№12 2010


Содержание


Михаил Яснов. Счастье – то, что кроется в нюансах. Стихи.
Михаил Блехман. Чет, нечет. Безымянный. Рассказы.
(послесловие Евгения Лукина)
Светлана Розенфельд. Дойдя до абриса земли. Стихи.
Валентина Лелина. Там плачет женщина. Стихи.
Вячеслав Овсянников. Серебряная пыль. Миниатюры.
Валерий Земских. Падают дни. Стихи.
Ростислав Евдокимов-Вогак. Квадрат. Повесть.
Олонецкие гости
Георгий Чернобровкин. Эпистолярное. Стихи.
Сербские гости
Матия Бечкович. Вера Павладольская.Когда приедешь в какой-нибудь город. Поэмы.
Йован Христич. Целыми днями сижу в библиотеке. Стихи.(перевод с сербского Александра Шево)
Новые переводы
Владимир Набоков. Любовь моя, отступника прости. Стихи.(перевод с английского Алексея Филимонова)
Абхай Курам. Отражения. Стихи.(перевод с английского Андрея Родосского)
Русский мир
Игорь Джерри Курас (США). Хороший брат Авель. Рассказы.
Евгений Якубович (Израиль). Смерти моей хочешь. Рассказ.
Ирина Кандаурова (Германия). Сапоги. Рассказ.
Юбилей
Николай Бех. В гостях у Сокурова. Дневниковые записи.
Литературному объединению «Пиитер» – 10 лет. Стихи. (составление Галины Илюхиной)
Молодые голоса
Виталий Нестеренко, Николай Неронов,Олег Ильин, Вера Чигарина. Стихи.
Александр Беззубцев-Кондаков. Писатель как растение. Статья.
Николай Голь. Японский бог. Стихи.
Борис Григорин. Со страхом рыцарь и упреком. Стихи.
Николай Благодатов. Живописец Зинштейн. Заметка.
Лев Мочалов. В поисках третьего пути. Статья.
Голос минувшего
Анатолий Соколов. Незаконные звезды. Стихи.
Константин Крикунов. Монастырский дневник.
Борис Друян. Открытие. Воспоминания.
Андрей Шацков. Сага о пятидесятых. Стихи.
Анатолий Аграфенин. Философия Семиха. Очерк.
Виктор Червинский. Масём. Былинки.

SnowFalling

Константин КРИКУНОВ

ГОЛОС МИНУВШЕГО


МОНАСТЫРСКИЙ ДНЕВНИК

260-й километр Мурманского шоссе. Льет крещенский дождик. Откуда льет — не видно, потому что вечер.

— Где тут монастырь?

— Там, — женщина махнула рукой.

Крепость, высокая глухая стена, ворота. На фоне мутно-серого неба, в котором что-то совершалось и двигалось, купола казались черными.

Лавки и трапезный стол сколочены из оструганных досок, на столе — селедка в кружевах лука, вареная картошка, оливки.

Отец Лукиан, монах и настоятель монастыря — человек огромный и веселый, отодвигает локтями от себя тарелки.

— Ну-ка, дайте ему в глаза посмотреть. Да вы ешьте, пожалуйста, ешьте!

Я ем. Слушаю его южную скороговорку. На Русском севере о. Лукиан, 33-летний священник из-под Одессы, за последние семь лет основал и возродил: храм св. муч. Веры, Надежды, Любови и матери их Софии в Петербурге, Покрово-Тервенический женский монастырь в Лодейнопольском районе (там сейчас подвизаются 30 матушек, выращивают коров, капусту и гладиолусы); скит в Пирозере (храм Неупиваемой чаши, где те же тервенические сестрицы молитвами лечат алкоголиков). Полтора года назад о. Лукиан и трое послушников приехали на развалины монастыря св. Александра Свирского и стали здесь жить. Разгребали кирпичи и вешали замки на корпуса и церкви монастыря, где русский народ еще не дограбил недограбленное за минувшие 80 лет. Хороша картинка: один монах, трое послушников с котомками, и — сооружение, мощью сравнимое с Петропавловкой, если бы она, не дай бог, лежала в руинах.

