахнулся. Я разрубил ему шею, сделал два шага назад и ощупал рану. Пустяки, длинная царапина. Опять везение.

От полного разгрома нас спасла ночь. Утром я решил, что после отхода на безопасные позиции немедленно уеду в Италию. Командир пытался меня удержать, но я был непреклонен. Через месяц моя отставка состоялась. На прощальный банкет пришли все офицеры полка. Начальство было в обиде, но мы обо всем договорились заранее, и никто не мог меня ни в чем обвинить.

Неаполь прекрасный город, и я бы мог в нем остаться навсегда. Нет, это неправда, даже хуже – это malamente detto, дурно сказано: в Италии много городов, в которых я бы мог остаться. Навсегда. Мне было весело там жить. В любом месте вокруг меня появлялись друзья, женщины, хорошие книги. С деньгами везде живется легко, а в Италии – особенно. Хотя с годами письма управляющего становились все более слезными и распространенными, а присылаемые им суммы – почти ничтожными. Несколько раз я грозил ему приехать и навести порядок. Это помогало, но не надолго. Последнее письмо пришло вовсе без денег, с одними объяснениями и жалобами на обманщиков-соседей. Сбережений у меня было немного – я не мот, но никогда не отказывал себе в простых удовольствиях. Наконец, стало ясно, что нужно снова поступать на службу или ехать в поместье с плеткой в руках. Тогда в Италии стоял мир, а возвращаться на север мне не хотелось. Война там по-прежнему продолжалась, и знающие люди говорили, что складывается она для нас все тяжелее и тяжелее. Поразмыслив, я решил направиться в сторону дома – списки, в которых я значился, наверняка уже многие годы пылились в инквизиторских архивах.

На море шалили пираты, поэтому двигаться напрямик я не хотел и сначала поехал в Геную. В крайнем случае, там можно было разжиться деньгами под небольшой процент. В порту я случайно узнал, что кто-то из моих шапочных знакомых на днях держит путь в Валенсию. Плата за проезд была мизерной – я когда-то оказал ему небольшую услугу. Отклонять представившуюся возможность мне показалось неразумным. «А почему бы и нет? – пришло в голову уже на корабле, – посмотрю, наконец, на место подвигов великого Сида. Да и не так уж далеко от родных мест».

Плавание наше оказалось скучным и безопасным, Валенсия – городом небольшим и, на мой взгляд, несколько грязным. В первый же вечер приятель, который должен был в скором времени отправиться по делам дальше, в столицу, потащил меня в местный театр. Надо сказать, что я не слишком возражал, ибо в Италии успел окончательно пристраститься к этому зрелищу, несмотря на присущую ему, особенно в тех краях, грубость и глупость. После спектакля нас ждал накрытый стол, за которым мы собирались отметить успех нашего путешествия и обмыть предстоящее расставание.

Мы сидели просторно, на дорогих местах. Галереи были заполнены почти до отказа и ходили ходуном. Давали что-то вроде народного фарса, но без интермедий и отступлений. Старый сюжет о повесе, которого отвращает от разгула и приводит к раскаянию презрение близких и гнев старика-отца. Пьеса была довольно несообразна и, на мой взгляд, чересчур переполнена одинаково мерзкими поступками молодого негодяя, каждый из которых был театральнее предыдущего. Сначала я немного улыбался – ведь любой из нас может вспомнить какое-нибудь приключение, похожее на проказы балаганного героя. Еще больше меня веселил его слуга – фигляр и трус в обтягивающих карнавальных штанах, который постоянно молил хозяина о сдержанности, но потом всегда делал, что сказано, и к тому же беспрерывно ныл или канючил от страха. Низкий характер людей такого рода был схвачен неплохо. Наверно, подумал я, игравшему слугу актеришке не пришлось особенно много придумывать. На сцене легче быть собой, чем в жизни. Я не сразу заметил, что имя главного героя совпадало с моим.

Дальше стало не до шуток. Драма приобрела зловещий поворот. На сцене появилась девушка, которую подло, но по-прежнему несообразно пытался обмануть мой тёзка. Как хотите, но лишь в театре можно поверить во всю эту вычурную чушь с переодеваниями. Будто стоит только надеть чужой плащ, и женщина сразу же спутает тебя со своим любовником! Пока я над этим раздумывал, на пробравшегося в чужой дом героя набросился оскорбленный отец томной красотки, которого звали… И ведь имя белокурого создания тоже совпадало – только сейчас до меня это дошло. Не может быть! Я не верил своим глазам! Или ушам? Негодяй тут же заколол отца обесчещенной девицы, с хохотом обманул неповоротливых стражников, а еще спустя мгновение оказался на кладбище и пригласил статую убитого им старца на обед. Теми же словами, какие много лет назад употребил я, чтобы одурачить Хоакина!

С каждой секундой, с каждым вывертом сюжета я непреложно убеждался, что в пьесе выведен именно я, что в ней рассказывается о том, что якобы давным-давно случилось со мною в Севилье. Но в этом не было ни единого грана правды! Почти ни единого. Я никого не убивал и никого не бесчестил!

