№12 2010


Содержание


Михаил Яснов. Счастье – то, что кроется в нюансах. Стихи.
Михаил Блехман. Чет, нечет. Безымянный. Рассказы.
(послесловие Евгения Лукина)
Светлана Розенфельд. Дойдя до абриса земли. Стихи.
Валентина Лелина. Там плачет женщина. Стихи.
Вячеслав Овсянников. Серебряная пыль. Миниатюры.
Валерий Земских. Падают дни. Стихи.
Ростислав Евдокимов-Вогак. Квадрат. Повесть.
Олонецкие гости
Георгий Чернобровкин. Эпистолярное. Стихи.
Сербские гости
Матия Бечкович. Вера Павладольская.Когда приедешь в какой-нибудь город. Поэмы.
Йован Христич. Целыми днями сижу в библиотеке. Стихи.(перевод с сербского Александра Шево)
Новые переводы
Владимир Набоков. Любовь моя, отступника прости. Стихи.(перевод с английского Алексея Филимонова)
Абхай Курам. Отражения. Стихи.(перевод с английского Андрея Родосского)
Русский мир
Игорь Джерри Курас (США). Хороший брат Авель. Рассказы.
Евгений Якубович (Израиль). Смерти моей хочешь. Рассказ.
Ирина Кандаурова (Германия). Сапоги. Рассказ.
Юбилей
Николай Бех. В гостях у Сокурова. Дневниковые записи.
Литературному объединению «Пиитер» – 10 лет. Стихи. (составление Галины Илюхиной)
Молодые голоса
Виталий Нестеренко, Николай Неронов,Олег Ильин, Вера Чигарина. Стихи.
Александр Беззубцев-Кондаков. Писатель как растение. Статья.
Николай Голь. Японский бог. Стихи.
Борис Григорин. Со страхом рыцарь и упреком. Стихи.
Николай Благодатов. Живописец Зинштейн. Заметка.
Лев Мочалов. В поисках третьего пути. Статья.
Голос минувшего
Анатолий Соколов. Незаконные звезды. Стихи.
Константин Крикунов. Монастырский дневник.
Борис Друян. Открытие. Воспоминания.
Андрей Шацков. Сага о пятидесятых. Стихи.
Анатолий Аграфенин. Философия Семиха. Очерк.
Виктор Червинский. Масём. Былинки.

SnowFalling

Евгений ЛУКИН

ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ АДАМА

О творчестве Михаила Блехмана

По божественному замыслу, Адам выполняет в райском саду три функции. Прежде всего, он возделывает этот сад и охраняет его, то есть выполняет обыкновенные функции садовника и сторожа. А вот третья функция – удивительная. В Ветхом Завете об этом говорится так: «Господь Бог образовал из земли всех зверей полевых и всех птиц небесных и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей; и нарек человек имена всем скотам и птицам небесным, и всем зверям полевым» (Бытие 2: 19-20).

Стало быть, Господь доверяет человеку невероятно сложное дело – дать имя предметам бытия. При этом Он предупреждает его от вкушения плодов с древа познания. Человек занимается именованием как бы вслепую, не располагая какими-либо сведениями о сущности представленных предметов и в то же время не имея возможности рассчитывать на подсказку со стороны. Господь присутствует на данном таинстве всего лишь в качестве наблюдателя, чтобы испытать свое создание на способность мыслить – способность дать бытию слово.

Таким образом, имя становится местом встречи смысла человеческой мысли и имманентного смысла предметного бытия, местом встречи идеи небесной птицы с самой небесной птицей, местом встречи эйдоса полевого зверя с самим полевым зверем. Здесь осуществляется творческий акт, который в действительности и подтверждает основную характеристику человека как творца, созданного по образу и подобию Божьему. Проблема появления имени – проблема обретения сущностью своего определения привлекает внимание человека с ветхозаветных времен. Обретает она свое неповторимое звучание и в творчестве современного писателя Михаила Блехмана.

Сегодня, занимаясь подобной проблематикой, невозможно обойтись без философских трудов Канта, Гуссерля, Кассирера, Лосева, Хайдеггера, Лангер – этот блистательный список может быть продолжен. «Черепаховая мостовая с послушной уверенностью вела нас к моему кафе», – пишет Блехман, хотя никакого кафе на самом деле не существует, оно находится лишь в воображении, как и «мое озеро», и «мой снег», и «моя вспышка». Это значит, что писатель отказывается от каких-либо рассуждений о внешней реальности, демонстрируя следом за Кантом и Гуссерлем, что мир конструируется, прежде всего, в нашем сознании. Кратко и емко, как в Ветхом Завете, эту мысль выражает Хайдеггер: «Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты – хранители этого жилища».