Я знал об этом, и монах Лукиан рассказывал о другом: что барахлит в его старухе «Ауди» и что нет денег к матери на Украину съездить.

Я сочувствовал. Меня отвели в келью. Библия (почему-то на французском языке), узкая железная кровать, синенькие обои, печка. Я завел будильник, как сказали, на 5.30.

Житие

В лето 6957 года от сотворения мира, в месяце июне, в 15-й день, то есть в 1448 году от рождества Христова, в селении Мандера Олонецкой страны, в семье Серафима и Вассы родился мальчик. Назвали мальчика Аммос. Рос, сторонился сверстников, всегда имел плачевное и печальное настроение. Пост, молитва и книги. В 26 лет, когда решили его женить, сбежал на Валаам, постригся в монахи с именем Александр и провел здесь 13 лет на хлебе и воде. Поражал монахов тем, что почти не спал и изнурял свое тело. Выходил ночью из кельи, раздевшись по пояс, и к восходу солнца был весь облеплен комарами и мошкарой. Или лежа на земле, словно не чувствовал холода. Кожа его, говорит летописец, сделалась такой жесткой, что не боялась и каменного ударения.

Отпросившись у игумена, ушел из монастыря и построил хижину в глухом бору, в 6 километрах от реки Свирь, над озером Рощинское. Семь лет провел в одиночестве, пока на хижину не набрел местный дворянин. Монах Александр признался ему, что семь лет провел в безмолвии, питался травой, хлеба никогда не вкушал и плакал о грехах своих. Монах взял с него слово молчать. Но дворянин рассказал об этом всей округе. Пошли жаждущие, стали селиться поодаль, поодиночке, подражая своему учителю Александру. В 1504 году здесь был основан монастырь. Строил с братией храмы, плотину, мельницу, кирпичный завод, келии. Зимой и летом ходил в одной заплатанной свитке (подряснике), никогда не мылся, только руки, поражал монахов своей кротостью и прозорливостью. Скончался игумен Александр Свирский в 1533 году, 85 лет, похоронен в монастырском дворе и через несколько лет причислен к лику святых.

Русские цари почитали его своим молитвенником и заступником. Михаил Федорович отлил для мощей св. Александра 40-пудовую серебряную раку. Иоанн Грозный посвятил имени преподобного придел в соборе Василия Блаженного. Поклониться мощам и благодарить за победы в монастырь приезжал Петр I.

Трапеза

День первый. Умывальник в коридоре. Рядом — эмалированное ведро с надписью «Святая вода» и чашка. В 6.00 — еще темно — в храме св. Захария и Елизаветы началось Утреннее правило. Черные рясы, черные клобуки. В алтаре — непривычные небесно-голубые иконы. Через час открывают раку, и я прикладываю губы к желтой шуйце святого Александра.

В 7.30 завтрак. По ледяной и горбатой дорожке добираюсь к трапезной. Впереди, взявшись за руки, скользят, шатаясь, два подрясника.

— Не сапоги нужно монахам выдавать, а коньки и лыжи. Что люди подумают! — монахи не завтракать идут, а закусывать, — слышу голос отца Лукиана. — Словно коровы на льду. Знаешь, почему именно коровы, а не лошади? Потому что лошади ноги подгибать умеют. Вот и балансируют. А коровы — нет, копыта у них и разъезжаются. Трудникам сказать — пусть первым делом песка посыплют.

Трапезная. Братия в подрясниках и о. Лукиан во главе стола. Каша на молоке. Масло «Рама» или черничное варенье намазывают на хлеб или булку. Крепкий чай, карамельки. Едят молча и быстро, завтрак или обед занимают 15 — 20 минут, не больше. За закусками и хлебом не тянутся через стол, а передают по кругу — кому нужно, возьмет. Молитва до и после, и на работу.