Тем ужаснее подействовала на меня реакция публики – зрители жестоко ненавидели носившего мое имя мерзавца и сопровождали его подвиги взрывами свиста и негодования. Когда явившаяся на разгульную трапезу статуя покойника утащила негодяя на тот свет, зал радостно заулюлюкал и зааплодировал. Я был потрясен. В пьесе было переврано все, что только можно переврать, но она, тем не менее, рассказывала обо мне. Хоакин, в отличие от несчастной девы и ее отца, был назван каким-то другим именем, и, я готов допустить, оказался не так уж непохож на оригинал. Но все остальное?!..

Начнем с переодевания. Неужели можно представить, что я, да и кто-либо другой, мог бы предать собственного друга, и попробовать с помощью нелепого маскарада соблазнить его любовницу? Ну, как вы себе это представляете? К тому же, все было ровно наоборот – обмануть хотели меня. И вполне по-театральному.

Скажу по правде, я в те годы жил весело. А кто в двадцать с лишком этого не делал? Учеба закончилась, служба меня не прельщала. К тому же в мире было достаточно интересного, чтобы не оставлять мне свободного времени. Да, я горжусь тем, что мог зачитаться каким-нибудь итальянским сочинением, галантного, знаете, свойства, и опоздать на дружескую вечеринку или даже свидание. Почитывал и другие труды – особенно из тех, что могли поставить в тупик моих саламанкских профессоров или унылых севильских священников, с которыми я иногда вступал в диспуты в хорошем обществе, не всегда, как теперь понимаю, своевременно. Но в молодости о таком не думаешь, а мне всегда было море по колено. Я происходил из хорошего рода – сын, как говорится, достойных, к сожалению, рано покинувших бренный мир родителей, и никому не должен был давать отчета в собственных поступках. Тем более, чрезмерным разгулом я не отличался. Бывали попойки, бывали визиты в темные севильские предместья – ничего особенного. Мои друзья поступали точно так же. И да, помимо девушек злачных кварталов, я довольно часто навещал одну милую даму из благородных, кажется, графского звания. Она уже несколько лет вдовела и жила в доме у отца. Надзор за ней был не слишком силен, да и опытна в любовных делах она была предостаточно. Поэтому не скажу, что на пути в ее альков мне приходилось одолевать множество опасностей. Ни водной преграды, ни крепостной стены. Ограда да окно – никаких собак или вооруженных слуг. Место было тихое.

Однако я вовсе не знал того, что состояние ее семьи давно находилось под угрозой, что у отца-графа уже не осталось денег на достойное приданое для младшей дочери, жившей в том же доме и потихоньку выходившей из брачного возраста. И вот, случайно обнаружив нашу связь со вдовицей, благородный отец – да, тот самый дон Гонсало, который, конечно, не был, в противовес пьесе, никаким герцогом или командором, даже в его графском титуле у меня есть некоторые сомнения – так вот, он подступил к старшей дочери, как с ножом к горлу, и вынудил согласиться на нехитрую, больше того, глупую интригу. Незадолго до назначенного свидания во вдовью спальню завели младшую сестру, а спустя минуту после моего появления в комнату ворвался краснорожий отец, по-видимому, с целью немедленно потребовать у меня обещания женитьбы на несчастной приманке, дрожавшей в углу от невыразимого стыда.

Только в воспаленном мозгу очумевшего от призрака грядущей нищеты старца мог возникнуть такой бредовый замысел. Несмотря на темноту, я сразу же заметил подмену, еще в окне, но все-таки спрыгнул с карниза, немного помедлил, и в ту же секунду, когда раздался первый шум, забрался обратно. Увидев, что его план провалился, отчаявшийся дон Гонсало кубарем бросился за мной, не рассчитав высоты, и сломал себе шею. Наверно, зацепился ногой за плющ и упал плашмя, пропахав носом жирную борозду. Это называется – не повезло.

Да, в городе был скандал. Такие происшествия – редкостная находка для сплетников. Но меня никто не осуждал, не призывал к ответу, не заводил дел, а над покойным стариком, бывало, и посмеивались. Дочери похоронили его, заказали надгробный памятник – говорили, что, заложив дом, и сразу же покинули Севилью. Обо всем этом мне рассказал Хоакин – я из любопытства послал его на траурную церемонию. Появляться там самому представлялось излишним. Он сначала пытался увильнуть, лопотал о кознях покойников, слезливо хлопал глазами и причитал невпопад, но я договорился в церкви, что ему дадут нести какую-то хоругвь и возьмут в самый центр процессии. Что-то он с возрастом становится все боязливее, подумал я тогда.

Не исключаю, впрочем, что именно эта дурацкая история привлекла ко мне взгляды инквизиции. Ведь в остальном я проказничал не больше и не меньше других молодых наглецов. Разве что однажды, будучи в сильном подпитии, произнес в трактире шуточную проповедь с цитатами из Писания, вот только не могу вспомнить, на какую тему. Готов признать – там могло быть что-то хулительное. Но больше значительных проступков у меня не было. Я ничего не замышлял, никого не осуждал и не восхвалял.

