Счастье – то, что кроется в нюансах…

* * *

Как судьба, свершившаяся втайне,

как слова, зарытые в слова,

как Шопен, очнувшийся в регтайме,

оживает старая листва.

Все вокруг еще темно и голо

в окруженьи сосен и осин,

но уже восторги птиц до голо-

вокруженья рвутся из низин.

Погоди, не стой под этим ветром –

так тебя, глядишь, и унесет

в те края, где туча ходит фертом,

осыпаясь брызгами с высот.

Есть просветы в этих днях ненастных –

потеплее курточку надень:

счастье – то, что кроется в нюансах,

в переходе гласных в полутень.

* * *

Я постараюсь быть свободным

между Фонтанкой и Обводным,

между Обводным и Фонтанкой,

где обернется жизнь изнанкой.

С изнанки нам куда виднее

все эти стежки Гименея,

все эти петельки Амура…

Все прочее – литература!

* * *

Пряным запахло и винным –

первые листья опали.

Между Фонарным и Львиным

шелест и хруст на канале.

Волны забрызгали лодку

под неживым парапетом.

Блик от воды сквозь решетку

брызнул в глаза рикошетом.

Шелест и хруст на канале,

блики и пролежни тины.

Звуки, приметы, детали

не образуют картины.

Что же со мной приключилось?

Веет безлюдьем и тленом.

Этой хандры беспричинность

точно напета Верленом.

Где бы еще ни гулялось,

как бы еще ни хотелось, –

все, что судьбе полагалось,

так или иначе спелось.

Серые, грязные груды.

Сирые, грустные дали.

Отзвук шагов ниоткуда –

шелест и хруст на канале.

* * *

Листья падают ничком и навзничь,

рвется паутина зыбких слов.

Нас уже ничто не держит. Нас нич-

то уже не держит. Лопнул шов.

Дворник, дворник, жаль твоих мучений:

что за морок с горем пополам

набивать мешок листвой осенней

так, что он уже трещит по швам.

Кажущие все свои огрехи,

тот поеден ветром, тот – жучком,

листья прорываются в прорехи

и ложатся навзничь и ничком.

Зима в Тбилиси

Крик зеленщицы поутру,

как в детстве – крик стекольщика,

заводит старую игру,

скребется и щекочется.

Скорей за ним – сквозь Авлабар,

дорогою неблизкою,

взлетая, как декабрьский пар,

над улочкой тбилисскою.

Туда – к оливковой Куре

с обманчивой пучиною,

туда, где астры во дворе

вздымаются овчиною,

туда, где белый хлеб распят

на стенке в винном погребе

и коркой на зубах хрустят

застольные апокрифы.

Тбилиси в старые дворы

ушел искать виновника,

что обезлиствил до поры

сквозную плоть тутовника.

Тифлисским ветром взят платан

и с кленом счеты кончены,

но Пиросмани дал плодам

возлечь на стол клеенчатый.

Уже вершины замело,

а ветер все беснуется,

и градом сыплется стекло

над исступленной улицей.

Но тот стекольщик, что как миф

возник из снежной замяти,

уже исчез, не застеклив

пустые раны памяти…

* * *

Журналы на части раздергав,

газеты порвав на куски,

находит любитель кроссвордов

спасенье от смертной тоски.

С охапкой бумажных страничек

свой век коротать он готов,

отгадчик, разведчик, добытчик

диковинных знаний и слов.

Безумец, почти что невротик

к иному и слеп он, и глух.

Язык! Смертоносный наркотик,

смещающий зренье и слух.

На сердце и сладко, и горько.

Звенит и гудит голова.

Пространство судьбы – это только

забитые в клетки слова.

* * *

Ржавая сыпь на замшелом листе,

изморозь рвет паутинные нити.

Где же вы, братья мои во гнезде?

Что же вы песни свои не свистите?

Память пригреет – да горько в плену:

мертвой листвой осыпается слово.

Выйду – и зиму, как схиму, приму

за незабвенные муки птенцовы.

Московское посвящение

Александр Михайлович Ревич –

переводчик и старый пиит,

выставляя на стол бутылевич,

говорит, говорит, говорит.

И, входя потихоньку под градус,

переводчик и старый пиит,

с ним Анисим Максимыч Кронгауз

говорит, говорит, говорит.

Допоздна не пустеют стаканы,

день рабочий летит кувырком, –

это лечатся старые раны

говорком, говорком, говорком.

И дымит фронтовая траншея,

и ракета, как в песне, горит –

пьют без умолку, пьют, не хмелея,

переводчик и старый пиит.

Их в застолье поди, объегорь-ка, –

до краев наполняют стакан!

И становится стыдно и горько

от того, что я молод и пьян…

О московское гостеприимство!

Я в долгу у него, я готов

помянуть его ныне и присно,

а случись – и вовеки веков.

И когда я, разлукой ведомый,

под медлительный говор колес

возвращаюсь в мой город, знакомый –

ведь иначе не скажешь! – до слез,

всё мне слышится, словно в тумане,

этот мирный московский содом,

исцеляющий рану на ране

говорком, говорком, говорком…

* * *

Снова пахнет разором и кровью,

и у нынешних бед на краю,

как высокое средневековье,

я культурой себя сознаю.

Это значит: готовься к недоле,

репетируй, как варваров ждать.

Да они уже, собственно, в доме:

стулья сдвинуты, смята кровать…

* * *

Причуды иноземного стиха:

как пробираться тропами лесными,

где ива, и береза, и ольха –

мужского рода? Что мне делать с ними?

Я мог бы это все перевести

совсем в иную плоскость, но природа

подсказывает мне, что нет пути

печальней, чем искусство перевода.

И вправду, как березу мне обнять

и как же иву мне назвать плакучей,

когда у них особенная стать,

в чужом – иная, как себя ни мучай?

Так оставайся лесом, старый лес,

грешно переводить тебя на рощу,

и всей листвой, покуда не исчез,

дыши на слух и облетай на ощупь!

Музей поэта

Я прожил неделю в музее поэта,

и я никогда не забуду про это.

Я спал на кровати, в которой поэт

проспал в общей сложности несколько лет.

Писал, за столом его письменным сидя,

оставшемся в прежнем, прижизненном виде,

на стульях поэта сидел и не раз,

пардон, приседал на его унитаз.

В музее меня окружали с рассвета

портреты поэта, портреты поэта,

и этим они намекали на то,

что образ его не забудет никто.

Я в книгах поэта усердно копался,

там след его ногтя бессмертно остался –

он часто подчеркивал строки в стихах

и рядом писал иронически: «Ах!..»

А может быть «Ах!..» восклицал он серьезно?

Я вновь перечитывал – заполночь, поздно,

и утром вставал в несусветную рань –

нет, все-таки «Ах!..» это значило «Дрянь!»

В музей приходили какие-то тети.

Одна мне сказала: «Когда вы умрете,

вам тоже, наверно, откроют музей,

и станут водить к вам ученых детей».

Она от меня ожидала ответа,

но вышел я в сад при музее поэта,

и в этом саду, необычно пустом,

я сел на траву под высоким кустом.

Гудели шмели в полумраке зеленом,

и ясень листвою соперничал с кленом,

приезжий народец толпился в дверях, –

и я с наслаждением выдохнул: «Ах!..»

______________________________________________

Михаил Яснов – поэт, переводчик, автор стихотворных сборников «В ритме прибоя», «Неправильные глаголы», «Замурованный амур» и многих других, член Союза писателей Санкт-Петербурга.