Своего хозяйства у монастыря почти нет. Если не считать разорившейся некогда больничной фермы, в которой монахи содержат 14 овец, 5 коз, одну курицу и одного кота. Летом собирают в окрестных лесах грибы и ягоды. В поселке покупают картошку. Все остальные продукты — в Петербурге, раз в месяц. Так дешевле. В ближнем Лодейном Поле шаром покати. Продуктов нужно много. Подвизаются в монастыре шестеро монахов, четверо послушников, из Тервеничей приезжают инокини — работать на кухне и в иконописной мастерской. Самая многочисленная категория — так называемые трудники. Летом человек 30 — 70, сейчас десять. Им покупают мясо; монахи мяса не едят.

Монастырь

1905 год. Подвизающихся (иеромонахи, монахи, послушники) — 50 чел., богородники — 150 чел., из коих 40 малолетних — сироты из крестьян ближних приходов. Правило, аналогичное сегодняшнему: «каждый из братии, трудясь по мере сил своих на общую пользу, получает от монастыря все потребное для жизни». Работали в мастерских: столярной, слесарной, кузнечной, малярной, сапожной, переплетной, в огромном монастырском саду. Пекли хлеб, варили квас, прислуживали за старшими, больными и богомольцами. Утреня начиналась в 4 утра, а не в 6, как сейчас. И литургия каждый день, а не только по выходным.

Хозяйство: 108 десятин пахотной земли, 8 десятин под огородом, под покосами 141 десятина, под лесом — 5467 десятин. При монастыре имелось 40 лошадей и 100 голов рогатого скота.

Испокон веку, со времен св. Александра Свирского, монастырь был разделен на две части, на две как бы крепости — Преображенскую и Троицкую — расположенные «в одном или двух полетах стрелы» друг от друга. То есть метрах в пятистах. В келейных корпусах Троицкой части с 60-х годов квартирует крупнейшая в регионе психушка. Храмы заколочены, и в купольные окошки на фрески падает снег, от мороза ложится иней.

Финны, оккупировавшие в войну эти места, в церквах ставили обогреватели, чтобы иконы не испортились и не замерзли. Большевики же разрубили топором уникальный алтарь, сбросили с колокольни восьмитонный колокол, который разбился вдребезги, уничтожили многопудовую серебряную раку (ее крышка хранится теперь в Русском музее) и в ходе ликвидационной кампании 1918 — 1922 годов увезли нетленные мощи св. Александра Свирского — дабы показывать в музеях для забавы и устрашения трудящихся. Правда, говорят, сбрасывальщик колокола вскоре оглох, а весельчак с топором, разрубивший алтарь на щепки, ослеп. Судьба главной святыни — мощей — была неизвестна до последнего лета.

Трудники

24 января грянул мороз 23 градуса.

— Эй, блаженный, дай закурить, — услышал я хруст шагов позади себя.

Наверное, вид у меня был блаженный. Я гулял у монастыря, наслаждаясь морозом, ярко-синим небом, солнцем и собственным днем рождения.

Плотник из Ленинграда. Приехал два дня тому после ночевки на Московском вокзале. Осталась комнатка, которую запер на ключ. Женщины и пьянство ему надоели, хочет поработать во славу Божью и затем стать монахом. Категории таких, как он, я доверяю с опаской. Они охотно вставляют в речь обороты типа «и земля здесь благодатная», или:

— Что привело в монастырь?

— Немощи наша. Дай закурить.

Или «и вот у меня было видение». Ну и др.

Как встарь, многие приезжают в монастырь работать за стол и крышу над головой. Потому что ни того, ни другого за стенами монастыря у них нет. Злая жена, безработица, алкоголизм, зиму переждать. Здесь дают стол и койку, работай и приходи на утренние и вечерние молитвы. За пьянку, воровство и драку попросят восвояси, дав денег на обратную дорогу. Раньше давали деньги на сигареты, теперь — нет, принципиально. Трудники, как и монахи, делают все: кормят скотину, ремонтируют кельи и храмы, носят воду и мусор, помогают по кухне, копают землю. Есть среди них категория «перекати-поле», годами кочуют из монастыря в монастырь, кормят братию баснями типа: «а вот на Валааме мне один старец сказал…», или «а вот у нас на Соловках печки делают — трехкупольные!» Есть среди них те, кому монастырь — спасение, пятый угол, которого в миру не найти.