И вот под пером никчемного писателишки, гнусного трепача и балабола, я стал совершенным исчадием ада. Убийцей стариков, соблазнителем девственниц. Но откуда он прознал о спектакле, устроенном мной для Хоакина? Ночью, лежа в гостинице, я признался себе, что именно так мог видеть происшедшее мой бывший слуга, трус и вор, по совместительству – шпион инквизиции. Больше того, ведь я хотел, мечтал о том, чтобы он вообразил себе вот такое невероятное действо и убедил других в его истинности. Чтобы обо всем доложил, чтобы рассказал по порядку, не сбившись, чтобы не имел другого объяснения. Только обманув доносчика, я мог рассчитывать на смятение в головах его кукловодов. Ответный удар должен быть нанесен тем же оружием, которое смотрит тебе в глотку. Выявившаяся незадолго до этого чрезмерная боязливость Хоакина оказалась мне с руки. Хотя без везения не обошлось.

Да, я знал, что Хоакин, подобно людям его сословия, темен, пуглив и суеверен, даже чересчур. Только не обрати он сам моего внимания, не напомни о могиле графа, пройди мимо нее, по-прежнему скуля и клацая зубами, мне бы в голову никогда не пришла мысль сделать его главным инструментом моего спасительного розыгрыша. Даже и так все было сработано на живую нитку. Тронь – и посыплется. Но, находясь в безвыходном положении, я пошел ва-банк. И сорвал его.

Действительно, я издевался над статуей покойника на кладбище, пригласил ее на обед, подсыпал дурман-траву в стакан предателя. Потом в дверь постучал нанятый мною Рамос в маске болвана-графа, и когда Хоакин очнулся с обнаженным задом, то вокруг стоял запах серы, а его богохульный хозяин исчез. Это я и замышлял – пусть думает, что меня утащил нечистый. Только его уверенность могла сбить инквизиторов с толку, только тогда они могли спустить мое дело на тормозах. Сложный случай никто не хочет распутывать – мало ли что вскроется. А так – исчез при неизвестных обстоятельствах, зачем и огород городить. И ведь сработало! Я прожил много лет в пределах империи, под своим именем, состоял на государственной службе и давно уже перестал бояться металлического стука в дверь. И вот теперь я наяву увидел бред одураченного Хоакина – черт в образе дона Гонсало приходил за мной, хватал в каменные объятия и забирал в ад. «Больно, горю!» – кричал я со сцены. Зал приветствовал мою смерть. Я чувствовал озноб и плохо спал в эту ночь. Ехать на родину мне расхотелось, и я сообщил приятелю, что готов сопроводить его в столицу.

Каково же было мое удивление, когда по приезде оказалось, что и в сердце великой державы, месте, куда со всех сторон света сходились управлявшие ею невидимые нити и которое потому долженствовало быть чинным и парадным, отовсюду доносились разговоры о знаменитой драме, повествующей о возмездии, настигающем нечестивца. По-видимому, она шла здесь уже не первый день и с большим успехом. Зазывалы били в тамбурины на площадях и назойливо выкрикивали ее название. Я долго не мог вырваться из столпотворения перед театром, и, не понимая, что делаю, опять пошел смотреть представление. Наверно, я больше ни о чем не мог думать. Вскоре меня начало колотить. Я снова почувствовал, что сознание мое путается, мне хотелось встать и закричать: «Неправда! Все это – неправда!»

Нет, в столице пьеса была получше сделана, обстоятельнее и с красивыми стихами, но количество соблазненных героем невинных красавиц удвоилось, а Хоакин вдобавок стал отвратительным ханжой-резонёром и не переставал глумливо кривляться в зал. Зрители то откровенно потешались над ним, то с замиранием слушали его патетические проповеди. Двуличный гаер! Мне хотелось надавать ему пинков и тумаков – все, что он недополучил от меня во время оно. Я чуть не выпрыгнул на сцену и изо всех сил схватился за поручни, чтобы удержаться в кресле.

Погибал же я теперь по-другому, нанося оскорбленной статуе ответный визит в склеп, после чего меня с воплями уносили раззадоренные черти. Тут я впервые за много лет подумал – а что же случилось с моим невольным сообщником? По-прежнему ли гордо стоит перед своей могилой дон Гонсало? Сохранил ли голову? Или утратил – уже навсегда? Что каменщик? Выполнил ли давний заказ? И понял, что мне все-таки придется съездить в Севилью.