Михаил Блехман обитает именно в таком «жилище языка», которое с таким же основанием можно называть и «моим кафе», и райским садом. Здесь он и садовник, и сторож (хранитель). Но главное заключается в том, что здесь он осуществляет свою непосредственную функцию – дает имена, нанизывая их, как бисер, на суровую нить смысла: «Осторожно вытягиваю из речного рукава не мною – когда-то – в него положенные: чет – нечет, нечет – чет, – неспешно начинает рассказ «Чет, нечет» Михаил Блехман. – Стараюсь не пропустить сквозь пальцы падающие мне в руки, положенные мне зерна-бусины».

Причем порою писатель предлагает совершенно парадоксальный выход из ситуации, с которой изначально столкнулся Адам. Герой его рассказа «Безымянный» утверждает: «Чтобы убедиться в сущности, нужно промолчать имя и подождать. Имя необходимо только тому, что есть и без него, остальному оно не поможет». Это воистину золотое молчание, потому что сотворенный мир, а по Гуссерлю – «пред-данный мир», обладающий неслыханными возможностями, действительно может зазвучать, заискриться, заблистать лишь после того, как будет увиден, осмыслен, наречен. «Не говорил ли я тебе, что без имен и названий спокойнее? – говорит все тот же герой, словно обращаясь к озадаченному Адаму, стоящему перед сонмом полевых зверей и небесных птиц. – Имя изменчиво, а все главное – наоборот». Главное – это сущность предмета, еще не названного, но уже предложенного (приведенного Господом) к названию. Ответственность, которую берет на себя человек, пытаясь назвать имя, столь высока, что молчание кажется разумнее, чем легкомысленное проговаривание: «я не выбросил на ветер ни единого слова, – заключает упомянутый герой рассказа «Безымянный», – возможно, потому, что ветра в ту молочную ночь и не было вовсе, или потому, что не было не только ветра, но и слов».

Не случайна эта взаимосвязь ветра и слов, природной стихии и музыки. Может ли поэт написать стихи, если они давно навеяны ветром, и ему осталось лишь зафиксировать их на бумаге с помощью пера? Может ли композитор сочинить музыку, если она давно прогремела грозой в горах, и ему осталось лишь воспроизвести ее с помощью клавиш? В рассказе Михаила Блехмана «Творцы» композитор «не смел называться так, потому что мог ли он – сочинить музыку? Она давно уже существовала, и ему, чтобы услышать ее, приходилось бродить по склонам бежевых гор, то увязая в снегу, то отряхивая росу с башмаков». И вина художника, опять же связанная с его высокой ответственностью, состоит в том, что он не смог услышать эту грозовую музыку, что «музыка осталась там, где была безнадежно давно создана, и – по его вине – никому никогда не станет доступна».

Следовательно, Адам не имеет права молчать, как не имеет права и на ветреное, бездумное слово. Потому что, как утверждает философ Алексей Лосев, «живое слово таит в себе интимное отношение к предмету и существенное знание его сокровенных глубин», потому что «в имени – какое-то интимное единство разъятых сфер бытия», потому что «имя предмета есть цельный организм его жизни в иной жизни».

Такая интимность, такая сокровенность, присущая моменту рождения имени, диктует писателю и органичную форму его произведений. Это, как правило, развернутые диалоги, столь любимые диалектически мыслящими философами от Платона до Хайдеггера. Но у Михаила Блехмана это диалоги, построенные не по принципу «вопрос-ответ», «утверждение-отрицание», а мягкие, сердечные беседы, когда человек искренне общается с Другим, под которым подразумевается, как это ни парадоксально, он сам. Действительно, что может быть честнее и откровеннее прямого разговора с собственной душой? К примеру, философическое стихотворение Улафа Булля «Метопа», где лирический герой признается в любви к своей душе, к своей Психее, и поныне считается лучшим в норвежской поэзии ХХ столетия.

Иногда Михаил Блехман эту душу пытается овеществить: «Я вышел из дому, как водится, захватив книгу, – да-да, разумеется, вышли – мы». И далее в рассказе «Апокриф» происходит откровенный разговор между автором и книгой, которая пишется здесь и сейчас: «Давай поговорим совсем уж откровенно, – приглашает автор свою собеседницу. – Мой, как ты говоришь, рассказ-роман, к деталям которого ты безразлична, весь – в твою честь. Тебя это не вдохновляет? Тебе не интересно узнать, что все в нем – от названия до последней фразы – ты и о тебе? От последней фразы, какой бы незаконченной она ни казалась, до быстро и легко возникшего названия, ставшего наиглавнейшей фразой». Авторская проблема не в том, как начать и назвать роман, а в том, как поставить последнюю точку, как расстаться с любимой книгой, как распрощаться с тем материализованным пространством (квартирой без двери), где живет авторская душа.