Как, например, мой знакомец, 29-летний Сергей. Он исправно ходит после тяжелой работы на службу и стоит, склонив голову. За трапезой читает громко и внятно собратьям-трудникам отрывки из «Жития святых» и ест после всех. Сергей — бандит, рэкетир. В монастыре с лета. В Петербурге остались квартира, родители и любимая девушка. Летом Сергей стелил полы и в моей келье. А по специальности электромонтажник. Служил в ПВО, в Ленобласти. После армии пошел в охранники, в частную фирму. Парень приглянулся. Дали повышение. Объезжал точки и собирал деньги. Какие «точки» — магазины, фирмы или ларьки — не говорит.

— У меня выходило когда как: до двух тысяч долларов в месяц. Если не отдавали — убивать не убивал, но настроение портил.

Попал в монастырь просто:

— Когда старших взяли, я по счастливой случайности в кабаке сидел. И поехал не домой, а к тетке. Та отвела в храм Веры, Надежды, Любови. Оставила в свечной лавке свой телефон. Недели через две ей позвонили и сказали, что готовы меня взять. Я уехал, не оставив родителям адреса.

Теперь Сергей решает: «или монахом, или, когда все уляжется — в город, жениться, родить детей».

Самой пронзительной для меня была история повара Нины Дмитриевны, которую все называют, как инокиню — матушкой. С апреля, без выходных, с 5.30 до 10 — 11 вечера она на кухне. До этого на кухне Тервеничей, до этого на кухне Ново-Девичьего монастыря. Мечтает только об одном: на какое-нибудь время перейти в прачки, чтобы была возможность ходить на службы. Но послушание выше поста и молитвы, и матушка Нина терпит и ждет.

Нина Дмитриевна петербурженка. Муж чекист, подполковник, пил, развелась. Одна из первых прихожанок храма Веры, Надежды, Любови, открывшегося семь лет тому назад. Работала в шведской стоматологической фирме, все у нее было: квартира, машина, деньги. В одночасье все бросила: нового жениха, Петербург, работу, любимые некогда дамские романы.

— Многие пролетают по жизни, так ничего и не поняв. В монастыре ничего не заработаешь — только спасение души. Но здесь очень хочется жить. В миру — нет. Иногда думаю: откуда у меня силы? Работаю вдесятеро больше. Но не валюсь с ног, как там. Покорять себя, смирять себя, конечно, очень трудно. Где-то прочитала: как ни тяжел крест, но дерево, из которого он сделан, выросло из твоего сердца.

В монахини Нина Дмитриевна не собирается. «Не все ли равно, в каких одеждах прийти к Нему». Летом собирает грибы и ягоды в окрестных лесах, зимой купается в проруби.

На дворе лютый мороз. А в трапезной, где трудится матушка, поют сверчки — за дощатой облицовкой, в три голоса. Я все думал — электричество жужжит, пока не спросил.

— Внешне они очень противные, похожи на летающих тараканов. Но бить жалко. Я их веником гоняю.

Ягнята

В пятницу вечером на ферме, что в полукилометре от стен монастыря, родились два ягненка. Я пошел посмотреть. Возле хлева — две монастырские рождественские елки. Трудник Игорь, обламывая им лапы, говорил:

— Любят их овцы. Но лучше бы, конечно, хвойную муку. Но молоть некогда. А знаешь, хвою опустить в кипяток, настоять, искупать ребенка — всю ночь плакать не будет.

Игорь зверовод. Место жительства — Карелия, лес. Третья жена с 9-летней дочкой уехала в Петербург, не сказав адреса. Продал дом, жил в сторожке, в лесу, пил. Летом-осенью собирает бруснику, клюкву и продает ленивым местным, которые перепродают их у станции. Рассказывал мне о видениях: про говорящие тени в сарае, про старика с золотой бородой до пояса, который сказал ему: «Ты не будешь болеть».