В зыбкой мари великого порта меня никто не помнил и не узнавал. Немудрено, конечно. Я остановился недалеко от торговых ворот и впервые в жизни назвался чужим именем. Идти было не к кому, я не пытался никого разыскать и не отписал заранее никому из старых друзей, хотя и друзьями их теперь назвать было сложно. Кто-то женился, кто-то выслужился, а кто-то умер – какая разница! Поэтому я сразу же отправился к нему, самому верному знакомцу, на кладбище. Долго-долго я бродил вдоль и наискосок, по дорожкам и аллеям, и не мог найти его могилу. Все сильно изменилось, новые ряды крестов, мраморных изваяний и покосившихся плит заполнили бывшие пустоты и прогалины. Наконец, отчаявшись, я вернулся к сторожке у входа и обратился к смотрителю. Он с полуслова понял, что я ищу.

«О, вам нужна могила достойнейшего командора Гонсало! – воскликнул он. – Того самого, кто собственноручно избавил наш мир от этого премерзейшего сквернавца!» – и он по слогам назвал мое имя. Я, стараясь, не измениться в лице, опустил монету в его запыленную руку. Слишком много высокопарных слов для одной фразы, подумал я, несмотря на свое потрясение – как будто он отвечает урок в церковной школе. Смотритель вызвался проводить меня и резво бросился вперед. Я отпустил его недалеко от склепа, когда наконец-то понял, где нахожусь. Значит, старик стал командором не только на подмостках, но и в глазах кладбищенского смотрителя. Неплохая карьера. Некоторые люди растут в должности и после смерти. Это бы его обрадовало. Помнится, дочь говорила, что отец не только жаден, но и тщеславен.

Статуя была цела, голова стояла на месте. Склеп выглядел ухоженно и неуловимо отличался от других могил. Я осмотрелся. Трава вокруг была подстрижена, тропинка утоптана. Неужели сюда кто-то ходит? Моя бывшая любовница? Или несостоявшаяся невеста? Приглядевшись, я увидел едва заметную полоску раствора на шее, почти в цвет камня – ремонт был сделан давным-давно. Каменщик не обманул. Значит, на каких-то людей можно полагаться. Жаль, что это удается узнать только годы спустя.

Конечно, я понимал, что инквизиторы не поверят Хоакину, как бы он ни уверял их в истинности своих слов. Как бы ни божился, ни призывал в свидетели святого Яго и саму Деву Марию. Во-первых, хорош предатель, который только и делает, что клянется в своей честности, а, во-вторых, не настолько наивны монахи, чтобы верить в черта. Да, запугать его и продиктовать новые показания было легко. Но зачем? И в каких целях? Прежде, чем работать со свидетелями, надо придумать свою версию. А смогли бы они это сделать без Хоакина? Не грозя ему, не увещевая – просто скинув со счетов весь его рассказ. Вряд ли. Указывать на орудия пыток легче, чем размышлять да распутывать.

Ну а вдруг бы Хоакин уперся? На это я и рассчитывал. Ему же нечего было больше выдумать. И он не умел лгать о других – только о себе. Тогда рано или поздно кто-то бы обязательно пошел на кладбище, пусть для одной отчетности. Окажись голова не соединена с телом, это бы наверняка навело святых братьев на мысль, что они имеют дело с искусно подстроенным обманом. Да, был риск, что каменщик не выполнит работу в срок, что не придет совсем или запоздает и столкнется у статуи со стражей или судебным следователем. Но я понимал, что без этого моей игре – грош цена. Если хочешь сорвать банк, ничего не оставляй без присмотра. Я был не настолько наивен, чтобы не думать, что для дотошной инквизиции есть нечто невозможное. В Севилье-то они точно должны были все перевернуть. Решат, что я жив – достанут из-под земли. Фландрия – это все-таки не луна. Сейчас я признался себе, что перестал бояться вестового и черной тюремной повозки только месяцы спустя бегства на север, после первой крупной битвы, когда рядом со мной разрывом ядра убило и искалечило нескольких солдат. В этот миг словно какой-то ключ повернулся у меня в голове, и заставил забыть о прошлом.

Проверь ищейки статую прямо назавтра, то, скорее всего, обо всем бы догадались. Но я знал, что их машина мелет медленно, пусть верно. Через две недели, да что там, уже неделю спустя, разобраться было бы сложно. Да, на шее у статуи есть трещина – ну и что? Бедная семья, дешевый материал. Такие трещины есть на всех памятниках, стоит лишь оглянуться по сторонам. Действительно, сработало. Меня вдруг охватила гордость – каков все-таки молодец! Ай да я! Получилось!

Почему-то больше никогда в жизни мне не удавалось ничего подобного. Никаких подвигов, невероятных комбинаций, блистательных выдумок. Только тогда, в самые короткие сроки, за день до ареста. И как удачно! В самое яблочко.

На обратном пути я снова увидел смотрителя. Он по-прежнему копался в огороде. Заслуженная лопата с шумом вгрызалась в землю, изменив своему обычному предназначению – не ради мертвых кружила она возле невысоких кустов с незрелыми ягодами. Орудие одно, даже руки те же самые, подумал я, работа разная. Только что труднее – рыхлить почву или выкапывать ямы? И что есть человек – не такая же лопата в руках Божьих, которую Он применяет, как хочет? Богу всё одинаково легко. Или одинаково трудно. Нечто в этом роде мне уже приходило в голову, но я не помнил, по какому поводу.