Безусловно, подобные интимные отношения свидетельствуют о глубокой рефлексии, которая присуща философскому мышлению Михаила Блехмана, пронизанного сомнениями и парадоксами самопознания. Писатель этого и не скрывает, выдавая зачастую неожиданные афоризмы: «Вера – разве это не уверенность, упроченная сомнением?» или «Отсутствие сомнения – высшая степень неуверенности». По мысли Канта, рефлексия «есть такое состояние души, в котором мы, прежде всего, пытаемся найти субъективные условия, при которых мы можем образовать понятия». Это значит, что первую на свете рефлексию испытал в райском саду Адам, когда Господь предложил ему «образовать понятия».

Михаил Блехман временами сопровождает свои произведения эпиграфом, принадлежащим, как правило, кому-либо из поэтов Серебряного века. Этот выбор не случаен, поскольку и Анна Ахматова, и Осип Мандельштам являются представителями литературного направления, известного как акмеизм или адамизм. «Как адамисты – мы немного лесные звери», – провозглашал идейный лидер этого направления Николай Гумилев, пытаясь придать языку первозданную свежесть, а окружающим предметам – чистый и непосредственный взгляд Адама. Именно это отношение ценит в адамистах Михаил Блехман, выбирая для эпиграфа такие стихи Анны Ахматовой: «Кто стать звенящими поможет \ Еще не сказанным словам?» В сущности, перед нами та же рефлексивная ситуация, которую испытал Адам и которую неизбежно испытывает на себе каждый творец.

Очевидно, страстное увлечение адамизмом не прошло для Михаила Блехмана даром. Его рассказам присущ яркий образный язык, насыщенный изысканными метафорами и нетривиальными суждениями. Михаил Блехман органически соединил в себе философа и поэта, потому что только поэт мог придумать и описать грибной снегопад, «чьи белоснежные снежные хлопья-лепестки кто-то бесстрастно и бесстрашно, и методично срывает с желтеющей посреди неба сердцевины», бросает на землю, а писателю лишь остается перенести их на шуршащие в ожидании страницы рассказа «Рифмы», «на вздрагивающие в нетерпении клавиши, на натянутые от неизвестности струны, на боящийся довериться мне холст». По словам американского философа Сьюзен Лангер, по-настоящему новые понятия «раньше всего появляются в метафорических высказываниях», поэтому начало любого по-настоящему нового произведения «неизбежно отличается фантастическими языковыми новациями». Грибной снегопад – из ряда подобных понятий и новаций.

Лирический герой рассказа «Мольберт» предлагает художникам, расположившимся у мольбертов, «писать не красками, а словами». Сам Михаил Блехман в совершенстве владеет «живописанием словом», создавая в своих произведениях колоритные картины. Иногда для этого достаточно одной фотографической вспышки, которая выхватит из сумрака самое существенное и навсегда его закрепит в бытии. В рассказе «Вспышка» писатель сравнивает этот ослепительный миг с кистью художника, замечая при этом, что вспышка обладает превосходными качествами: «Ей не нужно создавать краски, перемешивая одну с другой. Ей позволено не искать сочетаний там, где их нет». Все, что остается фотографической вспышке – «это заметить краски, созданные без нее, до нее». Ее высокое предназначение – «вспыхнуть и оставить замеченное навсегда, не заботясь о рамках». Не напоминает ли это мимолетную судьбу художника, удел которого, по выражению одного футуриста, состоит в том, чтобы «светить всегда, светить везде»?

В любом случае творчество Михаила Блехмана, подобно картинной галерее, представляет нам целый ряд удивительных холстов, на которых каждый из нас сможет домыслить туманный рисунок, стать творцом сложного ассоциативного сюжета, перевоплотиться в Адама, чтобы разделить с ним невообразимый труд в райском саду – произнести первое слово и тем самым нанести последний штрих на полотно рождающегося на наших глазах прекрасного мира. В одном из рассказов писатель заклинает нас сделать это: «И я понял, что последний, главный штрих должен нанести на мою картину не я, а мой зритель, и у каждого зрителя этот штрих будет не похож на другие, и именно это сделает все штрихи похожими друг на друга, именно это сделает их единым, единственным штрихом».

_________________________________________

Евгений Лукин – поэт, прозаик, эссеист, переводчик, автор романа «По небу полуночи ангел летел», сборника литературно-философских эссе «Пространство русского духа» и других книг, главный редактор журнала «Северная Аврора», член Союза писателей России.

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.