Был день-деньской, а поселковые домишки вокруг казались мертвыми, ни дыма, ни души, ставни закрыты. Старуха или женщина, закутанная, как старуха, как тень, как мышь в валенках, тихо пролетела через дорогу и растаяла в соседнем дворе. В поселке тысяча жителей. Треть из них обитает в психушке, треть — обслуга, а треть — старики. Поселок санитарок, судомоек, уборщиц. Когда-то монастырь был центром духовной жизни Русского Севера. На Троицу приезжало до 40 тысяч паломников. Теперь центр и работодатель – психушка, а наставник — санитар.

Кособокий этот монастырский хлев показался мне единственной печкой посреди зимы. Мекают овцы, черные с белыми пятнами ягнята — ростом с вершок — уже встали на ноги и толкали лбами в грязный и мягкий мамкин живот.

Устав

Монастырь представился мне старым механизмом. Много лет он валялся в углу цеха и предназначения его никто не знал. Но вот некий любопытный слесарь, из молодых, перебрал, выточил новые винтики взамен проржавевших, заменил истертые приводные ремни, густо смазал солидолом трущиеся части. И заработала машина, сама на ходу узнавая, зачем и кем она была создана, сама же себе удивляясь, что ничего у нее внутри не тарахтит, не стучит и не защелкивает.

Настоятель о. Лукиан добивает свою «Ауди» на ухабах между Петербургом, Тервеничами, Свирьстроем, где недавно открылось подворье, и монастырем. Но обитель св. Александра Свирского — не Тервеничи, где сестры живут «на всем своем»: у них и коровы, и огороды, и сады, и цветники, и мастерские. У свирской братии один свой доход — церковная лавка: свечки, иконки, книги. Этот доход не обеспечивает и сотой доли потребности монастыря: нужны кубометры досок, тонны цемента, тысячи и тысячи штук кирпича. Уже не говоря о пододеяльниках, наволочках, холстах, кисточках, компьютерах, электроинструментах, продуктах, подсвечниках, тарелках, блюдцах, сапогах, фуфайках…

Так вот, этот самый механизм вдруг поразился своему свойству все это к себе притягивать и расставлять по местам. Кто-то, чья дочь излечилась у мощей, взял да и пригнал машину бруса. Кто-то приволок компьютер. А безымянный питерский краснодеревщик «пришел в храм к св. Александру Свирскому, страдая 4-й стадией очень нехорошей болезни», и через месяц врачи ахнули: и следов болезни нет. Теперь взялся выстругать для мощей новую кипарисовую раку.

Я не проверял эти и десятки других монастырских рассказов о чудесах. Достаточно открыть историю любого монастыря, чтобы убедиться: так было всегда. Монастырям жертвовали исцеленные от недугов, поражений и побед, знать и черный люд, цари и крестьяне. Потому что дань монастырю — дань Господу, получишь взамен сторицей.

За полтора года отремонтирован храм св. Захария и Елизаветы. Готов к богослужению Троицкий собор. На Рождество братия перебралась в семь первых отремонтированных келий. А их в корпусе — около 200.

За все пять дней в монастыре я не слышал праздных разговоров и праздных топтаний.

Распорядок дня жесткий и одинаков для всех: подъем в полшестого. Настоятель о. Лукиан или иеромонах Севастьян стучатся в кельи.

— Аминь, — отвечает из-за двери просыпающийся.

Утренние молитвенные правила завершаются к семи, в 7.30 — завтрак с неизменной «Рамой», которую игумен Лукиан благословил вкушать даже братии. Заморское маслице, конечно, вольность, но монастырь строится, и ему нужны прежде всего рабочие руки, а не изнуренные голодом тени.

— Это масло есть — подвиг совершать, — смеется отец Лукиан.

Послушание, то есть труд в реставрируемых кельях, на скотном дворе, в столярной мастерской, на кухне и десятках других монастырских объектов продолжается до часа дня, до обеда. Праздношатающихся в эти часы не найти. Верещат дрели, рушатся старые прогоревшие печки, в иконописной мастерской поет псалмы Жанна Бичевская. Как-то на Троицу динамики подняли на колокольню, щелкнули кнопку «Play», и псалмы были слышны километра на три окрест: над поселком, где живут труженики психбольницы и бывшие охранники сталинского концлагеря (с 1946 по 1953 лагерь располагался в монастырских стенах и храмах), над холодными озерами, над черным лесом. Из Лодейного Поля приезжали школьники с учителями. Крестились неумело.