«Нашли, сеньор? – я утвердительно кивнул. – А видели ли вы, – продолжал он, не отрываясь от грядки, – у нее на шее еле заметную трещину? Так вот, она осталась с той самой ночи, когда благородный дон Гонсало кивнул в ответ на приглашение этого богохульника», – я решил, что мне все-таки стоит приподнять брови в знак удивления.

«А много, скажи, ходят на его могилу?»

«Много, сеньор, дня не обходится, чтобы кто-нибудь не приехал, вот, как ваша милость. Вчера, к примеру, заходил почтенный дон из Бургоса, с семьей, интересовался, расспрашивал. Говорил, у них об этом деле еще толком не слыхали, но теперь, удостоверившись, он по возвращении обязательно расскажет друзьям все, что здесь узнал. Был очень рад, что своими глазами видел знаменитую статую», – я дал смотрителю еще одну монету. Он изогнулся и поцеловал мне руку. В эту ночь я опять не спал.

В городе шла та же самая пьеса, что и везде. Словно приговоренный, я побрел в театр. Билеты продавались бойко. Должен признать, что изделие здешних подмостков было наилучшим из виденных мною. Не хочу напрасно скромничать, я кое-что понимаю в стихосложении, еще с Саламанки. Спектакль был славно выстроен, а текст ладно скроен. Речь персонажей была в меру выспренна, в меру обыденна, выкидываемые ими фортели не казались баснословными, а страсти – надуманными. Неожиданно для самого себя я стал переживать вместе со зрителями, стал ненавидеть изображаемого актером меня и сочувствовать моим мнимым жертвам. Невероятно! Когда я это уяснил, то понял, что схожу с ума. Я уже был не я, но кто?

В довершение кошмара вышедший на сцену каменный командор был как две капли воды похож на маску, когда-то сработанную Рамосом. Маску, которую нарисовал я сам и собственноручно же сжег. Теперь, казалось, она восстала из пепла. Каким образом? Кто скрывается за ней? Почему-то при мысли об этом я ощутил непонятый холодок и бросился вон из зала. Утром я расплатился в гостинице и выехал в поместье.

Меня ждала печальная картина. Родительский дом был заброшен и местами разрушен, за ним уже давно никто не смотрел. Без ухода не живут ни статуи, ни дома. Стекла были выбиты, двери заржавели, дороги заросли. Хозяйство находилось в запущенном состоянии, арендаторы едва могли прокормиться сами. Управитель, как я и думал, удрал с последней выручкой больше года назад, продав перед этим остатки фамильной посуды. В деревне меня никто не помнил. Когда я представлялся, делали вид, что узнают, но смотрели странно. Я провел там несколько дней, договорился с местным стряпчим о продаже уцелевшего имущества и, опустошенный, вернулся в Севилью. Мне было слишком много лет, чтобы начинать сначала. В свете факелов я снова увидел афиши с собственным именем. В голову пришла мысль о самоубийстве.

Ранним утром я вышел в город. Не было никаких планов, никаких решений. Как жить дальше? Случайно я проходил мимо церкви, прилежавшей к обширному монастырю. Из-за неплотно прикрытых дверей доносилось пение. Неожиданно я решил зайти на исповедь, чего не делал уже многие годы. Навстречу мне в пустом прохладном нефе двинулся священник в полном облачении. Он приветливо улыбнулся и радушно развел руки в стороны. «Отец мой! – сказал я, падая на колени. – Я великий грешник! Я слишком многих обманул, и мне нет прощения!»

Не знаю, что стряслось со мною в тот день, но я остался в монастыре. На исповеди я плакал. Не объясняя всего, я дал понять священнику – потом мы познакомились и даже, смею сказать, подружились, что суть моих грехов не столь отлична от тех, в которых повинен нечестие нашего города, великий обольститель, выведенный в известной пьесе. Я не мог, и так и не смог объяснить ему всего. Какие из этих грехов мои? Кого я на самом деле обманул, кого обесчестил? Мне казалось, что мне есть, в чем каяться, но я не понимал… И выдавал чужие грехи за свои.

Седеющий священник ни разу не прервал мою бессвязную речь. Потом благословил и отправил работать на монастырское поле. Сам не знаю почему, но я его послушался. Мне предоставили отдельную келью. С годами я привык – и к взятым на себя грехам, и к своему искреннему раскаянию. Работал с утра до вечера, всегда один. Ходил на исповедь. Вспоминал все новые и новые подробности былых прегрешений – мне казалось, что я действительно обольстил ту несчастную девицу и многих других, что хладнокровно проткнул шпагой ее престарелого отца. От пострига всегда отказывался, считая себя недостойным. Молился искренне и долго.