В 13.00 обед и затем до трех отдых. Вырвавшись из сумасшедших ритмов петербургской жизни, и я в монастырские дни не пренебрегал тихим, как в детском саду, часом за метровой толщины кирпичными стенами кельи. Простит меня святой Александр — с «Житием» в обнимку.

Вторая половина рабочего дня продолжается до семи, до ужина. С девяти до десяти — Вечернее молитвенное правило. Час отхода ко сну не установлен ни для трудников, ни для братии. Однако, как и во время св. Александра Свирского, монахам ходить друг к другу в гости и вести праздные беседы не положено. Преподобный в этом случае не давал своего благословения на сон грядущий, а, стукнув кулаком в дверь болтунов, уходил сердитый.

График может нарушаться, если в ворота въедет, скажем, машина с цементом. Тогда и баня (по пятницам — трудники, по субботам — монахи), и Правила, и ужин — все отменяется. Подвизающиеся машут лопатами и глотают цементную пыль до поздней ночи.

Развлечений в монастыре нет, компьютер играми не заражен, телевизор есть, но включают его только по воскресеньям, и ненадолго.

Братия

Вопрос: — Желаешь ли сподобиться ангельского образа и вмененну быти лик монашествующих?

Ответ: — Ей, Богу содействующу, честный отче.

Вопрос: — Вольною ли мыслию приступишь ко Господу?

Ответ: — Ей, Богу содействующу, честный отче.

Вопрос: — Не от некия ли нужды и наития?

Ответ: — Нет, честный отче.

Вопрос: — Пребудешь ли в монастыре в постничестве даже до последнего твоего издыхания?

Ответ утвердительный. Как и на все последующие: о послушании, терпении, девстве и целомудрии. Эти обеты постригаемый в монахи обязуется хранить до самой смерти.

Перед постригом, который происходит после вечернего богослужения, послушник, облаченный в белую рубаху, проползает на четвереньках до амвона и трижды раскидывает крестом руки по полу храма. Трижды настоятель роняет на пол ножницы, как бы желая узнать твердость принимаемого решения. Затем, когда клок волос выстрижен, послушник получает новое имя. И вместе с ним параман (четырехугольный плат), подрясник, пояс, рясу, мантию, сандалии, клобук и четки. Ночь ли, или пять дней и ночей (по старому требнику), не снимая с головы клобука, со свечой и крестом в руках, новопостриженники читают молитвы. После чего можно снять клобук, выйти из храма и приветствовать свое новое имя и новую жизнь, в которой только три правила: безбрачие, послушание и нестяжательство.

Так было тысячу лет назад, так и теперь. Я спрашивал юных монахов и послушников о значении слов «монашеский подвиг», о добре и зле, о предыдущей их жизни в миру, о нынешних соблазнах и бремени обетов. И вечер за вечером понимал: постриг — не удар топором по собственной судьбе, а путь.

— От чего они там спасаются, скажите на милость? — щурился на меня Михал Михалыч, врач мужского отделения психушки, куда я пошел на экскурсию в последний день командировки.

— Вопрос поставлен неверно, — отвечал я, вооруженный пятью вечерами монастырских бесед. — Не «от чего», а «что». Душу спасают. Душу свою. Свою бессмертную душу.

В монашестве братия не видит подвига. Убеждены: в миру труднее. Но у каждого свой крест.

— Считают, что в монастырь уходят только неудачники, уродцы. Нет же. Просто каждый так или иначе на своем жизненном пути принимает усилия, борется со своими страстями. Здесь эта борьба идет более целенаправленно, что ли. Трудно, конечно! Так не бывает: постригся, принял обеты и стал чесать затылок: что же дальше? Вся внутренняя работа произошла до. Постриг — только ее внешняя форма, — говорит о. Адриан.

Ему 24 года. Ленинград. После армии работал в строительной фирме, так случилось, — в храме св. муч. Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Затем строил монастырь в Тервеничах. Принял постриг год назад. Он — келарь, то есть занимается продовольственной частью. Еще и гид, когда в очередной раз приехали школьники, водил их по пустым храмам Троицкой части (там, где по периметру психушка) и рассказывал о былом и будущем великолепии монастыря.

— А если монах запьет, или еще чего похуже?

— Один раз скажут, другой. Потом напишут вольную, иди на все четыре стороны, — объяснил мне 23-летний брат Алексей, рясофорный (уже имеющий право носить рясу) послушник.

— Были случаи и похуже. Монахи уходили в мир, обзаводились семьей. И вновь рвали с миром, шли в монастырь, становились святыми. Потому что монашество это клеймо.

Мама брата Алексея работала на Кировском заводе, отец милиционер. Кораблестроительный институт, увлечение восточными религиями. На пятом курсе не стал писать диплом, а ушел в монастырь. Смеется:

— Вот прихожанки охают: как же вы, мол, такие молодые, красивые и в монахи ушли? «А как же монахам красивыми не быть! — отвечаю я им. — Мы же Богу служим. Отцу красоты».

Когда спросил его о будущем постриге, глаза сверкнули:

— Горит все! Но терпи. Это уже как настоятель решит.

Основное монашеское послушание брата Алексея — уставщик, следит за правильным соблюдением устава во время служб.

— А что, брат Алексей, — спрашиваю, — положим, захочется вам апельсин купить или книжку?

— Цитрусовые полезны. А на книжку можно денег у настоятеля испросить.

Ни денег, как и личного имущества, кроме одежды, у монашествующих не водится. И, говорят, не нужны они. Как и всякие другие кандалы: дач, машин, любовей и прочих земных пристрастий. Даже едят быстро не потому, что времени нет, а чтобы не услаждаться вкусом, что грех.

Пропуская трапезы и службы (помните: «Послушание выше…»), днями и ночами напролет трудится в иконописной мастерской матушка Макария, приехавшая в монастырь из Тервеничей. Мирская профессия — реставратор альфрейной живописи. Ей 24 года, приняла постриг год назад, ни один из монашеских обетов не считает обременительным.

— Только вот с нестяжанием трудно. Но без книг не обойтись.

Любит Пушкина, любит иконописца Верещагина Василия Петровича. Любит сладкое. По дискотекам и кино не скучает. Подружка ее решение не поняла. И родители, говорит, долго переживали. Производит она впечатление человека совершенно самоотверженного.

— Матушка, что бы вы сказали своей подружке, реши она идти в монастырь?

— В одночасье принимать такое решение нельзя. Пусть приедет, поработает неделю… Я работала здесь несколько лет. Нисколько не осуждаю тех, кто в миру. Но монастырь — это идеал.

Годы до пострига мои новые знакомые считают только приближением к нему, к идеалу. Никто из них не показался мне пришибленным, несчастным и затюканным: ни 36-летний иеромонах Севастьян, которому было интересно, сможет ли отказаться для великой цели от мелких страстей. Ни 23-летний о. Александр, в прошлом боксер и штангист, заведующий ныне хозяйственной частью и командующий трудниками. Даже бывшие зеки, работающие в монастыре, не смеют ему перечить.

— Не меньший подвиг — быть хорошим отцом, воспитывать детей, и вообще жить в этой стране, если жить честно не для себя, — говорит о. Александр.

— Мир работает на самоуничтожение. Но гром грянул — и мужик пошел в церковь. Потому что во внешнем мире помощи не найти. С первых шагов в храме Господь, как ребенку, подает тебе руки. Затем, когда окрепнешь, отнимает их: иди сам! — говорит иеромонах Севастьян.

Перечеркнув очередную страницу дневника, отправляюсь в неурочный час в трапезную пить чай с морошкой. Позволено мне, гостю, такое послабление.