К старости меня стали посещать странные мысли – а вдруг это все было зря? Все-все-все. Вместо успокоения, почти уже снизошедшего на меня, возникло беспокойство. Зачем я жил, какую жизнь я прожил? Я же неплохо учился и воевал без страха. Я знал латынь, классиков, даже пытался сочинять сам – давно, еще в Италии, но скоро забросил это дело. Чего не хватало мне – трудолюбия? Но ведь я потом полтора десятка лет отвкалывал на монастырском поле – не хуже и не лучше других, а зачем? Где было мое место? Я стал сомневаться. Заболев, я позвал своего друга-священника, когда-то принявшего меня в обитель, и наконец-то все ему рассказал. Один в один – все, как было, историю моего бегства и возвращения. Со временем впечатление, оказанное на меня когда-то пьесой, поблекло, и я снова был в силах восстановить произошедшее со мной в реальной жизни.

Священник долго молчал. Я уже давно заметил, что он, поначалу показавшийся мне старым, на деле был несколькими годами младше меня. Сейчас, во время болезни это ощущалось особенно сильно. Почему-то мне от этого было легче. Как будто я чувствовал, что теперь ему будет труднее меня осудить. И вот я выложил начистоту все, что помнил, без умолчаний и недомолвок. Признался, что возводил на себя напраслину, что теперь не понимаю, почему это делал, и что не уверен, какие из этих грехов – мои? Я точно знал, что со мной было и чего не было, но все так перепуталось – не отделить. От разговора я совсем ослабел.

«А сделал ли ты в жизни кому-нибудь добро, сын мой?» – спросил священник. Я задумался. Он перекрестил меня и вышел. Становилось темно.

3

Признание старого послушника, когда-то в нервическом возбуждении пришедшего на исповедь и сразу же принятого им в монастырь, взволновало отца Пабло. Он давно уже привык не верить исступленно кающимся, возводившим на себя чрезмерные грехи, и не слишком вслушивался в бессвязное бормотание несчастных, желавших выглядеть еще несчастнее. То, что вошедший в храм человек всеми покинут, но искренне жаждет очищения, было ясно с первого взгляда, и решение о помещении его в обитель Пабло принял немедленно. Незнакомец еще не успел открыть рот, а судьба его была решена. С годами доминиканец выучил не раз рассказанную ему жизнь послушника, но никогда не желал разбираться, что в ней правда, а что – вымысел. Но сегодня умиравший изложил ему свою историю слишком ясно и понятно, чтобы оставить без ответов вопросы, возникавшие один за другим.

Отец Пабло долго гулял по монастырскому саду и собирался с мыслями. Взвешивал, приводил сам себе аргументы и контраргументы. Потом позвал служку и попросил его зайти в келью к бывшему настоятелю, полуослепшему отцу Франсиско и узнать, не согласится ли он принять недостойного младшего брата для короткой беседы. Падре Франсиско уже как несколько лет отошел от дел и жил на покое. До этого же он долгое время занимал в городе положение весьма значительное, обремененное немалыми знаниями и широким кругом обязанностей, из которых управление монастырем было отнюдь не единственной.

Давным-давно, еще будучи совсем молодым человеком и являясь тогда чем-то вроде секретаря настоятеля, Пабло стал свидетелем его разговора с одним высокопоставленным и деятельным грандом. Обсуждался вопрос о соразмерности наказания преступлению и о том, какой подход к этому предмету более уместен с государственной точки зрения. Тогда отец Франсиско рассказал собеседнику любопытный казус, имевший место некоторое время назад.

«Вы, конечно, помните, – сказал он, – как появилось решение о тайном следствии в отношении некоторых сорванцов, что должно было послужить острасткой, удержать от окончательного падения души нетвердые, но пока еще не потерянные для света. Так вот, в день, назначенный для арестов, стража, явившаяся в дом одного из них, отнюдь, по нашим сведениям, не самого отъявленного, обнаружила странную и зловещую картину. Разломанная мебель, разбитая посуда, тяжелые запахи, а посреди комнаты в непотребно нагом виде лежал навзничь слуга разыскиваемого, который, надо заметить, уже некоторое время снабжал нас сведениями об его мерзкой жизни. Придя в себя, плут стал клацать зубами от страха и уверять, что к его хозяину вчера явился с кладбища оскорбленный покойник и уволок богохульника в ад. Совсем, как в одном древнем романсе, поверите ли? При этом, согласно рапорту командира наряда, в момент появления стражи все двери и окна были заперты изнутри – проникать в жилье пришлось силой. В таких случаях положено проводить подробный досмотр всех возможных выходов и лазеек. Но ничего обнаружено не было».

«Объяснений тому положению, в котором его застали, слуга дать не мог. Пахло здесь самым постыдным развратом и чуть ли не черной мессой, – тут оба беседующих перекрестились, а юный брат Пабло, будучи увлечен услышанным, забыл это сделать и немного смутился, – а хозяин, судя по всему, почуяв нашу слежку, в последнюю минуту сбежал. Наверно, где-то была потайная щель, которую стражники не заметили. Или напутали – бросились разгонять вонь, открывать окна, а потом вспомнили, что нарушают процедуру дознания, и договорились покрывать свое служебное упущение. Слуга, однако, стоял на своем, и рассказывал, как преступник фиглярствовал на кладбище и пригласил в гости статую одного достойного сеньора, в смерти которого он был между прочим замешан. Так вот, запуганный до смерти мошенник божился, что покойник явился к нашему клиенту и уволок его прямо в ад. С пламенем и громом. И держался показаний с удивительной для людей его состояния твердостью. Грозили пыткой – плакал, ползал по полу, но от своих слов не отказывался».

«Некоторые братья время от времени вызывали к себе лиц, казавшихся им полезными, и наглядно растолковывали им все последствия, ожидающие их в этой и грядущей жизни, если они откажут нам в искренней и верной помощи. Кстати, нет необходимости стращать людей из народа огнём или железом – они гораздо больше боятся сил потусторонних. Надо лишь закрепить в них этот страх, и дело сделано, у вас в руках – ценный работник».

«Таким образом, слуга тот нам был уже давно известен. Однако возникли сомнения, как истолковать его поведение. Человек он был туповатый, скажем прямо, болван, и со временем я стал склоняться к тому, что его попросту одурачили. Послали проверить на кладбище – и подумайте, голова статуи была недавно приделана на место, свежие следы от раствора виднелись отчетливо. Одним словом, святотатство на святотатстве».

«Конечно, этого вертопраха-дворянчика, по самые уши увязшего в преступлениях самой нижайшей пробы, надо было объявлять в розыск и вынимать из-под земли – там бы улики потихоньку достроились, а нескладности разъяснились. Тем не менее, мы сомневались. Ведь дело могло оказаться слишком громким и непристойным, даже грязным, а решить его тайно не было возможности – сообщения о прегрешениях такого калибра обязательно идут на самый верх и подвергаются детальному рассмотрению. Не скрою, в какой-то момент среди нас наступило замешательство. И тут один из ваших коллег, кажется, тот самый, что был прислан его величеством для надзора за осуществлением правосудия, высказал неожиданную мысль. Быть может, предложил он, оставить все, как есть? Закрыть следствие и выпустить слугу, засвидетельствовав его показания под клятвой и, самое главное, не беря с него обещание о молчании. Пусть он сделает нашу работу».

«И что вы думаете? Сей достойный кабальеро, сумевший настоять на своей мысли, оказался прав. История о богохульном повесе, которого жестоко наказали высшие силы, разлетелась по городу в мгновение ока. Этот слуга даже стал в каком-то смысле знаменитостью, пытался, знаете ли, рассказывать свою историю за деньги разным простакам, нам его потом пришлось некоторым образом обуздывать, да-с».

«Признаюсь, не могу вам сказать, что именно сыграло главную роль в укрощении местных нравов, воспоследовавшем в очень скором времени – слух о данном происшествии или то, что мы, в соответствии с исходным замыслом, изъяли из обращения нескольких здешних развратников. И, знаете, я иногда готов разделить ту точку зрения, что ваш коллега, он ведь потом дослужился до министра, не правда ли, оказался прозорливым человеком. Тех преступников уже давно забыли, хотя мы для пущей наглядности некоторых спустя некоторое время выпустили. Без толку. Да, они теперь ведут себя смирнее смирного, только что в том? Живут затворниками, друзей не имеют, детей не заводят, умрут – никто не заметит. А история о провалившемся в ад грешнике в городе известна хорошо, скажу больше: ее знает каждый. Вы знаете, один из наших достойных братьев написал назидательное сочинение на эту тему, завершающееся наказанием негодяя и, что особенно важно, совершаемым самим небом, а не властями предержащими. Пьеса сия, мне говорили, пользуется большим успехом, а деяния ее героя приводят публику в праведное негодование».

«Видите, сколько добра было принесено тогдашним неочевидным решением, которое, признаюсь, мы приняли не без глубоких сомнений? Конечно, наш добрый народ можно испугать кнутом и костром, но согласитесь, до таких инструментов дело лучше не доводить. Если есть иной способ укрепить плебс в отвращении от грехов, то им надо пользоваться. Внушение надежнее страха, вы не находите? Не каждое преступление заслуживает наказания. И я ничуть не жалею, что мы пришли к согласию с посланцем его величества и решили не продолжать розыск мерзкого пакостника, тщившегося нас провести».

Падре Франсиско, скорее всего, не видел пьесу, о которой говорил своему дородному собеседнику, перетянутому орденской лентой. Сам Пабло, хорошо запомнивший этот разговор, посмотрел ее много позже, случайно оказавшись поблизости от театра и не будучи в состоянии устоять перед соблазном. Натянув капюшон на самые глаза, и смешавшись с грязно-нарядной толпой в полутемном зале, доминиканец не мог отделаться от одной мысли, навязчивой и немного неприятной. Ему казалось, что зрители не только ненавидят обманщика и приветствуют его гибель, но одновременно сочувствуют любовной наглости ненасытного бретера и богохульной храбрости искусного фехтовальщика. Что жалеют о неизбежном финале завлекательного зрелища и желали бы увидеть еще не одно приключение озорного распутника.