— Они крепятся. Но как им тяжело, Господи, как им тяжело! Я-то вижу, — качала головой Нина Дмитриевна.

И я вспомнил, как один из монахов на сутки заперся в келье, не выходил ни к трапезе, ни к Правилам, ни на послушание. Какая и с кем борьба происходила там, известно ему одному.

Обретение

Весна 1641 года. Во дворе монастыря расчищали площадку под строительство каменного храма Преображения Господня. 17 апреля в земле открылась пещера, своды которой стояли, ничем не поддерживаемые. В ней гроб. Братия, повествует древнерусская летопись, «открыв мало верхния доски гроба, со всяким опасением (иструхла бо бе дска та) и видев во гробе тело цело, ни чем не рушимо и ризы такожды целы и не тленны, во ужасе бысть велице». Когда отслужили молебен, тело преподобного, находившегося во гробе 108 лет, покрылось каплями миро и по воздуху разнеслось благоухание. 30 августа того же года, в присутствии митрополита Новгородского Афония, архимандрита Хутынского монастыря Евфимия, игумена Вяжецкого монастыря Иосифа и всего Софийского духовенства, прибывшего в монастырь, «иерарх снял схиму и параман, раскрыли перси и руки Преподобного и удостоверились в нетленности тела и в том, что это были мощи первого игумена Свирской обители Преподобного Александра». Из-под аналава была видна часть бороды, а ноги же лежали как у новопочившего: правая плюсною кверху, а левая обращена в сторону».

С февраля 1919 года до 30 июля 1998 года мощи находились в запасниках музея кафедры нормальной анатомии Военно-медицинской академии. Это единственный «экспонат», который не был включен в каталоги академии, составленные с чрезвычайным педантизмом. Одно время его показывали студентам как пример естественной мумификации. Время не коснулось тела и лика преподобного Александра Свирского.

Летом 1998 года мы увидели его таким, каким он заснул 500 лет тому назад на досках своей кельи. Правая рука лежит вдоль туловища, левая — на животе. Ступня правой ноги опирается на свод левой. Кожа янтарно-желтая, даже губы, даже крылья носа сохранили прижизненную конфигурацию. Эксперты, проводившие антропологические и иконографические исследования мощей, заявили: мумификации такой степени сохранности современная наука объяснить не может.

Для верующих процесс идентификации был завершен, когда летом в рентген-кабинете, во время молебна, мощи вдруг покрылись светлыми каплями миро, выступившего как бы изнутри, из трещинок кожи. Мощи мироточили три месяца в храме Веры, Надежды, Любови и продолжали источать миро и в мои монастырские дни, радуя и укрепляя в вере братию.

Изъятые первыми, они были обретены последними. Поклон инокине Покрово-Тервенического монастыря матушке Леониде, чей труд в исторических архивах Петербурга завершился великим для Православной церкви событием.

В часы Литургии, когда раку окутывает благоуханное облако, в пятистах метрах, в психушке, больные висят на оконных решетках и воют.

Дорога

Последнее утро. Работал полночи и проспал Правила. Небо вчера — звездное, воздух резок, как нож. По берегам крестообразного озера Рощинское трещали от мороза деревья. Нина Дмитриевна дала на дорогу яблок, и в храме — сухих просфор. Поклонился братии, пожал руки трудникам.

— Приезжай летом, здесь хорошо, — сказали мне.

— Здесь хорошо, — сказал я.

Из ворот монастыря — по аллее, мимо колодца, вырытого еще св. Александром Свирским с братией. Дальше — через ров, где была мельница и где св. Александр крестным знамением остановил прорвавшийся из озера в озеро поток.

До Петербурга пять часов. Я читал Иоанна Лествичника и выписывал в блокнот, чтобы не забыть, что самый свирепый грех — отчаяние.

_______________________________________________

Константин Крикунов (1963–2010)– поэт, прозаик, автор книг «Стекло-12-крылая птица», «Ты» и других, член Союза журналистов Санкт-Петербурга, постоянный автор журнала «Северная Аврора». Эта публикация посвящается светлой памяти талантливого писателя, безвременно ушедшего от нас.

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.