И сразу же прокралось в голову совсем неожиданное: отец-настоятель, увидь он представление в севильском балагане, мог бы изменить свое мнение о прозорливости столичного чиновника.

Никогда брат Пабло не соединял исповедальные рассказы одинокого послушника с той давней беседой – да ведь и монастырский затворник никогда не выливал на него за раз всего с ним бывшего и не бывшего, не пытался провести между ними черту. Ничего необычного в его еженедельных покаянных воспоминаниях не было. Мало ли жило в Севилье обольстителей с теми же самыми грехами? И вот теперь монах хотел посоветоваться со старым наставником. Спросить его, как быть?

Да, здесь наличествовала тайна исповеди – ее нарушать не след. Но в то же время речь шла о восстановлении доброго имени умирающего. Оставлять под спудом открытую послушником истину – не значит ли обречь его на вечные людские проклятия? Предать гласности – но тогда придется восстать против утвердившегося в городе предания. И предания, рассуждал Пабло, скорее душеспасительного, ставящего заслон соблазнам, дающего простым горожанам наглядный урок небесного правосудия. Нарушить его – не значит ли внести смущение в ряды смиренных, сбить с пути колеблющихся? Так не стоит ли пожертвовать одним, дабы спасти многих? Священник не признавался себе в том, что боялся обета молчания, который мог наложить старый инквизитор, и одновременно не понимал, как его можно избежать. Что делать с правдой, как не отложить ее до собственной предсмертной исповеди?

Голова у настоятеля была ясная, и он сразу понял, к чему ведет разговор его давний ученик, и какие мысли его терзают. Узнав, что герой незавершенного дела уже много лет живет в монастыре по соседству со своим бывшим следователем, и, что, если верить словам, произнесенным послушником почти на смертном одре, он вовсе не повинен в приписываемых ему молвой злодействах, отец Франсиско твердым голосом вознес славу Всевышнему и отблагодарил Его за еще одну спасенную душу. И посоветовал отцу Пабло не скрывать произошедшего от братии, особенно, если Господу будет угодно в самое ближайшее время призвать занемогшего и окончить его странствия по юдоли скорбей.

«Я понимаю, – продолжал он в ответ на немой вопрос младшего священника, – вы думаете, как можно совместить благочестивую легенду, укоренившуюся в нашем городе, с рассказом об окончательном преодолении ее героем искушения, о его победе над ложной гордыней? Как вы придете к братьям и вашим духовным детям с вестью о возвращении к свету великого грешника, в особенности человека, им хорошо знакомого? Не возникнут ли у кого какие-либо сомнения? Но нет ничего более легкого. Противоречие здесь мнимое. Даже не считаю нужным напоминать вам, что церковь никогда не настаивала на том, что сей оскорбитель мертвых действительно провалился сквозь землю, говорю это скорее для вашего вразумления. Мы лишь свидетели этой истории, а не действующие лица. Его поместила в ад народная молва, а не воля церковного суда, что еще раз показывает твердость моральных устоев, присущих нашей славной нации. Да и подумайте сами – не велика ли милость Господня: на примере одной жизни Он нам показал и наказание, и раскаяние».

Пабло кивнул. Он опять вспомнил виденную им пьесу, и подумал, что раскаяние – именно то, чего ему не хватало в главном герое. Вот очевидное упущение, из-за которого это сочинение не получилось достаточно назидательным. Раскаявшийся, отрекшийся от своих деяний грешник, подумал он, будет полезнее просто наказанного. Воистину так. Монах поцеловал руку старого падре.

«А насчет того, что народ станет их путать, не беспокойтесь, – напутствовал его на прощание отец Франсиско. – У народа в голове укладывается и не такое. Вы прекрасно знаете, что многие славные города христианского мира почитают покровителями одних и тех же великих святых и утверждают, что именно в их пределах приснопамятные подвижники и страстотерпцы нашли свой последний приют. Неужели одни из них правы, а другие обманывают? Отнюдь! Для Господа нет ничего невозможного. Так и у этого грешника, быть может, появятся две судьбы, а со временем, и два имени. Наши добрые горожане с этим обязательно освоятся. И будут по-прежнему показывать дом, где охальника заживо утащили на тот свет, а затем водить желающих к скромной могиле на монастырском кладбище, дабы указать место его последнего успокоения, станут одновременно плакать над жертвами его безнравственности и умиляться преображению грешной души раскаявшегося сластолюбца. Справедливость и великодушие – вот что наиболее дорого нашему народу, милый Пабло, и неужели мы с вами можем отказать ему в удовлетворении этих достойнейших чувств?»

_______________________________________________

Петр Ильинский – прозаик, автор книг «Перемена цвета», «Легенда о Вавилоне» и других, живет в Кембридже (США).